В ЛЕСУ

В ЛЕСУ

Василий Глущенко, наконец, отозвался на приглашения приятеля и приехал погостить в его владениях. Адрес он знал, но найти дом лесника оказалось не так просто. Кругом темнели и преграждали дорогу кряжистые дубы, клены, сосны, липы, ясень. На каждом шагу встречались наваленные за зиму бурями сучья и ветви, ноги тонули в шуршащих прошлогодних листьях. Пришлось изрядно поблуждать по путаным, едва проторенным тропинкам, спускаться в крутые, густо заросшие колючим шиповником овраги, подыматься по обрывистым склонам. Но эти нелегкие поиски для степного человека были скорее приятными, чем утомительными.

Апрель на ту пору едва переступил свой порог, а кругом уже пестрели целые островки синих лесных подснежников, густо высыпала рясочка, потянулись к солнцу пахучие фиалки, зажелтела куриная слепота.

Лес уже гудел и звенел веселым звоном. Из далекой Африки перекочевали с новыми песнями целые семьи скворцов. Молодо и весело закричали его извечные старожилы — сороки. Появились соловьи и синицы. Защелкал по коре своим железным клювом дятел.

— А у нас, в Северном Казахстане, еще снег, — сказал приехавший гость, прислушиваясь к каждому новому звуку весеннего леса.

Яркое апрельское солнце уже спускалось над верхушками деревьев, когда Глущенко, наконец, попал на проезжую дорогу. Свернув влево, он неожиданно чуть ли не лицом к лицу столкнулся с маленьким скуластым человеком. Через плечо у него свисала одностволка, в руках держал форменную фуражку лесника.

— Новичок в наших местах, видать, — бросив на Глущенко настороженный взгляд, сказал тот и добавил: — Всех здешних мы ночью по походке узнаем…

— Совершенно верно, новичок, и потому блуждаю уже полдня…

— Откуда будешь? — уже доверчивее спросил лесник.

— Издалека, с Северного Казахстана, с целинного края, как теперь принято называть те места. Приехал вот к приятелю, а дорогу найти не могу, — оживленно отвечал степной человек.

— Приятель-то кто?

— Тоже лесник — Иван Лукич Батурин…

— Лукич? Так это ж мой сосед, соперник, можно сказать, по работе, — совсем оживленно заговорил лесник. — Ничего не скажешь, настоящий мастер своего дела, таких лес любит. Я у него частенько в гостях сижу, — продолжал он и, рассказав, как надо идти дальше, надвинул на лоб фуражку, скрылся среди деревьев.

Глущенко попетлял еще километра два по дороге и, взобравшись на бугор, увидел прямо перед собой, внизу, высокие арочные ворота. За воротами подымался большой с чисто выбеленными стенами дом под красной черепицей и несколько таких же, чистеньких, старательно подбеленных хозяйственных построек. Справа от дома был сруб аккуратно закрытого крышкой колодца, слева дружно зеленели молодые вишни и яблони.

— Он и есть, двенадцатый кордон, — облегченно вздохнул гость и, сняв с головы кепку, шагнул к калитке. Навстречу вдруг выскочила с настороженным лаем овчарка. В ту же минуту с крыльца сбежала босоногая, в коротеньком ситцевом платье голубоглазая девочка. Ей было лет десять-одиннадцать, но она, как это иногда делают взрослые при встрече незнакомых людей, насупив брови, спросила:

— Вам кого надо? Батурина? Это мой папа. Тогда я его позову. Он рядом на посадке дубков, — и, вскочив на маленький с потертой зеленой краской велосипед, исчезла среди деревьев.

Прошло минут двадцать, и на спуске появился высокий, широкой кости человек. На нем был застегнутый на все пуговицы черный китель с зелеными кантами, фуражка с двумя золочеными веточками дуба, в руках полевая сумка. Спускался он легко и быстро.

— Вот так встреча, Василий Игнатьевич, Василий, Васька, черт побери! — узнав гостя еще издали, закричал Батурин и бросился к нему с объятиями.

— Десять лет, а ты каким был старшиной, таким, кажется, и остался, — тормоша и оглядывая давнишнего сослуживца по армии, говорил Батурин.

— Да и ты не постарел, даже расцвел, Иван Лукич, и как расцвел, — любуясь Батуриным, говорил Глущенко.

