LIV. Допрос С. П. Белецкого 21 июня 1917 года.

LIV.

Допрос С. П. Белецкого

21 июня 1917 года.

Содержание: Записка правых 1916 года с планом на случай революции. Борьба Трепова и Протопопова. Положение правых в конце 1916 года. Планы Протопопова. Объяснительная записка. Положение Белецкого. Маклаков и Протопопов. План дальнейшего письменного показания Белецкого. Очерк личности и карьеры Протопопова с замечаниями о Штюрмере, Манасевиче-Мануйлове, Татищеве, Щегловитове, Ширинском-Шихматове и др. Протопоповские предреволюционные планы и мероприятия. Отношение Белецкого к политике и революции. Растерянность Протопопова. Бланки для роспуска Думы. Протопопов — «агент». Просьба Белецкого.

Председатель. — Вы еще не окончили вашей работы?

Белецкий. — Нет, меня немножко отвлекает допрос следователя.

Председатель. — Я попрошу вас дать нам разъяснения вне очереди, по части денежной; я в Комиссии об этом вас спрашивать не буду, а вы удалитесь с одним из г.г. наших наблюдающих и ему дадите разъяснение. Я же задам один общий вопрос: не известен ли вам документ, который я оглашу. (Читает): «Так как в настоящее время уже не представляется сомнений в том, что Государственная Дума при поддержке так называемых общественных организаций вступает на явно революционный путь, ближайшим последствием чего, по возобновлении ее сессии, явится искание ею содействия мятежно настроенных масс, а затем ряд активных выступлений в сторону государственного, а, весьма вероятно, и династического переворота, надлежит теперь же подготовить, а в нужный момент незамедлительно осуществить ряд совершенно определенных и решительных мероприятий, клонящихся к подавлению мятежа, а именно: I. Назначить на высшие государственные посты министров, главноуправляющих и на высшие командные тыловые должности по военному ведомству (начальников округов, военных генерал-губернаторов) лиц, не только известных своей издавна засвидетельствованной и ничем не поколебимой и незаподозренной преданностью единой царской самодержавной власти, но и способных решительно и без колебаний на борьбу с наступающим мятежом и анархией. В сем отношении они должны быть единомышленны и твердо убеждены в том, что никакая иная примирительная политика невозможна. Они должны, кроме того, клятвенно засвидетельствовать перед лицом монарха свою готовность пасть в предстоящей борьбе, заранее на сей случай указать своих заместителей, а от монарха получить всю полноту власти. II. Государственная Дума должна быть немедленно манифестом государя императора распущена без указания срока нового ее созыва, но с определенным упоминанием о предстоящем коренном изменении некоторых статей (86, 87, 111 и 112) основных законов и положения о выборах в государственный совет и Думу. III. В обеих столицах, а равно в больших городах, где возможно ожидать особенно острых выступлений революционной толпы, должно быть тотчас же фактически введено военное положение (а если нужно, то и осадное) со всеми его последствиями до полевых судов включительно. IV. Имеющаяся в Петрограде военная сила в виде запасных батальонов гвардейских пехотных полков представляется вполне достаточной для подавления мятежа, однако, батальоны эти должны быть заблаговременно снабжены пулеметами и соответствующей артиллерией. В Москву должны быть отправлены некоторые из этих же батальонов, а в столицы и крупные центры, кроме того, поставлены те из имеющихся запасных кавалерийских частей, кои являются наиболее способными. Все находящиеся в отпусках или командировках либо числящиеся эвакуированными офицеры гвардии должны вступить в ряды своих батальонов. V. Тотчас же должны быть закрыты все органы левой и революционной печати и приняты все меры к усилению правых газет и к немедленному привлечению на сторону правительства хотя бы одного из крупных умеренных газетных предприятий. VI. Все заводы, мастерские и предприятия, работающие на оборону, должны быть милитаризированы с перечислением всех рабочих, пользующихся так называемой отсрочкой, в разряд призванных под знамена и с подчинением их всех законам военного времени. VII. Во все главные и местные комитеты союзов земств и городов, во все их отделы, а равно во все военнопромышленные комитеты и во все содержимые сими учреждениями заведения, мастерские, лазареты, поезда и проч. должны быть назначены в тылу правительственные комиссары, а на фронт коменданты из эвакуированных офицеров для наблюдения за расходованием отпускаемых казною сумм и для совершенного пресечения революционной пропаганды среди нижних чинов со стороны личного состава, который должен быть подчинен указанным агентам правительства. VIII. Всем генерал-губернаторам, губернаторам и представителям высшей администрации в провинции должно быть предоставлено право немедленного собственною властью удаления от должности тех чинов всех рангов и ведомств, кои оказались бы участниками антиправительственных выступлений, либо проявили в сем отношении слабость или растерянность. IX. Государственный совет остается впредь до общего пересмотра основных и выборных законов и окончания войны, но все исходящие из него законопроекты впредь представляются на высочайшее благоусмотрение с мнением большинства и меньшинства. Самый состав его должен быть обновлен таким образом, чтобы в числе назначенных по высочайшему повелению лиц не было ни одного из участников так называемого прогрессивного блока». Одним словом, это — целый громадный план не только обороны, но и нападения.

Белецкий. — Скажите, там подписи нет?

Председатель. — Нет.

Белецкий. — Я уже об этом писал.

Председатель. — Время определяется содержанием этой записки?

