Глава 17 Куда мы идем?

Глава 17 Куда мы идем?

«Если люди исчезнут, – говорит орнитолог Стив Хилти, – по меньшей мере треть всех птиц на Земле этого даже не заметит».

Он говорит о тех из них, что не вылетают из изолированных джунглей бассейна Амазонки, или обширных терновых лесов Австралии, или облачных склонов Индонезии. Будут ли праздновать наш уход другие животные, которые не смогут не заметить отсутствия человека, – испуганные, загнанные и находящиеся под угрозой исчезновения снежные бараны и черные носороги, к примеру, – находится за пределами нашего понимания. Мы можем понять эмоции очень небольшого количества животных, в основном домашних, таких как собаки и лошади.

Если люди исчезнут, по меньшей мере треть всех птиц на Земле этого даже не заметит

Им будет не хватать регулярной кормежки и несмотря на поводки и поводья, может, отдельных добрых хозяев.

Те виды животных, которых мы считаем наиболее разумными, – дельфины, слоны, свиньи, попугаи и наши родственники, карликовые и обычные шимпанзе, – вряд ли будут по нам скучать. Несмотря на все наши усилия, иногда весьма значительные, по их защите все равно мы являемся основной угрозой.

Преимущественно нас будут оплакивать создания, которые в буквальном смысле слова не могут без нас жить, потому что они приспособились жить на нас: Pediculus humanus capitis и Pedicu-lus humanus humanus – головная и платяная вошь соответственно. Последние настолько сильно приспособились, что зависят не только от нас, но и от нашей одежды – свойство, характерное лишь для этого вида, если не принимать в расчет дизайнеров одежды. Будут огорчены также клещи, такие крохотные, что сотни их обитают даже на наших ресницах, старательно подъедая омертвевшие клетки кожи, чтобы нас не засыпало перхотью.

Мы служим домом примерно 200 видам бактерий, особенно много их в наших больших кишечниках и ноздрях, во рту и на зубах. Сотни крохотных стафилококков живут на каждом квадратном сантиметре кожи, и тысячи в подмышках, паху и между пальцами ног. Практически все они настолько генетически приспособились к нам, что уйдут вместе с нами. Мало кто из них посетит прощальный банкет из наших трупов, даже клещи: вопреки распространенному поверью, волосы не продолжают расти после смерти. Когда наши ткани теряют влагу, они сжимаются; в результате обнаженные корни волос у эксгумированных трупов придают им нестриженый вид.

Если мы неожиданно массово попадаем, обычные трупоеды очистят наши кости за несколько месяцев, за исключением тех, чья бренная плоть упадет в расщелину ледника и там замерзнет или попадет в достаточно глубокую грязь до того, как кислород и биологические бригады по уничтожению останков начнут свою работу. А что произойдет с нашими дорогими усопшими, ушедшими до нас, которых мы бережно и с соблюдением ритуалов сопроводили в вечный покой? Как долго человеческие останки, как бы это сказать, остаются? Приблизится ли род людской к бессмертию по меньшей мере столь же узнаваемым, как куклы Барби и Кен, созданные по чьей-то блестящей идее о нашей внешности? Насколько хватает результатов наших масштабных и весьма недешевых действий по сохранению и охранению наших мертвых?

В большей части современного мира мы начинаем с бальзамирования, жеста, откладывающего неизбежное весьма ненадолго, говорит Майк Мэтьюс, обучающий этому процессу по программе погребальных наук Университета Миннесоты, а так же химии, микробиологии и истории похоронных обрядов.

«Бальзамирование – это только для похорон. Ткани немного скрепляются, но затем снова начинают распадаться». Поскольку невозможно полностью дезинфицировать тело, объясняет Мэтьюс, специалисты по мумифицированию Древнего Египта удаляли все внутренние органы, в которых неизбежно начиналось разложение.

Оставшимся в пищеварительном тракте бактериям быстро начинают помогать природные энзимы, активирующиеся, когда изменяется уровень кислотности трупа. «Один из них тот же, что и размягчитель мяса Adolph’s Meat Tenderizer. Они расщепляют наши протеины, чтобы их проще было поедать. Как только мы умираем, они просыпаются, и бальзамирующая жидкость им не помеха».