— Я что, я лесной человек. У меня же здесь курорт. Переселяйся!

— Не выйдет, Лукич! Я себя со степью связал, с целиной, и поколение степняков уже растет, куда денешься… А погостить — погощу, затем и приехал.

— Подробности потом, а сейчас, как полагается после дороги, за стол, — весело бросил лесник и кликнул дочку: — Машенька, мамы пока нет, так ты сама, смотри не осрами отца, накрой стол, да так, как это делают у нас в лесу. Дядя приехал из степи, он этого не знает, а мы сейчас, — и, захватив полотенце, потянул друга на родник умываться.

— Дочка у меня, Василий, умница, хозяйка на все руки, и в школе и дома, — говорил Иван Лукич приятелю, когда оба, умывшись студеной родниковой водой и докрасна растершись, сели за стол, а быстрая и ловкая Машенька, мелькая голыми пятками, всё подносила и подносила тарелки с разными закусками.

— Дяденька, у нас очень хороший холодец. И свинина тоже. А огурцы и помидоры, папа говорит, самые лучшие на всем свете.

— Тогда надо попробовать, и пробовать всё, — смеялся гость. — Машенька, а ты не боишься в лесу?

Девочка пожала острыми узенькими плечами и засмеялась:

— А кого мне бояться…

— Бывает так, что Маша у нас остается одна до поздней ночи, — вмешался Лукич. — И ничего. С пеленок привыкла.. Да и бояться здесь нечего. В городе для ребят куда опаснее. Того и гляди под машину угодит. А у нас — да ты взгляни, Василий, что делается кругом, — и широко распахнул обе половинки окна.

Прямо в комнату, в лица друзей загадочно смотрел красный диск заходившего солнца. Ветви молодых лип лежали на самом подоконнике. Где-то совсем рядом, в гуще деревьев, отсчитывала свой счет кукушка.

— Ну, как?

— Здорово! — задумчиво ответил гость.

— Это еще не всё. Давай-ка со мной на вечерний обход, — неожиданно предложил Лукич и порывисто поднялся. Вышел из-за стола, натянул китель, застегнул его на все пуговицы, перебросил через плечи новенькую двустволку.

— Вешка, в обход! — крикнул в окно овчарке.

Большая темно-серая Вешка, забросив передние лапы на подоконник, радостно заскулила.

Еще при заходе солнца в лесу было тихо, покойно. Каждый хруст сухой ветки, шорох прошлогоднего листа слышались за много шагов. Сейчас вдруг поднялся ветер. Он гнал впереди себя откуда-то появившиеся темные облака, гнул верхушки деревьев, наполнял всё кругом тревогой и беспокойством. Лес больше не просматривался, как днем. Казалось, за каждым деревом подымалась черная стена. Батурин шел легко и уверенно, забираясь всё дальше и дальше, в самую глушь массива.

— Лес дубовый, а засоряете всем, чем попало, я еще днем заметил, — сказал Батурину гость.

— Не засоряем, Вася, это закон жизни дубняка, — отвечал Батурин и остановился около молоденького дубка, рядом с которым стремительно тянулся вверх стройный ясенек.

— Понимаешь ты, Вася, дуб могуч, но ленив, растет медленно, не торопится. А вот этот ясенек — живет он совсем немного, спешит жить и рвется вверх, как птица. Он затемняет дубочку солнце. Тому такое положение не нравится. При всем своем спокойном характере дубок начинает горячиться, мобилизует, как принято говорить, все свои внутренние резервы и обгоняет соседа.

— Получается что-то вроде гонки за лидером, — заметил Глущенко.

— Да, только лидером в конечном счете выходит дубок. А нам это и надо. Лес у нас, Василий, молодой, — продолжал Батурин, — лет в среднем сорок насчитывает. А вот этот гражданин постарше, посмотри, как думаешь, сколько ему? — остановившись около могучего кряжистого великана, спросил Батурин.

Глущенко подошел ближе, запрокинул голову. Над ним темнела и гудела от ветра тяжелая масса раскинувшихся во все стороны, перевитых узлами, покореженных временем дубовых ветвей. Степной гость попробовал было обхватить ствол и рассмеялся.

— Да ему, Лукич, наверное, все двести будет…

— Больше бери, больше. Мы насчитываем четыреста пятьдесят. Вот как! Он у нас на особом учете. Как дитя бережем. И не только мы, лесники, но даже наши враги — хищники, порубщики леса.