Белецкий. — Вероятно, это относится к другому периоду. Я считаю, что в декабрьском периоде таких посланий от влиятельного правого кружка не было. Была лишь та записка, которую я вам дал. Это есть отражение кружка Римского-Корсакова, а эта записка, я потом вспомнил…

Председатель. — Может быть, вы просмотрите?

Белецкий. — Нет, нет. Я более или менее знаком со всеми начинаниями в этой области. Если бы это к декабрю относилось, то здесь не говорилось бы о необходимости введения в Петрограде и Москве такого положения, выделения двух столиц в особую административную единицу, потому что уже в эту пору, как вы сами хорошо знаете, по желанию Протопопова, было осуществлено в Петрограде осадное положение. Уже в начале января была особая записка Протопопова, и Петроград был выделен в особую административную единицу и подчинен не генералу Рузскому, которому не верили верхи, в особенности Протопопов, а ставке; это было желание Протопопова и Щегловитова. Эта записка относится к периоду более раннему, к тому периоду времени, когда Штюрмер был председателем совета министров и когда правые круги, считая его носителем своих пожеланий, составили в кружке Римского-Корсакова особую записку государю о необходимости общего изменения курса политики. В ту пору, вы помните, было первое выступление антидинастического характера в Государственной Думе. Это было фактическим последствием того политического салона, который обсуждал политические вопросы. Этого я коснулся в своих записках.

Председатель. — Штюрмеровского кружка?

Белецкий. — Да. Штюрмер этой записки государю своевременно не представил. Он боялся, что она не отвечает тому либеральному настроению, которое было отмечено в его декларации. Я коснулся и этого вопроса. Тогда записка эта второй раз была отпечатана и передана князю Голицыну. Князь Голицын, от себя, отвез в последние дни Штюрмеровского премьерства и передал ее. Князь Голицын был товарищем государыни, заступающим ее место в обществе оказания помощи нашим военно-пленным заграницей, и пользовался особым доверием. Он, по своим убеждениям, когда я встретил его в первом департаменте правительствующего сената, всегда тяготел к более умеренному правому, консервативному кружку, а не к крайнему правому. Он постоянно принимал участие, редко выступая сам лично, но присутствуя и поддерживая начинания, во всех политических слоях, в которых и мне приходилось бывать. Вот тогда князь Голицын взял на себя передать эту записку государю. Это было как раз в последние дни Штюрмера, правые это поставили Штюрмеру в особую вину и поддержки ему не оказали. Дальнейшее время будет время Треповской политики, которая тоже нисколько не отвечала пожеланиям правых; но это было время перелетное: время деятельности Протопопова и Трепова, время борьбы; Трепов, в конце концов, был побежден. Тогда острые события сменялись одно за другим. Так что эта записка обрисовывает события последнего времени, но была написана немножко раньше. В сущности, события того времени, антидинастическое выступление против императрицы в Государственной Думе, история с Распутиным, озлобление против правительства, — все это уже показало ярко позиции двух направлений. Только нерешительность правительства, борьба за местничество из-за личных интересов, помешала провести сразу то, что в записке намечено. Петроград уже в эту минуту был выделен в особую единицу. Имелось в виду сделать его гораздо более сильным, поставить в зависимость от ставки. Таких кружковых собраний правых почти не было. Это было время даже некоторого недовольства и на Щегловитова среди правых фракций государственного совета, за пополнение государственного совета; время раздробления сил правых организаций. Они разбились на маленькие кружки, их деятельность совершенно не получала отражения. Единственно два человека имели влияние — И. Г. Щегловитов и А. Д. Протопопов. Протопопов послал государыне, для отправки государю, свою особую записку. Я не знаю, нашли ли ее при аресте, по всей вероятности, копия этой записки есть. Это исходило от него лично. Конечно, в духе крайних правых пожеланий, потому что Протопопов тогда совершенно перешел на правую сторону, и курс своей политики вел в этом направлении.

Председатель. — При чтении этой записки я убедился в том, что здесь имелась в виду не только оборона против возможной революции, но что реакция готовилась даже перейти в наступление.

Белецкий. — Да, должно было быть так, по ходу событий. С того момента, как Государственная Дума ярко показала свое направление, обвиняя государыню императрицу в государственной измене национальным интересам России. Я только считаю, что Протопопов сделал массу нерешительных шагов, свойственных его характеру и воспитанию, которое он вначале получил. В сущности говоря, он имел в виду более широкий план. Он имел сведения о деятельности Керенского, о деятельности всех групп рабочих, о том движении, которое шло в нашем гарнизоне. Так что в руках Протопопова сведения имелись, он об этом постоянно говорил государю, но только государь не хотел верить. Протопопов говорил, что государь не хотел верить, что войска могут стать на революционную точку зрения. Что касается бокового освещения в войсках, то Протопопов хотел создать (я не знаю, взяты ли эти документы путем обыска, они имелись в департаменте полиции) боковое освещение не только гарнизона, но и частей, находящихся на театре военных действий. Так что напрасно думают, что правительство об этом не знало. Но у него не было лиц твердых, которые могли бы перейти на путь осуществления борьбы, а борьба была бы не на жизнь, а на смерть.

Председатель. — Правительство, значит, теоретически готово было итти?

Белецкий. — Я лично, в эту минуту, из доверчивого человека, который шел навстречу каждому, перешел на другой путь. Я отдавал себе оценку и разбирался в людях. Резолюция государя…

Председатель. — Вам известны были резолюции государя?

