Тринадцатая глава. В Харбине

Тринадцатая глава. В Харбине

Тачибана в своём кабинете читал газету «Асахи». Его интересовали сообщения о «Кайтен» — людях-торпедах и лётчиках отряда «Горная вишня». Пилотов-смертников журналисты называли «Ветром богов». Ветер помог некогда Ниппон устоять перед чужеземцами. В 1281 году монгольский завоеватель Хубилай-хан пытался высадиться на островах людей Ямато. Тайфун — «божественный ветер» — разметал эскадру. Нога монгола не ступила в Ниппон!

На столике в углу желтела статуэтка Будды. Тачибана в знак почтения капнул чай из фарфоровой чашки на плечо Будды. И думал о судьбе самурая-смертника. Вишня цветёт, отлетают лепестки. Завязь остаётся. Плод будущего. Умирает самурай, как лепесток сакуры, но остаётся Ниппон…

Отодвинув газету, Тачибана, сложив ладошки вместе и наклонив голову, тихо произнёс заклинание:

— Да хранит трёхтысячелетнюю империю могучая покровительница, богиня солнца Аматэрасу О-ми-ками! Камикадзе — последняя надежда Ниппон!

Корэхито Тачибана припомнились стихи монаха Сайпоо-хооси:

Я хотел умереть бы весной,

В месяц смены одежды,

В вечер полной луны,

И лежать, опочив, под цветами…

Месяц смены одежды — февраль. Отмечается день кончины Будды. Что-то одолевают мрачные мысли Тачибану.

— Сиката-га най! — Корэхито отпил глоток сакэ «Белый журавль». — Ничего не поделаешь!

Тачибана вычитал где-то изречение прусского короля конца восемнадцатого века Фридриха Великого: «Впереди француза идут сто поваров. Я же предпочитаю, чтобы впереди меня шли сто шпионов!». Знаменитый германец известен в истории как гениальный полководец. Тачибана причастен к разведке. Он прокладывает сынам Ямато путь в дикой России. Корэхито отмечал маленькую победу: от «Арата» вновь поступило радиодонесение: «Нахожусь цели».

Не дожил сотник Ягупкин. Когда ты потерпел фиаско в своих намерениях и расплачиваешься за свою неосмотрительность смертью, значит, твоя жизнь проведена бесцельно. Помни, человек, твоя смерть не роняет твоего достоинства. Можно ли это отнести к сотнику Ягупкину? Нет! Дикарь остался дикарём: требовал от Игнатовой то, что ему не предназначалось! Золото Игнатовой принадлежало божественному микадо. Ей надо было жертвовать ценности на пользу Ниппон. Все должны помогать, чтобы уберечь империю от позора. Игнатова виновата вдвойне. Тачибана держит её на свободе, как приманку: если она — агент русских, то связной объявится!

Тачибану до глубины души бесило неповиновение харбинцев строгому ритуалу утренней церемонии в честь микадо. Ровно в 11 часов во всех общественных, торговых, государственных учреждениях раздавался звонок: прекратить занятия! Дети и взрослые обязаны поворачиваться на восток, лицом к Ямато, делая поклоны в сторону резиденции божественного императора. Минута молчания в честь героев, павших за установление Страны Восходящего Солнца. Затем поклон в сторону резиденции императора Маньчжоу-Ди-Го Пу-и. И ещё один поклон храму богини Аматэрасу О-ми-ками. В центре Харбина был такой храм.

По указанию японских властей непослушных, кто уклоняется от церемонии, тащили в полицейский участок. Учили повиновению бамбуковыми палками. Чаще других доставалось русским эмигрантам, не имеющим гражданства Маньчжоу-Ди-Го. Эти варвары не считаются с обычаями приютившей их страны!

Тачибане не нравилось, что в Харбине преобладала русская архитектура и православные церкви. Купцы, бывшие дворяне, богатые беженцы возводили русские кварталы, гимназии, особняки, как в Москве, торговые лабазы, христианские соборы. Презирая русских, он с трудом переносил балы в русском собрании, где приходилось бывать по служебным надобностям, мирился с противными престольными праздниками с колокольным звоном, купеческими оргиями. Всё претило истинному самураю!

Корэхито боготворил Токио, его старинные кварталы Асакуса, Мэгуро. Там носили традиционную японскую одежду, исполняли обряды и праздники предков. 3 марта — праздник девочек, 5 мая — мальчиков. День памяти предков Обон, именитое число Кигенсэцу — основание империи. Там пахло духом нации. И, находясь в отдалении от Ниппон, Корэхито тосковал по родине. Душой рвался туда в пору цветения сакуры…

Тачибана отвлёкся от далёких грёз, раскрыл папку с донесениями осведомителей. Задержал взгляд на сообщении о казаке Иване Кузовчикове. По отдельным словам агента предположил, что русский вернулся из Советской России. Как мог Ягупкин за его спиной вести свою игру?! Корэхито позвонил советнику жандармерии Накамура и попросил разыскать русского казака Кузовчикова и доставить к нему в штаб.

Чтобы уйти на время от забот местных, Корэхито вновь взялся за газеты. В «Асахи симбун» привлекла внимание статья о взаимоотношениях Ниппон и Китая. «Наш самый большой враг — это коммунистические армии. Чунцинская армия Чан-Кай-Ши потеряла волю к борьбе…» Не порадовали известия и с Тихого океана. Морской бой в проливе Суригао сложился не в пользу кораблей микадо. Жестокие сражения ведут доблестные сыны Ямато на филиппинских островах…

Чтение не отвлекло от мрачного переживания. Некоторое забвение приносила хорошая порция сакэ «Белый журавль». Корэхито сознавал: часто обращается к рюмке! И не мог ничего поделать с тягой к хмельному. Иметь бы рядом хорошую женщину — не привязался ни к одной. Брать напрокат из борделя считал унижением для самурая. Недавно он видел, как в трамвай вошёл офицер. Женщина должна уступить ему место. Дикарки не пошевелились! Самурай дал пощечину ближней мадам. Тачибана аплодировал ему. Корэхито одобрительно думал: японка — одна из самых морально устойчивых в мире. Только в Ниппон действует закон для неверных жён — два года тюрьмы по жалобе мужа! Муж имел по закону право привести в дом наложницу.

