Глава 4 ДЕЯТЕЛИ КУЛЬТУРНОГО ФРОНТА

Сережка понял: нет, Валя Бояршинова не бросает слов на ветер. Этот вечно занятый миловидный и строгий комсомольский деятель совсем не собирался оставлять Трубникова в покое. Валя и в самом деле принялась снимать с него стружку.

Вскоре после памятной лекции об истории Златоуста в один из обеденных перерывов она прикатила в шихтарник, разыскала глазами Сережку и скомандовала:

— Иди-ко сюда, Трубников!

Сережка торопливо допил из бутылки остатки молока (этой бутылочкой каждый день снабжала его Степановна) и осведомился у Брагина:

— Калечить не будешь? Учти, — кивнул в сторону Вали, — сама зовет.

— Иди, когда зовут, — буркнул Санька.

— Вот еще! Совещание открыли! — нетерпеливо проговорила Валя. — Мне некогда.

Сережка подлетел к ней, шутливо козырнул:

— Явился! Разрешите курить?

— Можно и бросить. У меня вопрос к тебе: что это ты в своей мещанской скорлупе сидишь? Почему отрываешься от коллектива?

— Разве? Не замечал. Какие страшные слова…

— Кругозор маленький, потому и не замечал.

Сережка поморщился:

— А тебе, собственно, какое дело до моего кругозора?

— Как это — какое дело? Я секретарь ячейки. Комсомолу до всего дело.

— Но я не комсомолец.

— Зато возраст комсомольский. Ясно? Ты ни в каких кружках не участвуешь. А некоторые говорят, будто у тебя голос есть. — Валя посмотрела в сторону Саньки. — Правда это?

Сережка задрал нос кверху:

— Я человек скромный, хвалиться не хочу.

— Ну, так вот: это безобразие — иметь голос и не участвовать в наших мероприятиях.

— А что это за зверь — мероприятие?

— Выступление хорового кружка, например. Ты сегодня пойдешь в клуб, поучишься там месяца два-три, а потом в нашем цехе сколотишь хоровой кружок. Это же ужас — мартеновский цех без хоркружка! И вообще без самодеятельности.

— Некоторые плясать умеют… — как бы невзначай вставил Сережка.

— На Брагина намекаешь? Знаю. Вот и вовлечешь его.

— Есть вовлечь!..

…Под вечер Сережка пошел разыскивать заводской клуб. На горе, с которой был виден весь металлургический завод, опутанный паутиной железнодорожных путей, Трубников увидел строительную площадку. Метра на три поднялась от фундамента красная кирпичная стена. Через всю стройку протянулось полотнище:

«Здесь будет наш новый клуб. Комсомольцы, выше темпы! Даешь клуб к осени!»

Рядом со стройкой примостилось низенькое строеньице барачного типа. Голубая нарядная вывеска «Клуб» не могла скрасить убогости этого неказистого древнего здания. Сережка опасливо перешагнул через порог, ожидая, что вот-вот обрушится потолок. Но этого не произошло, и Сережка пошел по длинному узкому коридору. По обе стороны было множество дверей. В крайней комнате справа помещался, как утверждала вывеска, заведующий. Сережка с осторожностью новичка приоткрыл дверь и вошел. Прежде всего он увидел полную и сердитую девушку в красном платочке.

Девушка, не стесняясь появления незнакомого человека, продолжала обвинять своего собеседника, пожилого, желтолицего дядю, во всех смертных грехах, в том числе в бюрократизме и отсутствии классовой сознательности. Дядя вытирал потный лоб платком и отвечал односложно:

— Я категорически протестую! Я вас привлеку к ответственности, гражданка Кичигина! Не посмотрю на твое сопрано!

— Ну и привлекайте. А мое сопрано ни при чем!

— И привлеку.

Конца этой беседы не было видно, поэтому Сережка кашлянул и вежливо осведомился:

— Мне бы товарища заведующего.

Девушка небрежно кивнула в сторону желтолицего дяди. Тот уставился на Сережку:

— Что вам угодно?