Белецкий. — Нет, я знал, что они существуют. Я знал, что, несмотря на все стремление Вырубовой и других лиц, государь последние две недели имел в виду привлечь меня к работе. До того времени, я знал великолепно, хорошо знал характер государя, хорошо знал свое положение, знал общую конъюнктуру и т. д. Для меня было ясно, что Протопопов сделал первую ошибку политическую именно тем, что произвел незначительные аресты, не имеющие никакого значения, с моей точки зрения, и назвал это заговором против государства. Это была первая ошибка. Если нужны были аресты, то надо было действительно взять Керенского, Скобелева и других лиц, членов Государственной Думы, видных деятелей и т. д. Одним словом, нанести решительный удар, а он перешел на полумеры, которые вызвали обратное соотношение сил и привели к неизбежному кризису. Вам известно то заседание совета министров, в котором сам совет министров просил Протопопова отказаться?

Председатель. — Да. Поэтому я и думаю, что это началось в декабре. Объяснительная записка начинается со слов: «Будет ли собрана Государственная Дума в январе, будет ли она вновь распущена»…

Белецкий. — Словом, как раз на этой точке зрения стали все лица, которые понимали положение страны.

Председатель. — Вы говорите, что эта записка была лично князем Голицыным представлена государю через государыню. Она была выработана в кружке Корсакова или в другом?

Белецкий. — Да, в кружке Корсакова.

Председатель. — Так что она примыкает к той записке, которую принесла ваша супруга?

Белецкий. — Это вторая записка, как бы подтверждающая необходимость плана такой политики в каждом отдельном ведомстве; это — разъясняющая записка. А первая записка — крупная политическая.

Председатель. — Почему вы знаете, вы ведь не принимали участия?

Белецкий. — Нет, я не принимал участия. После моего выступления по делу Ржевского против меня была вся правая фракция государственного совета. Затем был принят целый ряд мер, которые касались меня лично; затем просьба моей жены, которая все время опасалась моего сношения с Распутиным; все это заставило меня уйти от работы, дать возможность утихнуть всяким разговорам в связи с этим. Затем, приехав в сентябре, я начал постепенно возобновлять свои старые знакомства, восстановлять связи с влиятельным правым крылом государственного совета, но у меня, конечно, оставались другие знакомые, с которыми приходилось работать, много людей, которые принимали участие в этих заседаниях.

Председатель. — Вы почерки хорошо знаете, будьте добры посмотреть, кто это написал карандашом? (Передает Белецкому бумагу.) У меня есть некоторое предположение, но я хотел бы знать ваше мнение.

Белецкий. — В камере у меня очки остались, зрение у меня испортилось (рассматривает бумагу).

Председатель. — Я думаю, Н. А. Маклаков.

Белецкий. — Да, очень возможно. Это — в его духе.

Председатель. — А какую роль Маклаков стал играть в январе?

Белецкий. — Маклаков был одним из кандидатов, более или менее серьезных, на пост председателя совета министров, министра внутренних дел и министра по принятию решительных мер, решительного удара. Он два раза вызывался государем. Летом вызывался со своей дачи, об этом как-то попали в прессу сведения; потом осенью и зимою был у государя.

Председатель. — Ему было поручено написать манифест.

Белецкий. — Я знаю. Он еще, кроме этого, вызывался. Государь был к нему очень милостив. Он, в сущности, так сказать, сумел расстаться с государем. У него сохранились старые связи, хорошее впечатление, хорошее отношение с государыней. Но Протопопов вел войну и против Маклакова, хотя наружно поддерживал сношение домами и т. д. Так что, если Маклаков не получил назначения в последнее время, то только благодаря Протопопову; но он в то время был очень силен.

Председатель. — Вы в своей записке даете общую характеристику политики Протопопова?

Белецкий. — Я до Протопопова не дошел. Я дошел до отчетной части. Оканчиваю второй период своей жизни. Отчет пока отложил. Вчера меня вызывал следователь по делу Бейлиса и просил представить к завтрашнему дню объяснения. Я немножко волновался, но, тем не менее, дал обещание составить объяснение; я сижу и пишу свои показания по делу Бейлиса.

Председатель. — Но вы сумеете сосредоточиться на вашей основной работе? Вы не отвлекайтесь. Мне все-таки хочется сосредоточить ваше внимание на вашей записке.

Белецкий. — Я дошел до Штюрмера, описал его кружок, его отношения со мною. Дошел до либеральной речи, которую ему Гурлянд составлял. Теперь придется писать второй период моей встречи со Штюрмером, уже в качестве частного человека, когда я приехал осенью. Потом немножко коснусь Трепова, его ухода.

Председатель. — Первый период деятельности Протопопова считается незначительным?

Белецкий. — Я коснулся всего времени Протопопова. Частью его коснулся, когда описывал Спиридовича. Так что я заканчиваю записки эпизодами, которые именно интересны. Интересно его отношение к еврейскому вопросу, это уже будет второй период деятельности Протопопова. Он со всеми играл игру — и с друзьями, и с противниками. Играл игру и наверху против Александры. У него игра была общая.

Председатель. — И запутался?

Белецкий. — И в конце концов, довел вот до чего.

Председатель. — Может быть, вы дадите краткий очерк политики Протопопова?