Тачибана торопливо наполнил рюмку, залпом выпил сакэ. Он вспомнил о своей жене, о своём поведении с ней. Он не унизил себя до жалобы. Он не имел наложницы. Конфуций сказал: «На то, что не правило — не смотри! Того, что не правило — не слушай! Того, что не правило — не говори! Не по правилам не действуй!». Корэхито старался следовать мудростям китайского учёного.

Мысли переметнулись на сотника Ягупкина. Не слушался он внутреннего голоса, пришлось уйти из жизни. Что умного может сделать варвар, низший человек, русский? У человека одерживает верх натура, а не долг, человек делает дикарство. Не делай другому того, что не желательно тебе. Ягупкин для другого не вырвал бы со своей головы даже одного волоса!

Сакэ разогрело тело. Сакэ развеселило голову. Корэхито смотрел в окно. На Сунгари плыли джонки. На них сено и арбузы горкой. На вершинах мачт — красные флюгарки. «Почему красные?» Тачибана вернулся к столу и кисточкой нарисовал пометку: обратить внимание жандармского советника! По телефону напомнил Накамура о срочном розыске Кузовчикова.

Он вновь обратился к папке с донесениями городских агентов. Сообщалось об освобождении под залог нотариуса Труфанова из «Великого Харбина». Капитан припомнил, что этот русский выходец из семьи священника посмел уволить уважаемого Никагомицу. Жандармы проучили вредного человека! Иного варвар и не заслужил. Не он ли научил Игнатову искалечить сотника Ягупкина?.. Агент не написал, по чьему распоряжению освободили непочтительного русского. Нужно обязательно проверить! Тачибана нарисовал кисточкой несколько иероглифов на листке…

На закате поздней осени Иван Спиридонович добрался до Харбина. Он и сам не представлял, какой ценой одолел дорогу. Обрадовался, как малыш, получивший впервые новогодний подарок, когда увидел плоскокрышую саманную фанзу бабки Марфы.

— Здравствуй, добрая хозяйка! — Иван Спиридонович обессиленно опустился на порог избёнки. Кашель сотрясал его большое исчахшее тело. Притупился страх перед сотником Ягупкиным, который строго спросит: почему не дождался другого агента?..

— Как скелет комара ты у меня! — охала старуха, раздувая самовар под вязом.

— Кости есть — обрастём мясом! — Кузовчиков умильно оглядывал дворик. Чесалось всё тело и он торопливо снимал дорожные одёжки.

— Откуда заявился, болезный?

— Не спрашивай, хозяйка! Досталось сивому мерину! — Кузовчиков оставил во дворе обтёрханные пиджак, шапку, прохудившиеся ичиги. В пристрое обмылся тёплой водой — Марфа нагрела на летней плите в дворике бачок.

За столом сидел босиком в исподнем. На плечи Марфа накинула свою пуховую шаль. Пили чай с малиновым вареньем. И он томился в уюте и покое. В углу за печью дожидался его топчан. Ватное одеяло, смётанное из разноцветных лоскутов. Суконные шлёпанцы на манер китайских «Все только вперёд!» без задников. Марфа натёрла грудь Кузовчикова барсучьим жиром на денатурате. Сверху одеяла набросила изношенный овчинный полушубок.

Печь истопила, как в морозное время.

— Утворил ты себя, казак! — пеняла она Ивана Спиридоновича, подтягивая одеяло к его подбородку — Пропотеешь, даст Бог, оклемаешься. И где тебя черти носили!..

Под её незлобивое ворчание он умиротворённо посапывал, засыпая на топчане. Для него в тот час полуразвалившаяся фанза чудилась райским уголком. Ночью он метался в жару. В бреду звал неведомую тут Грушу. Размахивал исхудалыми руками, словно плыл по воде. Вскакивал, пытаясь покинуть закуток. Марфа силой укладывала его на волглую от пота постель. Горевала, глядя на длинное костистое тело постояльца: был-то мужик справный — тело не уколупнёшь! Как огонь солому, извела хворь. Поместить бы казака в Казым-Бековскую монастырскую больницу страждущих — кто похлопочет?

Утром, придя в себя, Иван Спиридонович слабым голосом попросил пить. Марфа дала ему отвар липового цвета. Пил он жадно, проливал жидкость. Капли светлыми катышками застревали в его взлохмаченной бороде. Почувствовав облегчение в груди, он откинулся на подушку и попытался представить себе своё будущее. Сотник Ягупкин дознается о его возвращении. Как объяснить ему нарушение приказа?.. Изменил человек с угольного склада. На вокзал в условленное время никто не явился — не его вина! Он расскажет про новый арсенал, про гарнизон… Разве было бы вернее, если бы он вывел другого посланца на предателя?.. Сотник поймёт причину возвращения. Придя к такому итогу, Иван Спиридонович отправил Марфу к сотнику Ягупкину.

— Сбегаю, милок, сбегаю, — суетилась она, затвердив адрес, названный Кузовчиковым. Хлебнув в сенях денатурата, Марфа пустилась в центр города.

Иван Спиридонович, собрав оставшиеся силы, вынул из фанерного чемодана истрёпанные брюки с жёлтым лампасом, выстиранную гимнастёрку, чистые портянки. Покашливая и отплёвываясь, обулся. Истратив запас энергии, вернулся на топчан. Опирался на стенку печи. Надеялся, что сотник отзовётся и навестит своего спасителя, ходока в Россию.

Хозяйка вернулась к обеду. Перекрестилась с порога:

— Преставился твой знакомый, царство ему небесное! Сорокоуст отпели уж…

Кузовчиков расстроился вконец. Его било в ознобе, изо рта показалась кровь. Сквозь хрипы Марфа разобрала его жалобу:

— Как же обещанное? Кто ж отблагодарит, должок закроет?..