— А их много?

— Не то, чтобы много, но есть. Да и как им не быть, посуди сам, когда есть прямая выгода идти на такое преступление и воровать лес. В прошлом году, скажем, каждый задержанный порубщик платил за ствол штраф двести-триста рублей. Теперь он лезет в лес, валит хлысты в два обхвата и платит за них по тридцать-сорок рублей. Продает же на базаре по триста-четыреста рублей за каждый. Прямая выгода. И еще смеется над нами.

— Это же беспорядок!

— Их у нас, лесников, немало. Душа, скажу тебе, порой болит, а сделать ничего не можешь…

Промелькнувший среди облаков серебристый диск луны осветил большую поляну, посреди которой выделялся полосатый столб.

— Граница кордона. Справа пошел массив Трофима Козлятина. И если уж говорить, друг мой, о наших беспорядках, то скажу тебе, беда мне с этим самым соседом, Козлятиным. Хотя с другой стороны — жаль человека, сломалось в его жизни сперва какое-то главное колесико, а теперь все остальные тоже скрипят, понемногу крошатся, летят, потому а терпеть приходится…

— Какой это Козлятин? Я тут по пути к тебе встретил маленького такого, скуластого, — вспомнил Глущенко.

— Он самый и есть, он и есть Козлятин, — перебил приятеля Батурин.

— Тебя он хвалил, мастером лесного дела называл, говорил, что вы с ним друзья…

— Друзья-то друзья, только видишь что получается, — и Батурин стал говорить о том, что Козлятин не любит и не понимает леса. У него на массиве полно всякой гадости. И короеды, и листовертки, и многое другое. В летнюю пору козлятинский лес черным становится. Вся эта гадость переползает к нему, Батурину. У Козлятина всё лето по лесу целые стада ходят, а он, как без рук. Козы объедают и губят кустарники, коровы забивают землю. Она у Козлятина, как асфальт. Для леса всё это боль. Кусты и мягкий грунт держат влагу, держат жизнь деревьев.

— Вот в чем дело, Василий! Лес, как и человек, без заботы и без любви жить не может…

Ночь уже совсем расположилась среди темневших кряжистых дубков и кленов, когда друзья, сделав километров двадцать, неторопливо возвращались на кордон. Шли они по узкой невидной тропинке, почти на ощупь. Впереди трусила Вешка, за ней Батурин и дальше Глущенко.

— Еще метров триста, и пойдем рядом, тропа пошире станет, — сказал Батурин и вдруг застыл на месте, оглянулся назад. — Постой, Василий, не двигайся, — проговорил он настороженно и машинально снял с плеча ружье. Ушедшая вперед Вешка подскочила к леснику, почему-то заскулила.

— Ты что, Лукич?

— Слышишь, сороки кричат? Они давно уже спали, а сейчас их кто-то разбудил, потревожил, — сказал Батурин.

Сорочий гомон всё усиливался. Его теперь ясно различал уже и Глущенко. Мимо них пронеслась с вытянутым хвостом лиса. Еще через минуту промчалась, не замечая ничего впереди, парочка диких коз.

— Горит! — крикнул Батурин. — Лес горит! — и бросился вперед, забирая всё дальше вправо. Он не видел еще огня, но чувствовал какой-то посторонний запах. Пробежав метров четыреста-пятьсот, стал настойчиво повторять: «Горит, лес горит!». Ветер принес запах горелых листьев и горький привкус наполнявшего воздух дыма.

Еще двести-триста метров, и Батурин сквозь темневшие впереди деревья увидел яркие языки ползшего по земле пламени. Оно, как волна, то подымалось, то опускалось. Над огнем метались подхваченные ветром клубы сизого дыма. А выше кружили и кричали стаи испуганных сорок.

Батурин остановился. Он был без фуражки. Со лба ручьями сбегал пот. Правая щека была в крови. Он силился сообразить, что можно сделать голыми руками вот в эти минуты. Но подожженные в нескольких местах сухие прошлогодние листья уже горели не разрозненными островками. Пламя разливалось сплошным потоком на сотни метров и расходилось в разные стороны, цепляясь за стволы деревьев.

— Василий, Василий! — закричал вдруг Батурин и закричал так, что, казалось, весь лес услышал его голос.