Белецкий. — Если позволите, я вам несколько слов скажу. Я еще специально над этим вопросом не думал. Я, когда пишу, составляю заметки, план, дополняю тем, что подсказывает память. У меня теперь будут отдельные воспоминания. С Протопоповым я лично был знаком давно, когда я был непременным членом по крестьянским делам. По одному вопросу я был послан в Симбирскую губернию в 1905–1906 г.г. Тогда мне пришлось познакомиться с корсунским уездным предводителем дворянства. Симбирская губерния — стародавняя дворянская губерния, там были сплоченные дворянские интересы. Во главе дворянства стоял Поливанов, который умел объединить дворянство, заставить губернатора считаться с пожеланиями дворянства и с пожеланиями земских кругов более или менее консервативного свойства. Там только некоторые были земства с направлением более либеральным, например, ардатовское. Во всяком случае, политика дворян была умеренно-либеральная. В этот период времени Протопопов находился под администрацией. Ему по наследству перешло громадное поместье, которое было взято под администрацию; но в эту минуту завод его начал функционировать, и здесь обнаружилось его отношение к рабочим. Оно было в ту пору твердым, он даже выступал против митинговых ораторов. Он вел дело в духе, так сказать, твердой политики, просил содействия администрации и т. д. Затем, когда пошли уже либеральные веяния, они на нем отразились: он перешел в кружок более либеральных деятелей и выставил свою кандидатуру в Государственную Думу. В Государственной Думе мне пришлось встретиться с ним в качестве вице-директора департамента и вместе с ним принять участие в разработке страховых законов. Это было первое русское социальное законодательство по рабочему вопросу; оно очень живо интересовало и рабочие круги, представителем которых являлся Керенский, и промышленные круги. Промышленники, обещав в 1905 году массу уступок рабочим и даже выступая с запиской в комитете, они в минуту, когда курс стал более твердым, когда жизнь вошла в свою колею, резко перешли на другую позицию. Когда обсуждался социальный закон, вызванный их пожеланиями — позиция их была такова, что я, вице-директор департамента полиции, должен был итти на защиту рабочих интересов против интересов промышленников. Протопопов был товарищем председателя. Он вошел в контакт с промышленниками и должен был держаться политики примиряющей, что могло удаться при его умении ладить и при той позиции, которую он занимал в Думе. Это было знакомство наше более или менее деловое, оно повлекло за собою не только обмен визитов, но и обмен визитов семейных. У него очень милая жена, неглупая женщина. Дальше Протопопов попал в Государственную Думу и перешел на либеральную почву; он в ту пору был камер-юнкером; затем П. А. Столыпин произвел его в действительные статские советники, как уездного предводителя дворянства, но забыл его назначить камергером. Это была одна из систем обращения на путь правых лиц, уклоняющихся в сторону либерального течения. Это, конечно, сразу заставило Протопопова переменить политику, так как он имел положение в среде дворянства. Я был переходным человеком. Фалинский, я и он, мы думали о насаждении рабочей прессы, которая, не будучи строго консервативной, отвечала бы более или менее умеренным интересам рабочего класса. Это есть учреждение крестьянского социализма. Они предлагали материальную помощь от правительства для организации этих кружков, но так как деньги были, то надобности в этом не встретилось. У Протопопова было стремление как-нибудь вступить в ряды правительства, и стремления его были не так честолюбивы, как вначале. В то время, когда я был сенатором, среди придворных кругов раздавались голоса, очень сильно поддерживающие кандидатуру князя Волконского на пост министра внутренних дел, а так как государь его знал и даже называл «Володя», а жена его очень милая женщина была подругой вел. княгини Ольги Александровны, то у него были основания. Это была борьба Маклакова и Волконского. Протопопов хотел сделаться только директором канцелярии министра внутренних дел — вот какое скромное желание. В период военных действий, когда война уже была объявлена, Протопопов вошел в коммерческую жизнь и, здесь, благодаря Шуваеву и благодаря тому, что он вступил в массу банков, у него горизонты сделались шире и его желания уклонялись в сторону поста министра внутренних дел. Когда я сделался товарищем министра, Протопопов находился в хороших отношениях с Родзянко; я через Протопопова имел сведения о том, зачем едет Родзянко, и, имея в своем распоряжении думскую агентуру, широко поставленную, имел всегда возможность дать материал. Затем я знал, благодаря ему и благодаря своей агентуре, о том, что говорилось по приезде в совете старейшин, среди наиболее излюбленных членов Государственной Думы, близких к Родзянко, и в интимном кружке думских деятелей. Это дало мне возможность указать Анне Александровне,[65] какую помощь оказывает Протопопов в такие минуты. Это совпало с большой дружбой министра торговли и промышленности Шаховского, который имел в виду пригласить его на пост товарища министра. С Распутиным Протопопов еще не был знаком. Когда устроились свидания с Анной Александровной, явилась необходимость познакомиться с Распутиным. Так как Протопопов лечился у Бадмаева, который был хорош с Распутиным, так или иначе проникал во дворец и принимал некоторое участие в интимных беседах, ведя конспиративно свою политику, то Протопопов, благодаря Бадмаеву, заинтересовался личностью Распутина. Затем я говорил Распутину о Протопопове. Кроме того, у Протопопова была одна старушка, княгиня Тарханова, которая делала ряд обедов и свела его с Распутиным. Протопопов, приехав летом из-за границы, захотел представиться государю. Чтобы быть министром торговли и промышленности, он воспользовался тем, что князь Шаховской находился на Кавказе, производил ревизию и обзор кавказских источников, и выступил против него с рядом статей в газетах, кажется, в «Новом Времени» и еще в какой-то. Пошли разговоры, и приехавшие из Петрограда лица говорили, что положение князя Шаховского поколебалось, так как Распутин недоволен, что он не исполнил его просьбы о производстве в коммерции-советники некоторых лиц. Во всяком случае, Распутин Протопопову помогал. Затем Протопопов был у меня все время,[66] пока у меня шел процесс борьбы с А. Н. Хвостовым, и я ему говорил, что мы делаем. Так что ему были известны некоторые особенности характера и жизни Распутина, которых я не скрывал. Поэтому в своих сношениях с Распутиным он не был новичком, из тех, которые обманывались, которые сходились с Распутиным, считая его за простого человека, и на этом попадались.