— Бог обласкает, Бог обогреет. — Марфа стянула с него сапоги, уложила на топчан, вытерла рот белой тряпицей. Скоренько согрела молоко. Добавила капли меда. Пил он с трудом, в горле булькало. На время затих.

Марфа сгоняла к соседу, пожилому, в отставке военному фельдшеру. Тот простукал ребристую грудь казака, послушал со спины, посмотрел язык.

— Легочное заболевание, — заключил лекарь.

— Ой, боженька! Отчего ж приключилось?

— От длительного переохлаждения, мадам. Скоротечная чахотка! Истощение сопутствует. Яички, сметана, фрукты. Желательно мёд с коровьим маслом…

Старая Марфа понимающе кивала седой головой, провожая фельдшера до воротец.

— Нет у него денег, — сказала она откровенно. — И родни никого. Карман пустой! А мои прибытки, сами знаете, сосед.

— Слыхал, в Союзе резервистов помогают.

— Где такой находится?

Фельдшер растолковал, как проехать к центру Харбина, найти клуб фашистской партии, обратиться к её председателю Родзаевскому.

— Приварочное довольствие для неимущих эмигрантов. Просите настойчиво! Или пусть определят в дом призрения.

— Премного благодарны, ваше благородие!

Марфа пустилась в неближний путь на поиск Родзаевского. Ей не повезло: председателя на месте не оказалось. Его правая рука по партии, господин Зиберг, открестилась. Другие ничего не посоветовали. Разгневанная, брела старуха к трамваю. На остановке увидела Варвару Акимовну Игнатову. Когда-то они были знакомы. Вахмистр Егор Усов какое-то время работал на товарном дворе станции «Сунгари», а Марфа — стрелочницей.

Женщины разговорились. Вздыхая и сморкаясь, Марфа поведала о несчастье Кузовчикова. Изругала всех и вся последними словами.

— Тянет ярмо человек — нужен. Упал в борозде — пропадай, как бездомная собака! На одной дорожке со смертью казак — вряд ли разминутся. Отлучился в конце лета. Теперь кровью исходит. И им — по херу! Рожи наели — щёки лопаются!

— Лицо, как занавеска от души, Марфа! Оно закрывает то, что темнится в душе. Такого издали видно: несердечный истукан!

Варвара Акимовна извелась в тоске да походах к японскому следователю — с Ягупкиным всё вяжут. Несла она в мастерскую прохудившееся ведро — запаять дно. Отложив своё намерение, она позвала Марфу к знакомому китайцу за собачьим салом. Все годы пребывания в Маньчжурии Варвара Акимовна видела и испытывала на себе доброту китайцев. Они знали русские праздники досконально. На Троицу приносили в корзинах траву, скошенную в поле, берёзовые ветки, срезанные в посёлке Бариме за городом. Перед Пасхой разносили творог, яйца, масло, свечи… Зеленщики просили наличными. Молочники, булочники давали в кредит. Вся бухгалтерия — дверной косяк или оконная рама. Химическим карандашом записывали долг, а в конце месяца — расчёт. «Нет чэна? Ничаво, будут чэна?»

— Не чужой, русский, — как не помилосердствовать? — говорила на ходу Варвара Акимовна. Из разговора Марфы она поняла, что Кузовчиков был связан с Ягупкиным. Мелькнула искра: вдруг знает что-либо про Скопцева?!

— Китаец — травник или как? — Марфа едва поспевала за быстрой на ногу Игнатовой. — Ему от груди зелье…

Китаец расспросил Марфу о состоянии казака и дал баночку желтоватой мази, научил, как её пользовать. Рекомендовал покормить больного собачьим мясом.

Женщины приняли его поучения, но от последнего совета их затошнило. Не сговариваясь, до самой фанзы и не вспоминали его.

В тёмной клетушке Кузовчиков лежал, вытянувшись — голени за краем топчана. Скулы и кости у шеи выпирали. Глаза в яминах провалились. Открыты, а как остеклившиеся. Синюшные губы. Дыхание с хрипом и хлюпаньем внутри. Борода смочалилась. Над лбом в волосах ползали вши. Вонь мочи и застарелого пота — не продохнуть! Он жалко растягивал губы, силясь улыбнуться. Пытался подняться, худое тело, как скелет, не слушалось. Иссохшие руки теребили одеяло в поисках опоры.

— Лежи, казак! — Варвара Акимовна с трудом сдерживала себя, чтобы не расплакаться. Дошёл мужик до ручки!

— Грей воду! — Варвара Акимовна сняла тёплую кофту, засучила рукава платья. — Как же ты допустила? Гниёт человек!

— Он — колодина! А у меня где силы?

— Бухаешь? — Варвара Акимовна учуяла винный перегар. Глаза Марфы гноились.

— За свои, кто указчик!

— Она на меня с шашкой, а я отбиваюсь прикладом! — Иван Спиридонович оголил свои бескровные дёсны в улыбке. Слезинки таились в уголках его глаз.

Женщины сволокли его в большое корыто с горячей водой. Обмыли щелочным раствором. Он стеснялся своего тщедушия, своей беспомощности.

— Дома был. Дуралей побежал. Ну, тюрьма. Ну, фронт…

— Где — дома, Ваня? — не поняла Варвара Акимовна.

— В Сотникове… В России.

— Платона моего не встренул?

Кузовчиков обессилел, язык не повиновался ему. Он отрицательно вертел головой.

В сумерках пришёл коренастый китаец, снял соломенную конусообразную шляпу.

— Капитана Кузовчиков еся? Его плосят…

— Кто просит? — Иван Спиридонович, напившись чаю, лежал в запечье.

— Его капитана плосят. Тачибана — большой капитана.

В кругах бывших казаков Иван Спиридонович краем уха слыхал такую фамилию.

— На кой хрен понадобился?

— Моя звать. Твоя ходи!

— Какой из него ходок?! — осердилась Варвара Акимовна, наступая на посыльного. — Видишь, ходя, человек хворью скован? Япошка не велик барин, пусть сам подымет зад!

— Его начальник. Ходи нада. Зад нилизя.