— Видите ли… Мне бы записаться…

Желтолицый зав все еще был не в духе и поэтому не очень-то приветливо спросил:

— Куда? В кружок балерин? В очередь на Северный полюс? На курсы медсестер?

Девушка прыснула. Сережка серьезно сказал:

— Нет, товарищ заведующий, балерины из меня не получится. Медицинской сестры — тоже. Мне бы в хоровой кружок.

Зав спросил строго:

— А характеристику от начальника цеха принес?

Девушка опять обрушилась на зава:

— А бабушкино благословение не надо? Ну и бюрократ же вы, Арсений Лукич! Таких только в музей под стеклянный колпак ставить.

— Я попрошу!

— А ну вас! Пошли, парень. Это по моей части.

— Черт его знает что! — ругнулся зав. — Тут с ума сойдешь!

— С ума сходить не надо, — посоветовала девушка и пообещала: — Я еще побеседую с вами, Арсений Лукич. Я еще в комитет комсомола схожу.

— Вот где у меня твои беседы! — Зав гулко хлопнул себя по затылку. — Отвяжись! Завтра куплю баян! Точка!

Было удивительно, что у этой полной девушки такие стремительные движения. Она подбежала к заву с радостным возгласом:

— Миленький! Арсений Лукич! Дайте я вас поцелую!

— А ну тебя! — устало отмахнулся тот. — Целуй вон этого солиста. Помоложе.

— Ладно, потом разберемся, — сверкнула глазами Кичигина. — Не я буду, если мы не заберем у инструментальщиков первого места!.. Пошли, парень!

Она повела его в конец коридора. Шагала так быстро, что Сережка едва поспевал за ней. Кичигина толкнула дверь ногой и с порога крикнула:

— Ребята, ура! Завтра мы — с баяном! Надя, оформи новичка!

— Ура-а! — крикнули «ребята» девичьими голосами.

Комната была заполнена девчатами. Они сидели даже на столах и подоконниках. Сережка прикинул: да, туговато ему придется. Чуть оступись — и не спасет даже его находчивый язык.

Но эти грустные размышления сразу же развеялись: Надя, которая должна была оформлять его, оказалась Наденькой Красиловой. Видимо, очень велико было удивление Сережки, потому что Наденька сказала:

— Сергей, хватит удивляться и делать большие глаза. Во-первых, здравствуй, а во-вторых, отвечай на все мои вопросы.

Сережка от радости потерял дар речи. Зато не молчали девчата:

— Они знакомы.

— Ай да Надька!

— При чем тут я? — обиделась Надя. — Он в папином цеху работает.

— Ах, в папином… Ну, тогда другое дело.

Надино настроение испортилось, и это отразилось на ее разговоре с Сережкой. Она говорила сердито и не глядела на него. Положив перед собой бумагу, обмакнула перо в чернильницу.

— Трубников.

— Имя я знаю. Отчество? Год рождения?

Сережка отвечал, а Надя записывала.

— Какой голос?

— Примерно, тенор.

— А точнее? Может, бас проклевывается? Проверим, Ну-ка, спой: «А-а-а!» на мотив «Вдоль да по реченьке».

Сережка добросовестно выполнил это требование. Надя радостно всплеснула руками:

— Девочки! Да у него настоящий тенор, как у Собинова! Вот красота! Заткнем инструментальщиков.

Потом Сережка узнал, почему это весь хоркружок был так неравнодушен к слову «инструментальщик». Перед Новым годом самодеятельный хоркружок инструментального комбината вырвал у металлургов первое место, которое они занимали в городе три года подряд. Девушки считали, что эта беда стряслась потому, что у них не было баяна и настоящего тенора. Теперь появилось и то и другое.

Излив свою радость, Наденька продолжала официальный допрос:

— Кто и где твои родители?

— Нет их.

— Ни отца, ни матери? Сирота?

Ничего смешного в этом вопросе, вырвавшемся непроизвольно, не было. И, может быть, никто бы не обратил на это внимания, если бы какая-то востроносенькая девчонка не посоветовала:

— А ты усынови его, Надька.