Председатель. — Вы написали нам о Распутине?

Белецкий. — Я столько написал, что мне даже ночью снится, сегодня целую ночь был кошмар.

Председатель. — Но вы можете нам давать объяснения?

Белецкий. — Пожалуйста, я уже примирился и решил очиститься от всего. Я говорю, что он знал Распутина, знал его характер, как к нему приступить; знал его денежную слабость, так что шел наверняка. Затем, свойство его характера, воспитание, которое он получил в иезуитской коллегии в Париже, наложило на него особую печать. Это человек умный и хитрый, он умел подойти, он знал, как сделать. Распутин, безусловно, отнесся к нему доверчиво и все время оказывал ему содействие. Когда князь Шаховской вернулся из своей поездки, не окончив обзора на Кавказе, он здесь сам нанес несколько довольно сильных ударов Протопопову, имея старые, хорошие связи при дворе, имея поддержку, как это ни странно, в двух кругах — и в распутинском, и в кругах, идущих против Распутина — у генерала Нилова,[67] который его очень любил и был против Распутина. Дни Нилова уже были сочтены, потому что Протопопов против него шел. Так что Шаховской удержался, но все-таки Протопопову удалось устроиться министром внутренних дел. Для меня его назначение было совершенной неожиданностью. Меня не было дома, он говорил с моей женой. Когда она мне передала, я думал, что он будет министром торговли и промышленности, но что он будет министром внутренних дел, я не думал, так как я его стремлений в этом направлении никогда не видел; как министр торговли и промышленности, он мог бы затушевать свои отношения с Распутиным, а как министр внутренних дел он невольно в своей политике должен был проявить свои взгляды и взгляды той партии, с которой он был в Думе. Поэтому когда я сделал ему ответный визит, он это открыто сказал за три недели до назначения. Я сказал, что его положение в Думе будет опасное, потому что, принадлежа к партии октябристов и оставаясь членом Государственной Думы, он не может пойти на поворот направления, которое в настоящее время диктуется всеми событиями, иначе, против него поведет политику правое крыло Государственной Думы и все правые кружки, и, как он ни силен в настоящее время, у Распутина всегда можно найти способы его свергнуть, а Анна Александровна тяготела к правому крылу; так что в этом отношении его политика будет тяжелая. Но он сказал, что сумеет угодить. Это было видно, когда он говорил с некоторыми членами — Керенским и графом Капнистом, что он откажется от некоторых влияний и что он будет вести политику в этом направлении. Когда я говорил: как же вы будете итти со Штюрмером? оказывается, Штюрмер с ним сошелся. Он даже вызывал его к себе, благословил его на поездку к государю маленьким образком и устроил молебен по случаю его вступления, когда оно было опубликовано. Тут Горелов, редактор «Биржевых Ведомостей», давал ему массу советов. И я давал совет, если он хочет сохранить известные позиции в Думе, что для него важно, как для министра внутренних дел, и все-таки не отходить от своей партии, сделать маленький поворот направо и отмежеваться от Штюрмера. Но он в эту минуту находил поддержку у Штюрмера и хотел при помощи Штюрмера закрепиться наверху. Это и было погибелью. Когда он начал говорить с прессой, я увидел, что он хитрит. Потом я увидел из газет, что он отмежевывается. Я предоставил ему итти его путем и сразу увидел, что он взял неправильный тон в своих разговорах с прессой: о том, что он политикой не будет ведать, что политика будет находиться в руках председателя совета министров, этим он уронил себя в Государственной Думе. Тут начались поиски — как Протопопов мог сделаться министром внутренних дел без придворных связей? Его знакомство со Штюрмером сразу против него многих восстановило и насторожило против него правых. Меня интересовали его отношения к Замысловскому, Маркову и правым фракциям Государственной Думы на почве денежных субсидий для поддержания правой прессы. Здесь роль партийного деятеля ярко противополагалась роли министра внутренних дел, дающего известного рода фонд на поддержание и укрепление в стране правых начал, противоречащих партийным лозунгам других партий. Вначале он просил меня взять на себя роль посредника: он будет давать мне деньги, а я буду передавать, но я не счел себя вправе вмешиваться в это дело и от себя его отшатнул, однако, я передал Замысловскому и Маркову, чтобы они не беспокоились, что Протопопов будет продолжать вести с ними те отношения, которые утвердились до него. Так что те успокоились. Затем мне стало известно, благодаря Комиссарову, что Протопопов очень сильно считается с советами Курлова. Курлов был его товарищ, они вместе были в Юридической академии,[68] но Протопопов академии не окончил, а Курлов окончил. Отношения продолжались все время. Всякий раз Протопопов просил меня, чтобы я как-нибудь привлек Курлова к работе. Однако, в виду моих старых отношений с Курловым, основанных на убийстве Столыпина, у меня с ним отношения были холодные, так что я всегда несколько отстранялся кроме оказания материальной поддержки из секретного фонда, по поручению министра. Так что я совсем отошел и начал следить за всеми действиями Протопопова. Я в ту пору сошелся с Распутиным и был близок к Анне Александровне, правые, с которыми мне приходилось встречаться во многих домах, мне говорили, и я сам видел, что Протопопову хотелось привлечь меня на какую-нибудь роль, чтобы не вооружить против себя. С другой стороны, он думал, что я могу как-нибудь перехитрить его или подвести, как это было с Хвостовым. Такая его игра со мной и обещание примирить государя с моим именем длилась очень долго, до той минуты, когда возник процесс Манасевича-Мануйлова. Они запугали несколько Распутина, государыню и Анну Александровну тем, что Манасевич-Мануйлов много знал из интимной жизни. Штюрмер имел неосторожность свести его с Анной Александровной и дал ему возможность, посылая его к ней, говорить с нею, хотя я предупреждал, что этого нельзя делать. Так что Штюрмер отвел ему довольно широкую роль (хотя потом спохватился) и дал возможность ловкому человеку укрепиться при Анне Александровне. Благодаря тому, что владыка постоянно был к нему милостив, Манасевич многое знал из политической кухни того времени. Безусловно, преступление его, личное его обвинение могло повлечь за собою обнаружение эпизодов, которых так жадно искало общественное мнение. Единственным человеком, который мог влиять на него известным образом, они считали меня, потому что Манасевич долгое время работал при мне и как бы слушался меня. Поэтому Анна Александровна и Протопопов начали меня убеждать, чтобы Манасевич изменил свою позицию, когда будет на суде давать свои показания, обещая ему в будущем то или другое. Затем просили, чтобы я подействовал на министра юстиции Макарова, чтобы он прекратил это дело. Но так как дело было начато не при Макарове, а досталось ему в наследие от Хвостова, Макаров не счел себя вправе пойти на такие просьбы, хотя они и исходили от императрицы, и остался в деле Манасевича и Сухомлинова непреклонным в своей линии — дела эти поставить на суд. Но Макаров говорил, что он понимает скандальность, и примет соответствующие меры к тому, чтобы неотносящееся к существу обвинения Манасевича, по возбужденному против него Хвостовым делу, было отброшено,[69] чтобы предметом судебного разбирательства было только его дело. Вот что единственно обещал Макаров. Это Анну Александровну и Распутина не успокоило, они добились ухода Макарова, о чем я его своевременно предупредил. Последовало распоряжение Штюрмера о приостановлении дела (как вам известно), передано Макарову, и Манасевич был выпущен на свободу. Уже выйдя на свободу и поправившись от нервного удара, он, вместо того, чтобы послушаться совета, который я и Анна Александровна дали — выехать подальше от Петрограда, остался здесь и думал, что ему отныне снова удастся играть роль, какую он играл раньше. Но в эту минуту Протопопов сумел убедить Распутина, что Манасевич нервно-больной человек, он убедил в этом и Анну Александровну, та смотрела на него, как на человека болезненного. Дело возбудило известный общественный интерес к причине приостановления процесса; в силу этого обстоятельства Добровольский, поставленный Распутиным и хотевший процесс прекратить, должен был дать ему ход, потому что общественное мнение этого требовало; таким образом, процесс этот вылился в судебное разбирательство.