Кузовчиков воспрянул духом от явления посланца. Он посчитал, что покойный Ягупкин сообщил японцам о «ходке» в Советскую Россию, и теперь его требуют, чтобы выслушать да отблагодарить вознаграждением.

— Встану на ноги, всенепременно найду капитана Тачибану. Так и передай, ходя, мол, казак Кузовчиков подбился маненько…

Посыльный поклонился, отпялился к выходу и удалился с полусогнутой спиной.

Варвара Акимовна, наказав Марфе использовать собачье сало для натирания больного, отправилась к аптекарю Коташевичу. Того на месте не оказалось. Тогда она навестила Самуила Топаза — провизор не брал за визит. Он пообещал посетить Кузовчикова и, если в силах, помочь.

— Сё-сё! — Варвара Акимовна машинально благодарила по-китайски.

Аптекарь поднял очки на лоб.

— Русская мадам говорит еврею спасибо по-китайски? До чего же ты дожил, Муля?!

Игнатова забежала к постоянному разносчику зелени на проспекте Сюя. Попросила за её счёт снабжать Марфу редькой и свежим луком.

— Ма-ма ху-ху! Ничава особенного, мадама! Его больной игонян. Его кушай нада шанго…

В спешке Варвара Акимовна и не заметила, что всё ещё таскает с собой дырявое ведро. Поспешила в мастерскую к лудильщику. Из Нахаловки она на трамвае переехала в Новый город. Обратилась к жене русского купца Морозова, полнотелой женщине со светлыми глазами. Рассказала о беде Кузовчикова, о его нищенском положении.

Торговец Фёдор Морозов рождён в селе Новодевичье на Волге. Крещён в местной монастырской церкви. Натурой удался предприимчивой. В двадцать лет, взяв в банке кредит, занялся перепродажей дёгтя и хозяйственного мыла. Оборотистый мужик преуспел в торге и основал лавки в Тереньге и Дворянске. Ходовой товар давал прибыток. Винное дело ловко присовокупил. Затем лампадное масло пустил в оборот. Бакалея и мануфактура — фабрикантом становился, миллионщиком. Сызрань, Симбирск, Москва, Белосток, Лодзь, Гамбург… После революции очутился в Харбине с малым капиталом: истощала мошна в разгулах да загулах! Но лавку держал, торговлей без прежнего размаха занимался…

— Дарья Николаевна, не откажите в милости! Бог не забудет вашу доброту! — Варвара Акимовна перекрестилась. — За припасами будет приходить Марфа из Нахаловки. Казак на её руках исходит. Что полагается, на меня пишите…

— Поможем, чем можем, милая. А что, так сильно хворает казак?

— Скоротечная чахотка!

— Спаси его, Господь!

Свежая зелень, сметана, мёд да масло, покой в фанзе, лекарства Топаза, забота Варвары Акимовны — всё вместе подняло Кузовчикова на ноги. Он не выходил за пределы дворика. Занялся прежним: готовил примусные иголки. Хрипел, кашлял, задыхался, но упрямо мастерил на продажу незамысловатые поделки. Марфа реализовывала их на Зелёном базаре.

— Есть навар, хозяйка? — сипел он, как продырявленный мех в кузнице, встречая на пороге Марфу. Борода скомкана наподобие кудели. Не глаза — колодцы бездонные. — День-другой, наведаюсь к японцу. Получу монеты — кутнём, хозяюшка дорогая!

— Сжуй вот, кутила! — Марфа подавала ему ярко-красную морковку — Лекарство принимал? Смотри у меня!

И всё же Иван Спиридонович в погожий день ушёл со двора. С великим трудом доплёлся до первого китайского ресторана на проспекте Да-Тун. Озяб под ветром с Сунгари — истрёпанная шинель не держала тепла, а в теле казака его осталось на грош. Силы оставляли его. Он опустился за первым столиком у двери.

— Его, капитана, чэна еси? — Китаец в белом одеянии подозрительно смотрел на странного русского ламоцзами. Синюшное лицо в обрамлении седоватой бороды. Руки белые в крупных жилах. Щёки в нездоровом румянце.

Неделикатный вопрос поверг Кузовчикова в ярость.

— Измываешься, косоглазая гнида?! — Он зашёлся в кашле. Пал кудлатой головой на стол. Китаец испугался:

— Шанго, капитана! Шанго! Ханьшин?

— Пшёл прочь, замурзик! — Иван Спиридонович рукавом шинели вытер замокревшие губы. — Позову, как надумаю!

— Ши, хао! — поклонился официант.

Оставшись один, Кузовчиков притишил дыхание. Затолкал в рот пилюлю, прописанную Топазом, поводил языком, пока не проглотил. И всё ещё в не прошедшей злости поманил рукой китайца. Заказал множество блюд. Официант косился на него, не решаясь спросить о деньгах. Иван Спиридонович догадался о его сомнениях: показал ему кошель с гоби.

Сперва блюдо с кусочком жареной утки. Без костей. Тут же ножка курицы. Кости остались на кухне. Кузовчиков ел с жадностью. Запивал яблоневым квасом. Потом жареная свинина. Два ломтика рыбы. Довершение — чашечка риса и кружечка густого чая.

Китаец внёс тазик с полотенцем. Иван Спиридонович распахнул шинель, обтёр шею, вспотевшее лицо и руки. Отсчитал гоби. Официант удивленно выкрикнул, сколько казак дал камшо — чаевых, чтобы другие не скупились. И тогда Кузовчиков вспомнил, как они втроём когда-то гульнули у «Деда-винодела», какие сладкие были ягодки боярки, облитые сверху патокой. Попросил разомлевшим от еды голосом:

— Та-гу-ляо!

Официант быстро вернулся с бамбуковой палочкой, на которую, как шашлыки на шампур, были нанизаны ягодки буроватого цвета.

На Диагональной улице было людно. Кузовчиков не спешил. Еда взбодрила его. Выделил призыв горластого торговца:

— Дыня нада! Кушай дыня — болеть ни еси! Шанго дыня!