И какой тут хохот, визг поднялся — хоть беги.

Надя покраснела. Она растерянно поглядывала на хохочущих подруг. Обычно находчивый, Сережка не знал, что предпринять.

Вот так в хоровом кружке и прилипла к Сережке эта кличка — «Сирота». И если кому-нибудь надо было справиться о Трубникове, то обязательно обращались к Наде Красиловой и обязательно спрашивали так:

— Надька, где твой Сирота?

Надя обижалась, и это только подливало масла в огонь. Оставалось одно: махнуть рукой и не замечать насмешек.

Потом Сережка познакомился с басами и баритонами. Голосистые парни и девчата пришлись ему по душе. И как о далеком-далеком, как о дурной повести, рассказанной недобрым человеком, вспоминал Трубников о своем недавнем прошлом. Вспоминал и думал: сколько еще глупых парней таскается по базарам и попусту расходует свою молодую жизнь. Была бы у Сережки власть — он бы сделал вот что: выискал бы среди рабочих крепких людей, вроде Мирона Васильевича Панкова, и послал бы их по всем базарам со строгим приказом: положить беспризорничеству конец!

Одним словом, Сережка Трубников был очень доволен своей новой жизнью, народом, окружающим его, даже серьезным начальником Зотом Филипповичем. Только шихтарник с его звоном и грохотом, искореженным и ржавым стальным ломом не совсем был по душе Сережке. Но все на заводе считали шихтарей завтрашними подручными сталеваров, и это несколько успокаивало самолюбие Трубникова.

У Трубникова были хорошие надежные друзья. И было еще нечто более важное: бойкая, веселая Наденька Красилова, девчонка со вздернутым носом и пушистыми белыми кудряшками.

Но чего не хватало — так это времени! В самом деле. На репетиции хорового кружка надо ходить? Обязательно! Без этого просто жить нельзя, ну хотя бы уж потому, что там бывает Наденька. Валя Бояршинова утверждала категорически, что молодому пролетарию нельзя, просто стыдно и непростительно жить без посещения лекций и кружка политграмоты. Не очень-то хотелось ходить на все эти многочисленные мероприятия. Но спорить с Валей Бояршиновой просто невозможно.

Слово «мероприятие» крепко въелось в Сережкино сознание. После очередной репетиции он сказал Наде:

— Мне очень хочется провести одно мероприятие…

— Какое?

Сережке важно было сказать первое слово, дальше уже говорить стало легче.

— Можно проводить тебя?

Сережка и Надя были не из робкого десятка. Но тут как-то сразу оба присмирели. Надя растерянно замигала, отвела глаза в сторону и сказала тихо, хотя их никто не подслушивал (все крутились около новенького баяна):

— Ладно. Подожди у нового клуба…

Мягкой поступью приближалась ночь, теплая и безветренная. Нагревшиеся за день горы излучали тепло. Перемигивались в темном небе звезды.

Сережка несколько раз обошел вокруг нового клуба. Закурил, пряча огонек папиросы в кулаке.

Что он будет говорить Наде? В голове, как никогда, было пусто. Неужели молчать? Ну тогда, брат, второму свиданию наверняка не бывать.

А вдруг не придет? Вдруг она решила подшутить? Сережка шумно вздохнул. И правильно сделает, если не придет. Разве он ей пара? И смотреть не на что: длинный, как жердь, нескладный, лицо вытянутое, глаза — черт знает какие! Голос? Так ведь вон сколько голосистых и к тому же красивых ребят?

Еще не так поздно, дорогой друг Трубников, шагай-ка домой, пока Панковы не закрыли калитку.

Нет, Сережка никуда не уйдет. Он выберет укромное местечко. Он понаблюдает. И если выяснит, что Надя решила подшутить над ним, то он на следующей репетиции хорового кружка отколет такую ядовитую шутку…

Сомнения терзали его вплоть до той минуты, когда дружной стайкой высыпали на улицу кружковцы. Сережка весь превратился в слух.