Председатель. — Вернемся к Протопопову.

Белецкий. — Тогда Протопопов обратился ко мне с двумя просьбами: одной, исходящей от императрицы, чтобы Манасевича удержать от оглашения чего бы то ни было; затем, чтобы его несколько задержать по выступлениям, лично задевающим графа Татищева, тем более, что Владимир Сергеевич,[70] с которым Протопопов был в хороших отношениях еще в полку и был связан некоторыми коммерческими делами, может быть, имел какие-нибудь виды на него в будущем.

Председатель. — В смысле министра?

Белецкий. — Я не думаю. Мало зная Хвостова, он увлекся проспектом будущего назначения на пост министра финансов, был как младенец в руках Хвостова и поставил себя в глупое положение, последствием чего и является этот процесс. Я видел, что ему ужасно тяжело фигурировать на этом процессе, рассказывать историю отношений и т. д. Он переживал свою личную тяжелую драму. Мне видно было, что этот человек пережил все и дал бы много, чтобы этого дела не было, потому что ему не нравилась постановка дела Хвостовым, несколько провокационного характера. Затем его беспокоило возбуждение дела о государственной измене и даже произведенный обыск. Может быть, и были какие-нибудь коммерческие предприятия, которые делали несколько рискованным его положение как председателя; но, чтобы Татищев мог пойти на измену России, я бы не мог поверить, потому что знал его и знал его семью. Я знал со слов Резанова, довольно откровенно со мной говорившего, что юридически нет состава преступления по 108 статье, и сказал, что обыск был сделан с целью найти ящик хвостовских документов, который Татищев мог держать в тайниках банка, в связи с бумагами Распутина. Но это не могло служить поводом к обвинению по статье 108. Единственным человеком, который мог поговорить с Батюшиным, повлиять на Батюшина и помочь графу, был я. Вот тогда, силою необходимости, Протопопов открыл мне все карты и сказал, что он будет мне всецело помогать. Действительно, как по щучьему велению, ко мне переменилось отношение государя, и сразу зашел разговор о привлечении меня к работе переходной: я, под влиянием жены, стремился уйти в провинцию, на то же самое место, которое имел. Тогда имелось в виду дать мне переходное — дать мне заведывание контр-шпионажем в ставке или наблюдение за ходом следственных действий комиссии ген. Батюшина. Но это не выливалось ни в какую реальную форму. Во всяком случае, из многих разговоров и отношений многих придворных знакомых чинов, я видел, что есть некоторый поворот. Потом мне лично программа Татищева была понятна. Граф говорил относительно материальной поддержки, которую ему пришлось оказывать семье Распутина, по просьбе Протопопова.