Иван Спиридонович научился у китайцев есть дыни. Заплатив за плод, он обтёр его о полу шинели и резким рывком разломал вдоль пополам. Мякоть и сок он ловко выплеснул на мостовую. Новый взмах — и семена веером по улице. Откусывал большими кусками то от одной, то от второй половины. Некультурно, но было вкусно и приятно.

Набрёл на уличного продавца чая. Тотчас откупил у него весь самовар и горку пампушек. Принялся зазывать прохожих:

— Налетай, честной народ! Угощаю! Пей чай от пуза!

Погода стояла сырая, ветреная, и охотников на дармовщину набралось изрядно. Довольный собой, Иван Спиридонович завернул в китайскую лавку. Выбрал отрез ситца для Марфы. Расплатился последними гоби.

От обильной пищи, от длительного хождения, удовлетворённый своими поступками, Иван Спиридонович ослаб окончательно. Мелкими шагами добрался до Деповской у пешего виадука. Сел на приступок, чтобы собраться с силами. Свёрток с ситцем затолкал за пазуху. Его принимали за попрошайку. Кто-то кинул ему на колени жёлтую монетку. Он машинально взял её и разглядел, что то — советский пятак. И заперебоило сердце, будто бы ткнули в него иголкой. Он разымал губы, хватая ртом сырой воздух. Насилуя себя, поднялся и поплёлся по пыльной улочке в Нахаловку.

Во время вселенского наводнения в августе 1932 года Сунгари затопила почти половину Харбина. Фанзу Марфы размыло, обвалился угол. Кое-как она замазала дыру. Соседи помогли подпереть хижину столбом. Жильё обросло лебедой в рост человека. Ветвистый вяз затенял оконца, осыпал дворик листвой. Запустение — в каждом углу усадьбы. Но для Кузовчикова фанза была спасительным пристанищем, как гавань для корабля, потрёпанного штормом в бурном океане…

Следующий день занялся тёплым. Солнце рано выглянуло из-за пристанских зданий, обогнуло приречный элеватор Чурина, окрасило золотом паруса сампаней и джонок на Сунгари. Кузовчиков поднялся первым. Зелёный с лица, трудно переставляя ноги, он вышел на крыльцо, ступил наземь и умостился на завалинке. Запахнул старую казачью шинель. Пошевелил пальцами в валенках. Бородатое лицо подставил горячим лучам солнца. В его памяти воскресло небо над сопками, изба в Сотниково. Перекрещенные шелёвками окна. Бурьян до наличников. Черёмуховый куст в палисаднике. Испуганные глаза Груши. Её грудной голос певуньи будто наяву звал: «Ваня! Ванька! Ваньча!». А в груди вырастал ёж, колючки его впивались в сердце. В горле — ком! Бег под обрыв Селенги. Бег по осерёдышу. Бег по тайге. Бег с горы, через кордон…

Хмельная после вчерашней заправки денатуратом, Марфа прошлёпала по голым половицам, заглянула в закуток: как там квартирант?.. Не обнаружив Кузовчикова, обеспокоенно направилась во двор.

Иван Спиридонович лежал возле завалинки, подвернув руку под лохматую бороду. Рядом темнела лужица крови. Глаза стеклянно смотрели в чужое для него небо. Ветром наносило мелкую пыль и она жёлтым пеплом оседала на мёртвое тело казака.

…Хоронили Кузовчикова на церковном кладбище. Впряженный в двуколку ослик едва волок повозку с чёрным гробом. Марфа в тёмном платке и такой же кофте под коротким пальто держалась за дроги. Варвара Акимовна в белой накидке и белом полушалке — траур по-китайски — шла вяло, опустив голову. Ошинованные колёса взбивали жёлтую пыль. Ветер подхватывал её и уносил вихрями вдоль Скобелевской улицы. За повозкой плелась собака.

Отпевали Ивана Спиридоновича в Алексеевской церкви. Батюшка, хилый старик с серебряным крестом на епитрахили, речитативом тянул:

…новопреставленному рабу Божию Ива-ану-у…

Варвара Акимовна, Марфа с плакальщицами подхватывали:

…в-е-ечна-а-а па-амять…

Пахло ладаном и сгоревшим воском. Поминальные свечи, свитки с погребальными заклинаниями сожгли на могиле, подровняли жёлтый холмик. Игнатова расплатилась с гробовщиками. Рассчиталась с возницей и плакальщицами. Они покинули погост. Они с Марфой посидели на чужой скамейке поблизости от захоронения казака. На соседнем сером камне были высечены слова:

Добрая слава — живым.

Вечная память — усопшим!

Поминки Игнатова устроила в фанзе Марфы. Пришли три соседки да позвали отставного фельдшера. Пили горькую. Хлебали щи. Жевали блины с мёдом. Посередине стола сиротливо стоял лафитник с водкой, покрытый ломтиком хлеба — для покойника.

— Не зря говорят в народе: «Не суди человека по богатой свадьбе, а смотри на его похороны». Тут подлинная судьба покойного! — сказал фельдшер, шевеля усищами.

— Совестливому человеку — честь до гроба! — Лицо Варвары Акимовны увяло. На нём ещё заметны были следы побоев на допросах у Тачибаны. — Иван Спиридонович смирный был, безответный.

Марфа опьянела. Глаза слезились. Узловатые пальцы непрестанно мяли мякиш.

— Под меня катил шар Ваня, — осоловело плела она околесицу непослушным языком. — Фигушки, казак, не для тебя росла!

— У порога сироты правда и враньё — в очередь! Царство ему небесное! — Согбенная соседка крестилась и плакала. А у порога фанзы стояла лохматая собака, ждала подачки…

Корэхито Тачибана терпеливо ждал очередного сообщения «Арата». Ему досаждали штабные чины: «Как идёт операция «Гнев Аматэрасу»? Отвечал он сдержанно: «Развивается по намеченному плану».