Смех и выкрики рассеяли тишину. Гулко забухали по каменным плитам кованые сапоги ребят, застучали девичьи каблучки. Заколотилось Сережкино сердце, почему-то вдруг стало не хватать воздуха….

Надя задержалась с Верой Кичигиной — они всегда ходили вместе.

— Мне надо к тете сходить, — глухо сказала Надя.

Сережка обрадовался: «Знаю я эту тетю!»

— Сходим вместе, — предложила Вера.

Сережка возмутился: «Еще тебя не хватало!»

— Да я одна дойду, — отговаривалась Надя.

«Молодец!» — одобрил Сережка.

— Так ведь темно же! Еще напугает кто-нибудь, — настойчиво говорила Вера.

«Пусть только кто-нибудь попробует!» — сжал кулаки Сережка.

— Ничего, доберусь. Я смелая…

— Ну, как знаешь… — донесся до Сережки обиженный голос Веры. — Клава, подожди! Вместе пойдем. Мой кавалер забастовал!

Сейчас, вот сию секунду придет Надя…

Сережка заклинал сам себя: «Трубников, уйми сердце, Трубников, возьми себя в руки! Ведь ты же находчивый и смелый парень!»

Но легко так думать, легко так говорить…

Вот Надя свернула с каменной панели, чтобы глуше стучали каблуки. Совсем ненужная предосторожность.

Вот она совсем близко.

— Сережа!.. — позвала она тихо.

Если бы сердце не билось так оглушительно, Сережка, наверное, услышал бы и Надино дыхание, прерывистое и взволнованное. Сережка даже не мог произнести короткое слово «Наденька!». Он кашлянул. Надя оказалась рядом с ним.

— Что же ты не отзываешься?

— Да вот папиросу гасил…

— А она горит вовсю. Чудак!..

Сережка совсем растерялся. Эх, надо бы посоветоваться с опытными ребятами: о чем говорят в таких случаях с девушкой? Санька Брагин, наверно, знает. Да и для Андрея Панкова это, пожалуй, не тайна. Но, как это часто бывает, нужные, просто необходимые мысли приходят с большим опозданием. Может быть, надо взять Наденьку под руку? Да как возьмешь, если только чуть-чуть коснулся ее — как всего с ног до головы обдало жаром?

Они шли рядом, изредка, как будто нечаянно, касаясь локтями.

Над зубчатыми вершинами гор поднялась луна, вечная спутница земли и влюбленных. Все окружающее стало выглядеть таинственно. Приземистые домишки притаились, как будто приготовились подслушивать и подглядывать: о чем станут говорить и что будут делать эти двое, смущенные своим первым свиданием в жизни?

Сережка и Надя молчали, как будто соревновались, кто кого перемолчит.

Юность, юность, до чего ты чиста и хороша!..

Вот идут двое. Они самые счастливые люди на свете уже от одного того, что идут рядом. Им молчание не в тягость. Взглянут только, встретятся смущенными и счастливыми глазами, и эти торопливые взгляды говорят так много, что можно обойтись и без слов.

Идут они, и кажется им, что весь мир создан только для них. Эта ночь с молодой и яркой луной, далекие звезды, чуткая тишина с неясными и таинственными шорохами, отдыхающий после трудового дня город в гирляндах электрических огней, металлургический завод, не смолкающий даже ночью, — все это создано для них, для Сережки с Надей, чтобы им было хорошо и радостно. Разве это не так? Луна и звезды освещают им извилистую дорожку. В городе живут тысячи таких же парней и девчат, и они тоже не спят. Сколько пар бродит в эту теплую ночь по улицам, выбирая самые укромные уголочки! Ну, разве не для них создан мир, вся вселенная с ее звездами и планетами?

Так думал Сережка, так думала Надя, но она не могла долго думать об одном. Она вдруг рассмеялась. Сережка спросил:

— Смешинку проглотила?

— Про тебя вспомнила.