Бальзамирование стало распространенным начиная с Гражданской войны*, когда его использовали для отправки тел павших солдат домой. Кровь, которая быстро разлагается, заменялась чем-нибудь, что есть под рукой и этого не делает. Часто это был виски. «Бутылка скотча прекрасно выполняет задачу, – допускает Мэтьюс. – Несколько раз она меня уже выручала».

Обнаружилось, что мышьяк срабатывает еще лучше и к тому же дешевле. До запрета в 1890-х он широко использовался, поэтому большая концентрация мышьяка иногда представляет проблему для археологов, изучающих некоторые старые кладбища в США. Обычно они обнаруживают, что тела все равно разложились, а мышьяк остался.

На смену пришел формальдегид, из тех же фенолов, что и бакелит, первая рукотворная пластмасса. В последние годы движение за «зеленые» похороны протестует против формальдегида, который при окислении образует муравьиную кислоту, яд огненных муравьев и пчелиных жал, так как это токсин, попадающий в грунтовые воды: беспечные люди, продолжающие загрязнение, даже находясь в могиле. Сторонники эко-похорон также задаются вопросом, почему после произнесения священных слов о прахе, возвращающемся к праху, мы, с одной стороны, помещаем тела в землю, а с другой – чего только не делаем, чтобы перекрыть ей к ним доступ.

Гражданская война – имеется в виду Война Севера и Юга (1861–1865).

Перекрытие доступа начинается – но только начинается – с гроба. Сосновые ящики уступили место современным саркофагам из бронзы, чистой меди, нержавеющей стали или гробам, созданным из примерно 18 миллионов метров досок из лиственных пород деревьев умеренных и тропических широт, вырубаемых ежегодно только для закапывания в землю. Но на самом деле не совсем в землю, потому что ящик, в который нас упрятывают, помещается внутрь другого, облицовочного, сделанного, как правило, из обычного серого бетона. Его назначение – поддерживать вес земли, чтобы, как на старых кладбищах, могилы не опускались и надгробные камни не падали, когда гробы под ними гниют и разрушаются. Поскольку крышки не водонепроницаемы, в днищах облицовок делают дыры, чтобы то, что капает сверху, могло вытекать.

Сторонники «зеленых» похорон предпочитают не использовать облицовок, а гробы делать из быстро разлагающихся под действием бактерий материалов, таких как картон или лоза, – или вообще без гроба: небальзамированные, завернутые в саван тела должны помещаться непосредственно в землю, чтобы начать возвращать в нее остатки питательных веществ. И хотя большинство людей за всю историю были скорее всего погребены именно так, в западном мире лишь очень немногие кладбища позволяют поступать подобным образом – а еще меньше их согласны на экологическую замену надгробному камню: сажать дерево, которое немедленно собрало бы урожай питательных веществ из человеческих останков.

Погребальная индустрия, делая акцент на ценности сохранности, советует нечто куда более солидное. Даже бетонные оболочки считаются грубыми в сравнении с бронзовыми склепами, так прочно запечатанными, что при наводнении они всплывают на поверхность, несмотря на то что по весу сравнимы с автомобилем.

По словам Майкла Пазара, вице-президента Wilbert Funeral Services из Чикаго, крупнейшего производителя таких погребальных бункеров, проблема в том, что «могилы, в отличие от подвалов, не имеют дренажных насосов». Предлагаемое его компанией трехслойное решение способно выдерживать давление двух метров воды над поверхностью – а это означает, что поднявшиеся грунтовые воды преобразовали кладбище в пруд. Оно состоит из бетонного ядра, обшитого не поддающейся коррозии бронзой, внутри и снаружи покрытой защитными АБС-смолами: сплавом резины из акрилонитрила, стирола и бутадиена – самой долговечной, жаро– и ударопрочной пластмассой из существующих.

Крышка крепится герметиком собственного изобретения компании на основе бутила, припаивающим ее к бесшовной пластмассовой оболочке. Герметик, по словам Пазара, должен быть самым прочным. Он упоминает крупную частную лабораторию в Огайо, отчеты которой о тестировании также не разглашаются. «Они нагревали его, облучали ультрафиолетом, замачивали в кислоте. В отчете о тестировании говорится, что он протянет миллионы лет. Может, я бы и не поверил, но там работают доктора наук. Представьте, что в будущем археологи будут находить только эти прямоугольники из бутила».