Вести с той стороны границы не поступали и он замкнулся в себе, подозревая худшее. В своём кабинете без интереса просматривал бумаги в папке. Изредка его тревожили чиновники из Военной миссии. Поступали донесения тайных агентов. Однажды наткнулся на информацию о смерти и похоронах казака Кузовчикова. Описаны были хлопоты вдовы Игнатовой по его лечению и проводах на кладбище в Модягоувку. Тут же справка на Марфу-стрелочницу и купца Фёдора Морозова. Сведения о священнике Алексеевской церкви. Всё это не давало ответа на главный вопрос: «Игнатова является агентом русских или нет?». И Тачибана посчитал преждевременным арестовывать её. Пусть поживёт как приманка…

Город отмечал Новый 1945 год. Тачибана решил поинтересоваться у Шепунова судьбой агентов, засланных в Россию. Тот ответил, что по его каналам никаких известий не поступало. Попутно проинформировал, что разведчик под псевдонимом «Зайчик» провалился по собственной неосторожности. Как установлено, «Зайчик» широко погулял на базарчике в Наушках. В билетную кассу сунул пачку тридцаток, как купец. Назвал Верхнеудинск вместо Улан-Удэ. Подозрение пало: здоровый, а не на фронте — почему?

— Кто бы мог подумать? — В голосе полковника Шепунова — сожаление. — Когда готовили, был стеснительный…

— Саёнара! — не дослушав Шепунова, бросил трубку Тачибана: подлые дикари! Японскому капитану припомнился случай по Берлину. На одной из улиц старик, облачённый в старый мундир солдата, безумными глазами таращился на прохожих и напевно выкрикивал: «Вир альте Аффен зинд нойе Ваффен!». Зная с пятого на десятое немецкий, Корэхито перевёл песенку для себя: «Мы, старые обезьяны — новое оружие!». Певца настигли два молодчика с красными повязками на рукавах, затолкали в чёрную машину. У Тачибаны было желание поступить так с Шепуновым…

Он зашёл в ресторан «Нью-Харбин». На столах красовались нарциссы. Подавали маринованные побеги бамбука. «Дикари!» — презрительно смотрел он на празднества. Он не отрицал влияние Китая на культуру страны Ямато. Китайцы замерли в своём движении. Нихондзины превзошли учителей. Он переносился мысленно на острова Ниппон. Там красочно и торжественно встречают Новый год. По радио звучат 108 ударов колокола. После этого ложатся спать. Ещё в темноте поднимаются, чтобы не пропустить рассвет Нового года. На праздничном столе — рисовое печенье: знак изобилия. Длинные тонкие макароны — примета благоденствия на долгие годы. Гороховые запеканки и соусы — символ здоровья…

К Новому году нихондзины стремятся расплатиться со всеми долгами. Ох, как желал Корэхито рассчитаться с русскими! Сполна! За всю страну Ямато! Будь его власть, пустил бы гвардию самураев вперёд, через русскую границу. В минуты переживаний он молил «Арата»: сверши диверсию! Помоги ему, Аматэрасу! Пусть агент достигнет арсенала русских. Эхо взрыва докатится до Москвы, до Токио, до Берлина. Пусть маленькая победа, но пыль, нагромождаясь, образует горы.

Ниппон нужна хоть небольшая радость. В заливе Лейте бог отвернулся от императорского флота — врагами потоплены лучшие корабли. Тачибана был потрясён мрачным известием. Он возлагал надежду на Квантунскую армию, на камикадзе, на всемогущественную богиню солнца Аматэрасу О-ми-ками.

Упование на смертников, на помощь божественных сил с каждым днём ослабевало. Неведение толкнуло Тачибану на опрометчивый шаг: позвонил во Второе русское отделение Управления разведки. И то, что услышал от полковника, повергло его в неописуемый ужас: операция «Гнев Аматэрасу» провалена!

— Приговора не будет, капитан! — В голосе начальника не услышал он раздражения. — Когда японец теряет лицо, он обращается с последней молитвой к микадо. Самурай может потерять жизнь свою, но честь — никогда!

— За мною завещание на белом кашне и последняя чашечка сакэ! — упавшим голосом попрощался Тачибана с полковником.

Убрав в сейф со стола бумаги с ярко-красной пометкой «Кио ку мицу!» — «Совершенно секретно», Тачибана тихо произнёс:

— Клянусь богиней солнца, что с настоящей минуты посвящаю себя службе микадо и моей стране Ямато на небесах!

Он шёл, как во сне, по весенним улицам Харбина, наполненным ароматами цветущей черемухи и ранней вишни. Сабля его в никелированных ножнах постукивала по дорожке. Он представлял себе, как в храме Якусуни монах будет так же стучать зубильцем, высекая на мраморной доске его фамилию. Там тысячи имён самураев, погибших в поединках с врагами трёхтысячелетней страны Ямато.

Корэхито Тачибана привычно свернул в переулок, скрылся за калиткой. Отдельный домик стоял в глубине усадьбы, цвели деревья. Было тихо. Слуга открыл перед ним дверь.

В своей тайной квартире, где прежде Корэхито отдыхал, принимал самых засекреченных агентов, держал чемодан с самурайской амуницией. Он сменил одежды. Обрядился в просторное белое кимоно. На столике в углу теплился жертвенник. В его тусклом свете выделялся обнажённый кинжал с обломанным наискось и острым, как бритва, концом. Окна он зашторил. Звуки улицы не проникали в особняк.

Сильный побеждает слабого — таков естественный закон в обществе. Как и во всей природе. Но разве он, сын людей солнца, слабее русских дикарей?..

Древние мудрецы учили: «Кто умеет разбивать чужие армии, не сражаясь, кто умеет брать чужую крепость, не осаждая её, тот сохранит в целости и добьётся власти в Поднебесной!».Тачибана хотел именно без осады взять крепость большевиков, уменьшить риск нападения на Страну Восходящего Солнца. За что же немилость Аматэрасу?..

Небо незаметно руководит людьми, помогает им устраивать свою жизнь. Тачибана, очевидно, ошибся в оценке силы неба. И оно преподало урок. Он вознамерился бороться с врагами Ниппон тайным образом. Это, вероятно, была ошибка. Он нарушил естественный ход событий. Владыка неба, светлейшая Аматэрасу, наказала его. Стороны горы — теневая и солнечная: Сиката-га най! Тут ничего не поделаешь! А он решил создать для нихондзин всюду свет. Крайность — несчастье. Он опозорил честь самурая, оказавшись нестойким.