Глущенко только подбегал к месту пожара. Его лицо было тоже в крови, рубашка изорвана.

— Беги домой, скорее домой за лошадью и плугом, а я в село, — прокричал Батурин и бросился бежать в Давыдовку, до которой было километров семь.

* * *

Пожар был потушен только перед рассветом. Двести сорок колхозников — все жители ближней Давыдовки окружили огонь тесным кольцом и не дали ступить ему дальше ни шагу. Плугами распахивали канавы, лопатами засыпали горевшие листья и сучья, березовыми вениками сбивали пламя с сухих загоревшихся ветвей. И только когда уставшие за ночь люди стали расходиться, Батурин вдруг обнаружил, что среди них не было Василия.

Черный от дыма, с воспаленными глазами, осунувшийся за ночь до неузнаваемости, он тяжело поплелся домой. И пока шел нетвердой походкой по знакомым тропинкам, спотыкаясь и останавливаясь, думал об одном и том же:

«Почему не пришел Василий?»

Но вот и еще один поворот тропинки. Батурин медленно поднялся на последний склон и вдруг застыл на месте. Его чистенький, только недавно подбеленный женой дом, был таким же черным и обгорелым, как покинутый им лес. Ближняя половина крыши сорвана. Вместо окон — черные дыры. Сарай разрушен. Около колодца куча обгорелых, еще дымящихся балок. Василий, жена и Машенька заливают их водой.

А слева над лесом уже подымалось яркое апрельское утреннее солнце, обещая теплый и радостный день. Ветер, гудевший ночью, утих. Испуганные пожаром птицы успокоились. И снова, как накануне вечером, возможно, та же серенькая кукушка отсчитывала свой счет.

* * *

Почти в тот же момент, когда Батурин подошел к своему обгоревшему дому, по откосу спустились на мотоцикле следователь Березовского районного отделения милиции Бугров и пожарный инспектор Гайко. Это были молодые, энергичные и горячие парни. Их разбудили среди ночи. Вскочив на мотоцикл, они уже через полчаса были на месте, покрыв расстояние более чем в тридцать километров.

Но приезд следователя и инспектора, понятно, в лесу ничего не изменил. Для всех так и оставалась загадкой причина пожара: умышленный поджог или какие-либо случайные обстоятельства? Бугров допускал поджог. Гайко утверждал — умышленный поджог. Дождавшись рассвета, они стали осматривать пожарище, искать хоть каких-нибудь подтверждений своих мыслей. Но тщетно: густо устлавшие землю сухие прошлогодние листья скрывали даже их собственные следы. Теперь же, оказавшись у черного, обугленного дома, Бугров убедился, что это действительно поджог.

— Дело одних и тех же рук, — твердо решил он.

Едва соскочив с мотоцикла во дворе лесника, он засыпал хозяев вопросами. Настойчиво расспрашивал, когда, как и при каких обстоятельствах загорелся дом, какого цвета был дым, где появилось пламя, может быть, в это время кто-нибудь проходил мимо либо рядом проезжала машина. Но в ответах на его вопросы не было того, что искал следователь.

— Когда я прибежал за лошадью и плугом, как просил Лукич, дом уже горел, а насмерть перепуганная Машенька лежала около колодца и, заикаясь, кого-то звала, — говорил Глущенко.

— Ну, а ты, Лукич, сам-то ты, что думаешь, кто мог пойти на это?

Батурин сидел на срубе колодца и чем-то в те минуты напоминал свой полусгоревший дом. Он вдруг почувствовал болезненную усталость ни за что избитого человека. Сам он сперва подумал и всё время был убежден, что пожар, как и многие пожары в лесу, вспыхнул от случайной причины. Но теперь он уже знал, что кто-то поджег листья так же, как и его дом. Его, пожалуй, даже меньше интересовало, кто это сделал. Он только думал, зачем это сделано. Думал и не понимал.

— Разве может слепой сказать, что он видит перед собой, а я, как слепой, — отвечал Батурин, не подымая головы.

— А ты вспомни, Лукич, порубщиков ты немало задерживал. Может, кто из них? — допытывался Бугров.

— Всё это люди были, по-моему, не подлые…

— А Лопатины? Я помню, как ты доставил их в милицию…

— Лопатины? Да, они говорили, что имеют ко мне свой счет. Только давно всё это было. Даже письмецо мне прислали.