Чего они точно не найдут, так это признаков бывшего человека, на которого были потрачены все эти деньги, химия, устойчивые к радиации полимеры, находящиеся под угрозой исчезновения лиственные породы деревьев и тяжелые металлы – как и красное дерево и орешник, вырванные из Земли только для того, чтобы закопать обратно. Без поступления еды для обработки энзимы тела превратят в жидкость ткани, не съеденные другими бактериями, смешивая результаты в течение нескольких десятилетий с кислотной похлебкой из бальзамических соков. Это будет еще одним тестом для герметика, защитной оболочки и АБС-смол, но они легко его пройдут, пережив даже наши кости. Если те самые археологи появятся прежде, чем бронза, бетон и все остальное, за исключением бутилового герметика, растворится, все, что останется от нас, – это несколько сантиметров человеческого супа.

В таких пустынях, как Сахара, Гоби и чилийская Атаками, в которых происходит практически полное иссушение, периодически находят мумифицированные природой человеческие останки с нетронутыми волосами и одеждой. Тающие ледники и вечная мерзлота также иногда отдают давно умерших, удивительно сохранившихся предков нас, живущих, вроде того одетого в кожу охотника бронзового века, найденного в 1991-м в итальянских Альпах.

Однако для тех, кто сейчас жив, мало шансов оставить долгий след. Редко когда в наши дни кто-то оказывается покрытым богатым минералами илом, которые со временем заменяют костную ткань, пока мы не превращаемся в камни в форме скелета. По одной из самых странных прихотей мы лишаем себя и своих близких возможности получить по-настоящему долговечный памятник – окаменение – экстравагантными методами защиты, которые, в конце концов, всего лишь не дают нам испачкать Землю.

Шансы уйти всем вместе, не говоря уже о том, что это произойдет скоро, малы, но в рамках возможного. Вероятность того, что умрут только люди, оставив все остальное как есть, еще меньше, но все же отлична от нуля. Доктору Томасу Ксиазеку, начальнику Подразделения по отдельным возбудителям заболеваний Центра по контролю и профилактике заболеваний США, платят за беспокойство о том, что может унести миллионы наших жизней. Ксиазек – бывший военный ветеринар-микробиолог и вирусолог, он дает консультации по вопросам начиная от угрозы биологических атак и заканчивая опасностью, связанной с неожиданным переключением вируса с других видов, вроде вызывающего атипичную пневмонию, который он помог описать.

Какими бы ни были мрачными сценарии, особенно в эпоху, когда многие из нас живут в колоссальных банках Петри, именуемых городами, где скапливаются и процветают микробы, Ксиазек считает, что не может появиться возбудитель инфекции, способный уничтожить весь вид. «Такому нет прецедентов. Мы работаем с самыми опасными, но даже они оставляют выживших».

В Африке периодические ужасы вроде Эболы или марбургской вирусной болезни выкашивали жителей деревень, миссионеров и такое количество работников здравоохранения, что оставшиеся бежали из госпиталей. В каждом из случаев цепь заражений прерывало простое требование к сотрудникам носить защитные костюмы и мыться с водой и мылом – которых часто не хватает в бедных районах, где такие заболевания, как правило, и начинаются, – после контакта с пациентами.

«Основная защита – гигиена. Даже если кто-нибудь попробует специально вызвать заражение Эболой, вы можете получить несколько вторичных случаев в семьях и у сотрудников больниц, но при достаточных мерах предосторожности вирус быстро умрет. Если только не мутирует в нечто более жизнеспособное».

Высокоопасные вирусы, подобные Эбола и Марбургу, начали свою жизнь на животных – скорее всего, на плодоядных летучих мышах – и распространились среди людей через биологические жидкости. Поскольку Эбола поражает дыхательные пути, исследователи из армии США в Форт-Детрике, штат Мэриленд, проверяли, сможет ли террорист состряпать начиненную этим вирусом бомбу.