Председатель. — А именно?

Белецкий. — Кажется, 100 тысяч, что-то довольно крупное. Протопопов все время наверху говорил в это время, что имеет 5 миллионов состояния, Макаров говорил — 8 миллионов, как и Хвостов. Вначале они хотели показать государю, что они пошли на это место, действуя по преданности династии, а не по каким-нибудь другим соображениям. Тогда Протопопов читал мне некоторые записки, которые представлял государю императору. В этих записках Протопопова была очень заметна связь его со Щегловитовым. У них всегда были совещания, где он принимал широкое участие в усилении правого крыла государственного совета, идя совершенно против пожеланий, которые исходили от правых кружков, относительно состава государственного совета. Тут Иван Григорьевич давил на него своим, так сказать, умом; в этих записках я видел отражение многих его взглядов. Записки были написаны против Думы, потому что для Протопопова Дума была — зарез, потому что каждый день заседания Думы мог окончиться большим скандалом. Силою обстоятельств, Протопопов должен был уйти так или иначе; он только тогда бы мог оставаться, если бы Дума, хотя бы на время, была распущена; тогда начать разговоры о выборах в Государственную Думу. Его пожелание было больше. Он хотел полного роспуска Государственной Думы и начала новой избирательной кампании, желая отвлечь политические страсти от Петрограда и армии, перенести весь центр борьбы на места, создать там свою борьбу за местные интересы по выборам в Государственную Думу; Петроград же в эту минуту поставить в более изолированное положение, усилить состав гарнизона привлечением таких кадров, которые уже испытаны в своей преданности династии, и повести твердый курс правительственной политики вправо; в эту самую минуту иметь широкий надзор за армией; вот его пожелание. На это государь не пошел. А так как государь все время глубоко верил Алексееву, после смерти Распутина несколько отшатнулся от всего того, что было здесь, и снова привлек Алексеева, который одно время был в падении, то Штюрмер и Протопопов в этот период боялись новых влияний Алексеева, а через него — А. И. Гучкова, с которым он был в хороших отношениях. Поэтому все внимание Протопопова и Штюрмера было направлено на возбуждение некоторой подозрительности государя к генералу Алексееву. Это последние его, так сказать, начинания. Но тут много эпизодов которых я коснусь потом.

Председатель. — Таким образом, вы говорите, что Протопопов все-таки хотел, чтобы избирательная кампания в новую Думу была начата; между тем, позиция этой записки — уничтожение Государственной Думы?

Белецкий. — Это — позиция правых. Позиция Протопопова совершенно другая.

Председатель. — Вы сейчас говорили и по другим данным можно судить, что Протопопов совершенно сблизился с правыми. Ведь правые одно со Щегловитовым, а Щегловитов был с Протопоповым?

Белецкий. — Это надо несколько знать кружок правых. Щегловитов — человек, который мог, так сказать, в некоторые моменты жизни поступить иначе. Я рассказывал историю дела сотрудницы Шорниковой. Он мог совершенно меняться. Иван Григорьевич был партийный человек постольку, поскольку это отвечало его желаниям. Когда нам нужно было, он сделался председателем монархического съезда. Это был человек другого склада. В эту минуту он был человек политической практики, а не идеологии, как тот кружок, который собирался у князя Ширинского-Шихматова. Это нечто иное. Ширинский-Шихматов — человек чистый в смысле исповедывания им идеи. Он любил государя, был приверженцем самодержавия, таким и остался. Князь Ширинский-Шихматов сказал, что воззвание верховного главнокомандующего есть воззвание царя. Он резко пошел против течения. Это был человек совершенно другого склада. Есть люди идей, есть люди политической практики. Иван Григорьевич[71] был человеком политических страстей и борьбы. Вот почему сошелся Протопопов с Щегловитовым. Оба они в политическом отношении беспринципны. Он правых учитывал постольку, поскольку они нужны. Одновременно с этим он подавал записку государю, чтобы привлечь на свою сторону еврейские круги, дать евреям, если не равноправие в полном смысле слова, то право свободного жительства. Как вы это совместите? Бывало, например, он чуть не целуется с Маклаковым, и в то же время ведет кампанию против Маклакова наверху. Он в одно время идет с правыми и стремится дать самостоятельность евреям. Эта записка, которая опубликована в Москве, была продиктована желанием привлечь евреев на свою сторону. И в то же время он готов на другие реакционные шаги. Это был большой политик. Он находил в каждый момент те или другие приемы, которые отвечали его желаниям в данную минуту.

Председатель. — Вы не вполне правы. Та записка, которую прислала ваша супруга, была препровождена Ширинским-Шихматовым Протопопову, а Протопоповым, через Анну Александровну, в Царское.

Белецкий. — Это ничего не значит. Он должен был, в силу необходимости, показать, что он близок к ней. Иначе он не нашел бы поддержки. Это — единственная поддержка, которой он должен был искать. Раз он разошелся с Государственной Думой, то должен был укрепиться в государственном совете. Все это было сделано Иваном Григорьевичем. Второй раз Распутин приехал к Ивану Григорьевичу. Так что тут все шло к этому. Для него это была оппозиция; ему нужно было, чтобы правое крыло государственного совета, более или менее к нему милостиво относящееся, было известным противовесом настроению, идущему на него из Государственной Думы.