— Какое письмецо? — спохватился следователь.

— Да так, пустячное, видно, сгоряча.

— А где оно? Ну-ка разыщи, это очень важно, — настаивал Бугров. И Батурин, переступив порог полуобгоревшего дома, через некоторое время вынес синий конверт.

— Вот тут и сидит гвоздь, Лукич, а ты не хочешь его тащить, — поучительно сказал Бугров, показывая на записку.

— Сгоряча всё это они, по-моему, — возразил Батурин.

— Сгоряча и лес подожгли, заодно и твой дом прихватили. Вот как! — произнес Бугров, а спустя еще несколько минут он уже мчался в село Васищево, где проживали братья Лопатины.

О Лопатиных — старшем тридцатилетнем Василии и младшем Дмитрии — в Васищево, да и во всем Березовском районе, еще не так давно ходили самые дурные толки. Пропадет у кого корова — и ответ готов: так это ж васищевские Лопатины, как их только земля на себе носит! Исчезнет у кого мотоцикл — и снова то же. Их обвиняли и в порубке леса, и во многих других грехах, и обвиняли не без причины. Оба брата числились колхозниками, но работали в артели мало. Чаще их встречали на базарах, в поездках в областной центр. Они продавали ворованный в ближних лесах дубняк, спекулировали всем, что попадало под руку. Наконец, оба были пойманы с поличным и осуждены, но как только вернулись, лесник Батурин задержал их снова за прежним занятием — порубкой леса. Месяцев шесть как они приехали после вторичного отбытия наказания. Дурного, правда, о них теперь никто не говорил, но записка, переданная Бугрову Батуриным, была для него новой уликой против Лопатиных.

— А где твои орлы, Никита Игнатьевич? — приехав в Васищево, спросил Бугров председателя колхоза Колышева.

— Ты о Лопатиных?

— О ком же еще!

— А они теперь, знаешь, Бугров, и вправду стали орлами. Мы их в правах колхозников восстановили. На общем собрании оба клятву дали. Бабы даже расплакались. И хлопцы слово держат. Таких бы мне полсотни, я бы горы мог свернуть.

— Так где же они все-таки сейчас?

— Вчера отпросились у меня на два дня в город за стройматериалами…

— Их не было, значит, вчера? — перебивая председателя, нетерпеливо спросил Бугров.

Теперь его подозрение в виновности Лопатиных еще больше возросло. «Как бы только совсем не сбежали», — тут же подумал Бугров. А председатель колхоза продолжал:

— Хлопцы строиться задумали. Ну, и пусть себе строятся. Людьми будут, и для нас меньше позора. Дмитрий уже дочку Захарченко, кажется, присмотрел, жениться собирается.

Бугров нетерпеливо постукивал карандашом по столу, ожидая, когда председатель закончит изливать свою душу.

— А вон и орлы прилетели, — сказал вдруг Колышев, распахивая окно. Он указал рукой на автомашину, подошедшую к старенькой избе под соломенной крышей. Машина была нагружена кирпичом и бревнами. Едва она остановилась, как с кузова соскочили оба Лопатиных — рослый стройный Василь и чуть пониже, но пошире в плечах Дмитрий. Принялись разгружать кирпич.

— А твоих орлов я должен, Никита Игнатьевич, все-таки задержать, — официально сказал Бугров.

Председатель удивленно посмотрел на следователя.

— Думаешь, лес подожгли? — неуверенно спросил он.

— Да, думаю. Есть улики…

Колышев в сердцах махнул рукой.

— Пойдем! — сказал он.

— Привет следователю и низкий поклон! — закричал Василий Лопатин, когда Бугров вместе с председателем колхоза подходил к машине.

— Привет, привет, старые приятели…

— Зачем к нам пожаловал, товарищ следователь? — всё так же дружелюбно продолжал старший.

— По служебному делу, — и тут же Бугров сказал, в чем оно состояло.

— Вам лучше, хлопцы, не сопротивляться, поезжайте вместе, а там в районе разберутся, — сочувственно сказал председатель колхоза, видя, как меняются в лице оба брата, слушая Бугрова.

— Ладно, Митька, шабаш, одевайся, поедем. Видно, черные пятна сразу не смыть, — резко сказал Василий. И они уехали на той же машине, с которой только что прибыли.