Шансы уйти всем вместе, не говоря уже о том, что это произойдет скоро, малы, но в рамках возможного.

Они создали аэрозоль, способный распространить болезнь среди животных. «Но, – говорит Ксиазек, – он не делает вдыхаемые частицы достаточно маленькими, чтобы они легко передавались между людьми через кашель и чихание».

Но если одна из разновидностей Эболы, Рестон, мутирует, у нас появится проблема. В настоящий момент она убивает приматов, но не людей; однако, в отличие от других видов Эболы, она распространяется воздушным путем. Аналогично, если высокоживучий СПИД, передающийся сейчас только через кровь или семя, начнет жить в воздухе, он сможет погубить целый вид. Ксиазек полагает, что это маловероятно.

«Может быть, он и сменит способ передачи. Но текущий вариант на самом деле имеет преимущество для выживания ВИЧ, потому что позволяет жертвам заниматься его распространением. Он не случайно занял эту нишу».

Даже самый смертельный грипп, передаваемый воздушным путем, не сумел стереть всех нас с лица земли, потому что люди со временем выработали иммунитет и пандемии прекратились. Но что если психически ненормальный, хорошо подкованный в биохимии террорист сотворит нечто, что будет развиваться быстрее, чем мы способны вырабатывать сопротивление, – может быть, за счет скрепления генного материала с гибким вирусом атипичной пневмонии, который может распространяться как половым путем, так и по воздуху, причем до того, как Ксиазек поможет его уничтожить?

Ксиазек допускает, что можно вывести вирус, отбирая его по смертоносности, но, как и с трансгенными пестицидами, результат генетических манипуляций не гарантирован.

«Так было с искусственно выведенными комарами, менее способными передавать вирусные инфекции. Когда их выпустили в природную среду, они оказались не слишком конкурентоспособными. Это не так просто, как придумать. Чтобы перепаковать это в инфекцию, потребуются целые констелляции генов, которые позволят заразить клетку организма-носителя, а затем дадут потомство».

Он грустно посмеивается. «Занимающиеся этим люди могут погибнуть в процессе. Можно сделать более простые вещи с куда меньшими усилиями».

Все еще не получив идеальных способов контрацепции, мы можем пока что не опасаться мизантропических заговоров по стерилизации всей человеческой расы. Время от времени Ник Востром, руководящий оксфордским Институтом будущего человека, вычисляет вероятность (повышающуюся, по его мнению) наличия риска прекращения человеческого существования. Его особенно интересует потенциал нанотехнологий увести не в том направлении, случайно или намеренно, или суперинтеллекта, вышедшего из-под контроля. Однако в обоих случаях, отмечает он, до появления возможности создания медицинских машин размером с атом, которые будут контролировать наши кровеносные системы, убивая болезнь, а потом примутся и за нас, или роботов с возможностью самовоспроизводства, которые переполнят планету или выживут нас с нее, «остаются еще десятки лет».

В мрачном ученом томе «Конец света» космолог Джон Лесли из Университета Гуэлфа (Онтарио, Канада) соглашается с Бостромом. Однако он предупреждает об отсутствии гарантий, что наши ускорители частиц большой энергии не сломают физики вакуума, в котором вращается наша галактика, или даже не приведут к новому Большому Взрыву («по ошибке», добавляет он в качестве слабого утешения).

Каждый из этих философов, изучающих этическую систему эпохи, в которую машины думают быстрее людей, но регулярно оказываются столь же несовершенными, постоянно натыкается на феномен, никогда не беспокоивший интеллектуальных предшественников: хоть люди очевидным образом пережили все оспы и метеоры, сбрасываемые на нас природой до сего времени, технологии – это то, чем мы жонглируем на свой страх и риск.

«С другой стороны, они нас пока не убили, – говорит Ник Бостром, который в свободное от уточнения сведений о судном дне время исследует, как увеличить продолжительность человеческой жизни. – Но если мы вымрем, то причиной этого, как мне кажется, будет скорее новая технология, чем уничтожение окружающей среды».