Председатель. — Как же Протопопов относился к повороту назад, к изменению основных законов?

Белецкий. — Эта записка Протопопова мне не была известна. В этом направлении Протопопов резко пошел бы против.

Председатель. — В той записке, которая была в двух экземплярах, все направлено в сторону законосовещательной Думы.

Белецкий. — Это было среди правых. Они смотрели на Думу, как на орган законосовещательный.

Председатель. — Вы изволили сами сказать, что это так. Если бы революция, под влиянием слабых ударов, только возбуждавших, не перешла в наступление, то в наступление перешла бы реакция.

Белецкий. — Есть люди, которые способны только вступать на путь паллиативных мер. Протопопов именно такой человек. В сознании известного момента он неспособен переступить грань и быть решительным в своей политике. Конечно, есть люди, которые могут быть демагогами, но Протопопов не такой человек, это человек совершенно другого склада. Я рассказывал, например, я знал, что он великолепно знает Керенского, что у него имеются сведения помимо Керенского, и другие лица мне об этом говорили; и вдруг все это оканчивается тем буфом, про который мне стыдно было узнать, стыдно было утром прочитать в газетах. Когда я прочитал, что это есть заговор (Комиссаров живой свидетель, он может сказать), я говорю: «Неудачный ход, у Протопопова козыря выбивают из рук». Вот мои слова, когда я прочитал об этом.

Председатель. — Это ликвидация?

Белецкий. — Простая ликвидация, которая не имеет никакого значения, которую мог сделать начальник охранного отделения, но смешно назвать ее бунтом и заговором. Конечно, это можно сказать государю, который не знает тонкости дела, и крестьянину какому-нибудь, который не понимает, но человек такой, который понимает, какой-нибудь член Государственной Думы, партийный работник, который великолепно понимает, — они посмеются. Я глубоко убежден, первый, кто посмеялся, был сам Керенский. Первый, кто понял, что правительство слабо, была та же самая оппозиция. Протопопов в эту минуту не отвечал своему назначению. Это был человек полумер, неспособный на решительные шаги. Это был двуликий Янус, показывающий в одну сторону один образ, а в другую — совершенно другой образ. Я уверен, если бы была соответствующая обстановка, он готов бы подойти к Керенскому, обнимать его, как раньше, просить его о чем-нибудь. Вот какое положение.

Председатель. — Так что вы считаете, несмотря на внешнее сближение Протопопова с правыми…

Белецкий. — Это была политика. Там были идеологи известные, которые шли по определенному пути. Я, например, знал, что ко мне немилость государя была два раза, но я относился с чувством любви; повторяю, что и теперь отношусь с чувством личной любви к нему. Я позволю себе сказать в эту минуту, как бы я ни пострадал. Есть люди, которые воспитаны в известном направлении. Я мог совершать ошибки, действовал плохими средствами, но я преследовал известные цели, у меня было нечто свое, за что я могу уважать себя. Но есть люди, которые ставят политику выше всего. Ивана Григорьевича возьмите; когда он говорил о том, что я уже прежде сказал, насчет процесса Шорниковой, мы с Корсаком переглянулись. Мы не могли представить, что Иван Григорьевич мог перемениться.

Председатель. — Манифест, который сочинял Маклаков, есть резолюция этой программы?

Белецкий. — Манифест этот не прошел. Я имею гражданское мужество говорить об этом свободно, потому что считаю это своим долгом: сумел грешить, сумей и ответ держать. Много было грехов. Я говорю, если Маклаков стал на эту позицию, Маклаков понимал его игру. Маклаков не считал его министром, отвечающим положению. Но Маклаков не мог бороться с ним, потому что Маклаков был гораздо честней. Маклаков мог говорить смело государю, и говорил. Даже иногда говорил государю и о том, что надо совершенно переменить политику. Это — человек, который говорил ясно то, во что он верит, к чему стремится и т. д. Что же касается Штюрмера, — возьмите тот эпизод, когда он написал свою записку, программную речь, составленную Гурляндом в либеральном тоне. Я говорил: «Нельзя так. Этому никто не поверит. Россия не может поверить, что вы не будете озлоблять общественное мнение. Это Думу не успокоит и, во всяком случае, не вызовет сочувствия. Говорите о патриотических порывах государства, о готовности пойти дальше для продолжения войны. Это все красиво. И дайте возможность пожинать лавры военному министру. Но вам никто не поверит в том, что вы будете поддерживать либеральный курс. (Там политика была довольно широкая.) Как же вы будете тогда бороться с известным настроением?» Он говорит: «Я этими руками своими, крепкими, в бархатных перчатках, сумею сжать общественное настроение». Человек, который говорил такие вещи, был бледен, когда его вели после ареста. Есть люди различные.

Председатель. — Мне в данную минуту положение представляется так: Протопопов мог доиграться до чего-нибудь с правыми, если бы конъюнктура была иная, если бы правые нашли силу выступить и пойти по контр-революционному пути; Протопопов должен был с ними держаться.

Белецкий. — Безусловно он должен был держаться, но из этого не следует, что он слушал правых, когда дали диктатуру власти. Совершенно нет. В эту минуту он каждого из правых мог сократить путем возбуждения недоверия и подозрительности со стороны верховной власти. Так он и боролся этим путем.