* * *

Два месяца уже следователь Бугров занимался делом Лопатиных, но оба стояли на своем:

— Дали клятву в селе на собрании и никуда не уйдем от нее…

— Грозили Батурину, что убьете его, когда он задержал вас на кордоне?

— Грозили, — отвечали на допросах братья.

— А вот эту записку вы написали? — нетерпеливо спрашивал Бугров, показывая измятый клочок бумаги, вырванный из школьной тетради, на котором было написано:

«Леса пожалел, не твой, а пожалел. Так запомни: вернемся, разделаем под орех. Не мы — так другие за нас!»

— Мы писали, гражданин следователь, писали по глупости, сгоряча. Всё то осталось позади, — говорил старший Лопатин.

После допроса Бугров уже начинал думать, что Лопатины, наверное, не сами совершили поджог, а поручили кому-то из приятелей сделать это черное дело. Он не мог допустить, что Лопатины могли отказаться от давно задуманной мести. Но кто же сделал это за них?

В один из таких дней, когда Бугров вызвал на допрос отдаленного родственника Лопатиных, к нему в кабинет неожиданно зашел Козлятин. Вид у него всегда был захудалый, а теперь и совсем жалкий.

— Что тебе, Трофим Яковлевич, снова жаловаться на порубщиков? — спросил Бугров, просматривая какие-то бумаги, и добавил: — Садись, что стоишь, в ногах, сам знаешь, правды нет.

Но тот продолжал стоять неподвижно, прислонившись к стене.

— Так говори, зачем пришел, раз садиться не хочешь.

— Говорить буду, затем и пришел, — и он неожиданно повел разговор о себе, начиная чуть ли не с самых ранних лет.

— Да ты мне о деле говори, Трофим Яковлевич, тебя тут все знают, а времени у меня лишнего нет.

— Я и пришел говорить о деле, о нем и говорю, а ты слушай, — раздраженно ответил тот. Он еще плотнее прижался к стене и, как бы жалуясь самому себе, говорил о том, что жизнь у него сложилась нескладно, что одни едут поездом, даже курьерским, а вот ему, Трофиму Козлятину, приходится всё время трястись на перекладных. Была первая жена. Хорошая была жена, но ушла, почему-то невзлюбила Трофима. Появилась вторая — сам прогнал. Детей нет. Один, как пень в лесу. На его кордон — кто знает по какой причине — больше всего лезет порубщиков. На его дубах — больше, чем у других — водится проклятая листовертка. А вот взять, к примеру, соседа Ивана Батурина, у того все горазд. Что он, в сорочке родился? Живет, как у Христа за пазухой. Его и начальство хвалит, в глаза другим Батуриным тычет. Он и взаправду считает себя бог знает кем. То на собрании шпильку под бок сует, то учить ученого лезет…

— К чему ты это всё несешь, Трофим Яковлевич?

— А к тому, гражданин следователь, что и в кордон Батурина, и в избу его красного петуха я пустил. Да, я! — выкрикнул Козлятин.

— Ты думаешь, что мелешь?! — приподнявшись с места, тихо сказал Бугров.

— Кабы не думал, не говорил бы. Так вот, слушай. Я и говорю, что взяла меня злоба против Ивана, зависть заела так, что ни ходить, ни стоять, ни лежать не могу. Понимаю, ты не хочешь знать, что значат мои слова. Я и сам не знаю, но говорю правду. Я и понес с собой этого самого красного петуха и в одно и в другое место. Когда кругом уже всё горело, стал убегать от огня, совесть вдруг проснулась. Думал, нет ее у меня, а она вон и объявилась. Ну, и мучила она меня все эти дни, мучила хуже, чем зависть. А тут еще эти Лопатины. Знал, что они вернулись, людьми стали, жизнь налаживали свою. Тут я их и посадил. И они у меня всё время стоят перед глазами, укоризненно смотрят на меня. Вот и пришел к тебе, рассказал всё. Теперь покажи, куда мне садиться? Может, там отмучаюсь, потом легче на душе будет, да и человеком стану…

Слушая исповедь Козлятина, Бугров машинально листал разбухшее «дело» Лопатиных. «Вот уж вправду, — думал он, — век живи — век учись». Через час, оставив Козлятина у дежурного, он пошел докладывать прокурору, заранее готовясь получить нагоняй… Но всё же он был доволен таким исходом этого порядком надоевшего ему дела.