Мама выбрала ему примету на всю жизнь — журавль, символ долголетия. Он же в свои сорок четыре года уходит из мира. Демон Хадзюн — злой дух — мешает ему исполнить завет предков, толкает на путь греха — уклониться от обряда хара-кири. Кто положит в гроб шесть грошей, чтобы заплатить демону при переправе через адскую реку Сандзу-Когава?..

С детства его увлёк демон Асюра — дух войны. Это достойно потомка самураев. Он размышлял о том, кто встретился ему на жизненном пути. Поучение древних китайцев утверждает: у каждого человека есть три полезных и три вредных друга. Полезные друзья — друг прямой, друг искренний, друг много слышавший. Вредные друзья — друг-лицемер, друг льстивый и друг-краснобай. Тачибана не всегда был справедлив с полезными друзьями и не отвергал вредных. Аматэрасу покарала его: самурая перехитрили варвары! Он поверил подсказке дикаря Ягупкина. А что умного может придумать человек низшего клана? Он доверил диверсию уряднику Аркатову — нечистоплотному варвару! Наверное, в Ниппон многие прислушивались к иноземцам, что Аматэрасу позволила иностранцам бомбить острова, города нихондзин.

Нет, он отгонит демона-искусителя, злого духа Хадзюн! Он уйдёт из жизни, как подобает самураю!

Тачибана снял с себя все одежды, накинул хаори — саван самурая. Вызвал по телефону своего слугу. Тот явился спустя полчаса. Корэхито за это время написал на белом кашне прощальные слова матери-Ниппон.

Молчаливый солдат с повязкой на правом глазу угадал по приготовлению капитана о предстоящем хара-кири. Тачибана не позволял себе даже в уме так называть операцию по-вульгарному. Он готовился к сэппуку, как принято в благородных кругах нихондзинов.

Благоговейно приложился к чашечке сакэ помертвевшими губами. Взял в руки обломанный кинжал.

— Оповести, что я умер мужественно! — обратился он к солдату.

Подержав лезвие кинжала над жертвенником, Корэхито перехватил его в правую руку, распахнул хаори, жалом ножа отрубил кусок кожи в пяти сантиметрах ниже пупка. Боль пронзила тело Тачибана. Он зашатался. Резким движением вонзил кинжал в левый бок, сдвинул его вправо, распоров живот горизонтально. Вырвав кинжал, он снова пырнул себя под диафрагму и из последних сил прорезал живот к низу.

Воля покинула Корэхито. Он вновь зашатался. Секундант заботливо поддерживал капитана под локти. Кровь лилась на циновку.

— Могу ли я приступить к обязанностям секунданта? — с ужасом в голосе спросил солдат. По условиям обряда хара-кири он обязан был отсечь голову самоубийцы.

— Нет! — Корэхито, ничего не видя, нашарил артерию на шее и, находясь в смертной агонии, полоснул кинжалом по правой стороне горла.

Одноглазый секундант, дрожа от страха, опустил бездыханного капитана на пол.

* * *

Отгремели громкими колоколами дни Победы. Москва отсалютовала триумфаторам. Приняла их парад.

На восток России потоком катили армейские эшелоны. В одном из них — мать Григри Сидорина. Она не спала от самого Байкала: увидеть сына!

На Распадковой ВСП — военно-санитарный поезд — задержался на несколько минут: спустили на перрон безногого солдата.

Сияющий, начищенный, набритый, в парадных погонах старшего лейтенанта, Сидорин бежал рядом с вагоном:

— Ма-ама-а!

Его подхватили за руку, втащили в тамбур. Затих в её объятьях. Ощущал, как по шее стекают её слезы, как сильно бьётся сердце. Минутки стоянки — два воробьиных скока! И ушли они на бестолковое: а помнишь? а ты как? когда свидимся?

— По ва-аго-онам!

И сохранились на губах старшего лейтенанта тёплые поцелуи матери, невысохшие слёзы на его тонкой шее и неразлучный с военно-санитарным поездом запах карболовки…

Скрылся за поворотом по-над срезом сопки поезд. На перроне остался беспомощный фронтовик да медицинская сестра, сопровождающая его до родного порога. Возле них суетилась старушка. Заплаканная. Растерянная. На коленях обняла сына.

Ребятишки с острым любопытством и жалостью притихли в отдалении. За ними — в чёрном платке, с потухшими главами нестарая женщина.

— Петьча, чего зенки лупишь? Помогни людям!

— Сейчас, мамка! — Паренёк подбежал к солдату-обрубку. Подставил своё неокрепшее плечо под его руку, обнял за спину. Медсестра — с другой стороны.

— Помоги тебе, Бог! Спасибо, Агриппина Петровна! — Мать низко поклонилась Заиграевой. Догнала сына.

Агриппина Петровна осталась на перроне. Она дожидалась следующего эшелона. Вернувшись из Курумкана, она с исступлением верила: муж приедет с войны!

* * *

В ночь на 17 августа 1945 года вместе с оперативной группой отдела военной контрразведки «Смерш» 1-й Краснознаменной армии майор Фёдоров был выброшен на парашюте в окрестности Харбина с целью захвата штабных архивов Квантунской армии.

Ранним солнечным утром Семён Макарович с пятью десантниками приблизился к небольшому особняку, где по данным закордонной группы разведчиков «Тайга» были спрятаны в подвале документы карательных органов японцев. Через улицу возвышался многоэтажный дом. Из его окон раздались винтовочные выстрелы.

— Братва, дышать поочерёдно, смотреть и слушать всем сразу! По-пластунски вперёд! — Майор Фёдоров передёрнул затвор автомата. Прижимаясь к стенке дома, достигли угла переулка. Согнувшись коромыслом, Семён Макарович увильнул в мёртвую зону.

— Славяне, за мной!

Под вечер оперативная группа «Смерша» сошлась на Китайской улице. К десантникам приближался офицер, обмахивающий платком загорелую лысину.