— А что вспоминать? Я же тут.

— Вспомнила, как ты сочинял ребятам разные истории. Смех один.

— Откуда ты знаешь? Подслушала?

— Может быть…

Они засмеялись и сразу испуганно смолкли: а вдруг кто-нибудь подслушивает их? Стали говорить вполголоса. Говорили обо всем, перескакивали с одного на другое. Говорили, может быть, только для того, чтобы услышать голос друг друга. Сережка спросил:

— А где эта Вера работает?

— Кичигина? Да у нас, в токарно-механическом. Она у нас и токарь и профсоюзный деятель.

— Девчонки на заводе всю власть захватили. У вас Кичигина, у нас — Бояршинова.

Надя повернула разговор в другую сторону:

— Вредная эта ваша Бояршинова. Голосовала, чтобы меня из комсомола вышибли…

— За что?

— Да так. За одно дело…

— Знаешь, Надя, — горячо заговорил Сережка. — Давай договоримся: ничего не скрывать друг от друга.

— Согласна! — подхватила Надя. — Это лучше — не скрывать…

И задумчиво:

— А может, и зря я сержусь на Вальку… Понимаешь, я станок поломала, четыре смены простояла. — Она вдруг усмехнулась. — Ну и задал же мне тогда папка жару! Ужас! Даже ремнем грозил, будто я маленькая. У тебя, говорит, только один ветер в голове! От таких, говорит, работничков только убыток заводу, надо гнать в три шеи! Почему в три, а не в одну? Смешно!

Она засмеялась, а потом огорошила:

— Только правду говори — Вера Кичигина нравится тебе?

— Не очень.

— А почему? Она хорошая. Боевая. В нашем токарно-механическом все такие.

— Ну, все-то не могут нравиться.

— Значит, Валя Бояршинова, да? Я видела, как ты глядел на нее… Я понимаю…

— И не она…

— А кто? Только ты не выкручивайся. Мы же договорились: ничего не скрывать…

— Я и не скрываю. У нее нос крючком. Понимаешь? И сто восемнадцать веснушек.

— Ну и неправда. Столько не бывает!

Сережка продолжал свое:

— Волосы у нее белые, а кудряшки пушистые-пушистые. Наверно, калеными спицами закручивает… Ростом она… — и поглядел на Надю. — Мне до плеча…

Они остановились. И как-то само собой получилось так, что маленькие горячие ладошки Нади очутились в широких Сережкиных ладонях. Она не торопилась освободить свои чуть вздрагивающие руки.

— Ой, Сережа!.. Тебе не кажется, кто-то подсматривает? — спросила она вдруг испуганно.

— Кажется…

— Кто? — встревожилась она.

Сережка почувствовал себя сильным, смелым, настоящим мужчиной, который обязан оберегать эту родную, эту удивительно хорошую девчушку.

— Не беспокойся, Наденька. Кроме звезд и луны, никто нас с тобой не видит.

— Вот видишь, какая я трусиха… Знаешь, Сережа, пошли скорее домой. Уже поздно.

— Детское время. Куда торопиться?

Но она упрямо твердила свое.

…Как будто ничего особенно не произошло… Минуты две-три постоял Сережка у калитки Надиного дома. Прощаясь, задержал ее руки. Надя шаловливо откидывалась назад, и Сережке было приятно удерживать ее. Вдруг она вырвалась, стремительно побежала, помахала с крыльца рукой и скрылась. Тихонько звякнула щеколда. Сережа постоял немного.

Вот мягко стукнула дверь…

…Сережка пошел, что есть силы размахивая руками. Шел и пел про себя. А что пел — и сам не понимал. Песня состояла из вариаций одного слова:

Наденька, Надя,

Надя, Надежда…

Эх, до чего же хорошо жить на свете!

Оглянулся. В одном окошке мелькнул свет, чуть приподнялся уголок белой шторки. Сережка остановился, помахал рукой — и уголок шторки опустился.

Спокойной ночи, Наденька!.. Доброй ночи, славная!