Для всей остальной планеты не будет особой разницы, потому что вне зависимости от причины немало других видов последует за нами. Шанс, что сотрудники зоопарков из внешнего космоса сделают эту загадку неактуальной, забрав нас, но оставив все остальное, весьма невелик и попахивает нарциссизмом – почему их будем интересовать только мы? И что их остановит от инопланетного аналога пускания слюней над тем же соблазнительным пиршеством ресурсов, которым мы пресытились? Наши моря, леса и обитающие в них создания могут быстро предпочесть нас гипермогущественным инопланетным существам, которые могут засунуть межзвездную соломинку в океан планеты для тех же целей, что побуждают нас переливать целые реки из их долин.

«По определению мы – инопланетные захватчики. Везде, кроме Африки. Каждый раз, когда Homo sapiens приходил куда-нибудь еще, начиналось вымирание».

Лэс Найт, основатель Движения борцов за добровольное исчезновение человечества как биологического вида (Voluntary Extinction Movement, VHEMT), – думающий, вкрадчиво и четко говорящий, весьма серьезный человек. В отличие от более назойливых сторонников изгнания людей с угнетенной планеты – таких как Церковь эвтаназии с четырьмя столпами в виде аборта, самоубийства, содомии и каннибализма, а также web-сайта, учащего разделывать человеческий труп и предлагающий рецепт соуса для барбекю, – Найт не получает мизантропического удовольствия от чужих войн, болезней или страданий. Школьный учитель, он просто продолжает решать математические задачки и получает один и тот же ответ.

«Ни один из вирусов не сможет убить 6 миллиардов нас. 99, 99 % умерших оставит 650 тысяч выживших с врожденным иммунитетом. На самом деле эпидемии лишь усиливают вид. За 50 тысяч лет мы можем с легкостью оказаться в той же точке».

Война тоже не поможет, говорит он. «В войнах погибали миллионы, но все же человеческие семьи продолжают увеличиваться. В основном войны поощряют возвращаться к исходной численности как победителей, так и побежденных. Кроме того, – добавляет он, – убийство аморально. Массовое убийство никогда не должно рассматриваться как способ улучшения жизни на Земле».

Несмотря на то что он живет в Орегоне, его движение базируется повсюду – то есть в Интернете, где создан web-сайт на 11 языках. На выставках, посвященных Дню Земли, и международных конференциях Найт развешивает графики, подтверждающие предсказания ООН, что численность роста населения и рождаемости снизятся к 2050 году, но основной смысл скрыт в третьей диаграмме, показывающей скорость роста этих цифр на настоящий момент.

«У нас слишком много активных производителей. Китайцы снизили скорость воспроизводства до 1,3 %, но все равно у них каждый год прирост составляет 10 миллионов. Голод, болезни и война по-прежнему собирают свой урожай, но не могут поспеть за нашим ростом».

Своим лозунгом «Жить долго и вымереть счастливо» его движение предлагает человечеству избежать мучительного массового вымирания, которое произойдет, как предсказывает Найт, когда с жестокой очевидностью станет излишняя наивность предположения, что мы можем одновременно сохранять планету и есть ее. Чем столкнуться с ужасными войнами за ресурсы и голодом, которые истребят нас и практически все остальное вокруг, VHEMT предлагает мягко отпустить человечество на покой.

«Допустим, все мы согласимся остановить размножение. Или что появится по-настоящему действенный вирус, и вся сперма человечества потеряет оплодотворяющую способность. Первыми это заметят кризисные центры для беременных[42], потому что в них перестанут обращаться. Через несколько месяцев, к счастью, специалисты по абортам окажутся не у дел. Это станет трагедией для пытающихся зачать. Но через пять лет перестанут в страшных муках умирать дети моложе пяти лет».

Жизнь детей улучшится, говорит он, потому что они станут ценными, а не лишними. Не останется ни одного неусыновленного сироты.

«Через 21 год[43] по определению прекратятся все преступления несовершеннолетних». К тому времени, по мере смирения с бедой, Найт предсказывает смену паники духовным возрождением, неизбежным с растущим пониманием того, что чем ближе конец человеческой жизни, тем лучше она становится. Пищи будет более чем достаточно, ресурсы в избытке, в том числе и вода. Моря пополнятся. Как и леса и болота, потому что не нужно строить нового жилья.