— Архив противника взят под охрану, товарищ подполковник! Кое-что японцы успели сжечь, — Фёдоров стоял с рукой под козырёк. Десантный комбинезон ладно вправлен в кирзовые сапоги.

— Потери?

— Никаких потерь! Два на два — восемь!

— Выходит, делов-то — на пару пустяков? — засмеялся Васин.

— Батько Тарас будет доволен!

Советских офицеров обтекала шумная толпа осмелевших харбинцев.

* * *

Из окна первого этажа особняка, укрытого за железной оградой на Соборной улице в центре Харбина, генерал Чугунов смотрел на чисто прибранный дворик. Здесь был временный кров фронтовых контрразведчиков «Смерш». Ореховое дерево роняло прижелтевшие листья.

Тарас Григорьевич вдруг подумал: «Предвестье осени эти листья. И моей осени!». Ещё в Чите он принял решение, что по окончании войны с Японией он уйдёт в отставку.

— Разрешите, товарищ генерал? — Дверь открыл Сидорин. Пилотка набекрень. Светлые глаза в ожидании.

— Входите, старший лейтенант! — Чугунов вернулся за стол. Раскрыл папку, пролистал бумажки. Отчёты, донесения, рапорты — Труды оперативных групп, искавших в Маньчжурии предателя из НКВД, перебежчика к врагу Г. С. Люшкова.

— Садитесь, докладывайте!

Старший лейтенант сел на приставной стул, вынул из планшетки блокнот. По памяти начал с биографии изменника.

— Сие нам известно, Григорий Григорьевич, — перебил Чугунов Сидорина. — Что вы привезли из Дайрена?

— Люшков Григорий-Генрих Самойлович после побега из СССР служил при штабе Квантунской армии. Потом его отозвали в Токио и определили в «Бюро по изучению Восточной Азии». У него была подложная фамилия Муратов. Им руководили офицеры из генштаба японской армии. Предатель обрабатывал материалы из советской прессы и агентурные донесения. Одновременно как советник второго отдела штаба Квантунской армии участвовал в разработке планов разведопераций и провокаций против Советского Союза.

— Источники? — Генерал делал пометки в своей рабочей тетради.

— Показания начальника Дайренской военной миссии Такеока. Люшкова из Токио перебросили в Маньчжурию и поручили помогать терпящей поражение Квантунской армии. — Сидорин заглянул в свой блокнот. — Опасаясь советской контрразведки, изменник попросил усилить его охрану. Его переселили в гостиницу «Ямато». Люшков попросил Такеока устроить ему побег в Китай. Японский разведчик запросил Токио, мол, Ямоучи Хасимото намерен скрыться в Китае. Последовал приказ: «Убрать!». 19 августа текущего года Такеока вызвал к себе Люшкова и жёстко потребовал кончить жизнь самоубийством. Изменник резко запротестовал. Вот дословно, товарищ генерал, показания японского сотрудника: «Я имел намерение отравить Люшкова в своем кабинете. У меня были кристаллы цианистого калия. Я предложил ему чашку чая. Полагал незаметно опустить туда яд. Люшков не стал пить. Продолжал настаивать на побеге. Я сделал вид, что согласился. Позвал его в порт, чтобы присмотреть судно, на котором он мог бы уплыть. Люшков обрадовался. На пороге я выстрелил ему в левую сторону груди. Он упал». — Сидорин вновь пролистал блокнот. — Вот фрагменты из показаний пленного чиновника миссии Аримица Кадзуо: «…Такеока приказал мне отнести труп в заднюю часть двора, но человек застонал. «Задуши его!» — потребовал офицер. Я отказался. «Застрели его!» — последовал новый приказ. Я выстрелил из пистолета в висок человека. Труп мы завернули в одеяло и бросили на кучу угля…».

Чугунов нацепил очки, взял блокнот старшего лейтенанта, бегло просмотрел листки.

— Логична кончина предателя! — Тарас Григорьевич устало вздохнул. — Напишите обстоятельный рапорт о своём расследовании.

* * *

По Китайской улице шёл русский офицер. Погоны капитана посверкивали в солнечных лучах. Возле небольшого здания с выгоревшей вывеской «Нотариальная контора Л. И. Труфанова» задержался. Из соседней лавочки выглянул торговец.

— Вы к Леониду Ивановичу?

— Хотел бы увидеться. — Капитан надвинул фуражку с красной звёздочкой ниже на лоб.

— Леонид Иванович перевёлся в Дайрен, к своему отцу. Месяца три назад. Дочка Нина пока тут. Адрес знаете?

— Спасибо, дарагой!

Нина Труфанова встретила капитана с недоумением:

— Вам кого, господин офицер?

— Нино! Нехорошо, понимаешь, забывать старых знакомых.

— Гурген Христианович! — Девушка недоверчиво смотрела на Наголяна.

— Ну, слава Богу, признала!

А потом была встреча с юрким хозяином завода «Вэгэдэка». Очень жалели, что не застали капитана японской армии Оцука.

— Центральный комитет отозвал его на острова. Коммунисты там нужнее, чем в Харбине, — сказал владелец завода.

— А где шофёр Фан? — поинтересовалась Нина.

— Ему дел хватает! Переведён в другой город, — неопределённо ответил Наголян. Обратился к Лю-пу-и: — Ты всё в доме Мацуури живёшь?

— Мы — люди без запроса, товарищ командир!

Попив чаю, друзья попрощались с молодой хозяйкой. Над Харбином занималась вечерняя заря. В свете уличных фонарей были видны столы на тротуарах. Фрукты. Кувшины с молоком. Китайцы зазывали прохожих:

— Кушать нада! Совсем без чэна. Русский люди шанго… Хин-хао!

— Старики твои живы и здоровы, Аскар. Отец как аксакал по-прежнему в почёте. Недавно грамоту получил за труд.

— Рахмат, капитан! — Лю-пу-и приложил ладонь к груди. Он понимал, что время возвращения его в Киргизию ещё не наступило.

Улан-Удэ — Самара. 1977—1992 гг.