«В отсутствие конфликтов из-за ресурсов я сомневаюсь, что мы станем убивать друг друга». Подобно директорам крупного бизнеса, внезапно находящим умиротворение в уходе за садом, Найт представляет нас проводящими оставшееся время в помощи все более естественному миру избавиться от уродливого и теперь бесполезного хлама, на который мы когда-то мы променяли нечто живое и прекрасное.

«Последние люди смогут мирно насладиться последними закатами, зная, что они вернули планету настолько, насколько это возможно, к Эдему».

В век, когда параллельно с упадком природной реальности растет нечто, именуемое виртуальной реальностью, антиподами VHEMT являются не только те, кто находит обещание лучшей жизни за счет вымирания человечества психически ненормальным, но и группа уважаемых мыслителей и известных изобретателей, считающих вымирание возможностью для карьерного роста Homo sapiens. Трансгуманисты, как они себя называют, надеются колонизировать виртуальное пространство за счет разработки программного обеспечения для загрузки собственных мыслей в электрические схемы, более совершенные, чем наши мозги и тела, на самых различных уровнях (включая, между прочим, отсутствие обреченности на смерть). За счет самонарастающей мудрости компьютеров, изобилия кремния и больших возможностей модульной памяти и механических приспособлений вымирание человечества станет всего лишь избавлением от ограниченного и не слишком надежного сосуда, который наша технологическая мысль наконец-то переросла.

Жизнь детей улучшится, говорит он, потому что они станут ценными, а не лишними. Не останется ни одного неусыновленного сироты.

Самыми известными представителями постгуманистического (иногда называемого постчеловеческим) движения являются: оксфордский философ Ник Востром; прославленный изобретатель устройств оптического распознавания, планшетных сканеров и систем формирования речевого сигнала на основе текста для слепых Рэймонд Курцвейл; специалист по биоэтике из Тринити-Колледжа (Хартфорд, штат Коннектикут) Джеймс Хьюс, автор книги «Гражданин киборг: почему демократические общества должны соответствовать переработанному человеку будущего». Пусть и фаустианские, но их размышления неотразимо привлекательны бессмертием и сверхъестественной властью – и почти трогательны в утопической вере в то, что машина можно создать совершенную машину, способную преодолеть энтропию.

«Последние люди смогут мирно насладиться последними закатами, зная, что они вернули планету настолько, насколько это возможно, к Эдему».

Основным препятствием на пути перехода роботов и компьютеров к формам жизни (и это часто обсуждается) является то, что еще никому не удалось создать осознающую себя машину: без способности чувствовать суперкомпьютер может вычислять все, что угодно, но никогда не сможет задуматься о своем месте в мире. Более существенный недостаток, однако, в том, что ни одна машина до сих пор не может работать вечно без обслуживания человеком. Ломаются даже те, что не имеют движущихся частей, а самовосстанавливающиеся программы падают. Спасение в виде резервных копий может привести к миру роботов, отчаянно пытающихся удержаться на один шаг впереди последней технологии, к которой переходит конкурирующее знание, – всепоглощающая форма погони за собственным хвостом, напоминающая поведение низших приматов, которые хотя бы получают от этого удовольствие.

Даже если постгуманисты сумеют перенести себя в электрические цепи, это произойдет нескоро. Для тех же из нас, кто сентиментально цепляется за углеродную человеческую природу, пророчество о сумерках сторонника добровольного вымирания Лэса Найта бьет по уязвимой точке: усталости, испытываемой нами при виде уничтожения природы и красоты. Сама по себе картина мира, освобожденного от нашей ноши, с дикорастущей и процветающей, куда ни кинь взгляд, флорой и фауной, невероятно соблазнительна. И все же за ней следует приступ скорби о потере чудес, созданных человеком среди вреда и излишеств. Если самое чудесное из всех человеческих созданий – ребенок – больше никогда не будет ползать и играть на зеленой Земле, что же от нас останется? Что из творений нашего духа окажется по-настоящему вечным?

Отложим на время природу жизни после смерти, определяемой религиями большими и малыми: что произойдет после нашего ухода со страстью, разделяемой как верующими, так и агностиками, – нашим неукротимым стремлением высказать накопившееся в душе? Что останется от величайших творческих форм человеческого самовыражения?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.