ПОКАЗАНИЯ М ЛАЦИСА

ПОКАЗАНИЯ М ЛАЦИСА

Я, Мартин Янович Лацис, заведующий отделом по борьбе с контрреволюцией при Всероссийской чрезвычайной комиссии, показываю:

О смерти Мирбаха я узнал в Комиссариате внутренних дел в 3 Ѕ часа дня. Сейчас же я отправился во Всероссийскую чрезвычайную комиссию, где узнал, что т. Дзержинский подозревает в убийстве Мирбаха Блюмкина, заведующего секретным отделением революционного отдела Всероссийской чрезвычайной комиссии. Самого т. Дзержинского уже не застал. Он отправился на место преступления. Оттуда меня запрашивали, кончилось ли у нас дело Мирбаха, племянника посла, и у кого оно находится, ибо оно обнаружено на месте преступления. Дело Мирбаха было взято у меня Блюмкиным в 11 часов утра 6 июля для наведения какой-то справки. Обратно уже я его не получил. Отсюда мне стало ясно, что покушение на Мирбаха произведено действительно Блюмкиным. Я немедленно отправился в театр на заседание съезда, где застал других членов Всероссийской чрезвычайной комиссии из большевиков – Петерса, Фомина[186] и Полукарова.

Петерс передал, что Троцкий ему сообщил, что Дзержинский арестован в штабе Попова. Мы немедленно направились обратно в комиссию и в присутствии т. Урицкого стали обсуждать создавшееся положение. Запросив по телефону штаб Попова, чтобы вызвали к телефону т. Дзержинского, получили ответ, что этого сделать они не могут. На вторичный вызов к телефону подошел Александрович и тоже сказал, что он Дзержинского вызвать не может. На третий наш запрос он прямо заявил, что он действует по приказанию ЦК партии левых эсеров и вызывать к телефону не может.

Тогда же Троцкий сообщил по прямому проводу, что он уже распорядился двинуть артиллерию и другие части, что я назначаюсь председателем на место Дзержинского, что комиссия распускается, а работников я набираю по своему усмотрению. Тов. Фомина он назначил начальником наружной охраны Большого театра и просил меня написать эту телефонограмму-приказ, что я и исполнил. Мои дальнейшие шаги были следующие.

Т. Петерс направился вместе с тов. Полукаровым на съезд усилить внутренний надзор. Распорядился сменить выставленный Поповым караул и поставить на место его самокатчиков. В это время я получил предписание Совнаркома (через Троцкого) арестовать всех левых эсеров, членов комиссии, и держать их заложниками. В комиссии в это время присутствовал Закс, который выражал свое полное недоразумение о всем происшедшем. Зная Закса как человека, которому ЦК до этого вынес порицание за участие в решениях о применении расстрелов, я, посоветовавшись с другими товарищами, решил его пока оставить на свободе. Но сейчас же в комиссию заглянул Емельянов.[187] Я немедленно распорядился его арестовать, что и было исполнено. Через несколько минут, это было в часу шестом или в начале седьмого, ко мне забегает тов. Вороницкий[188] с сообщением, что в коридоре наши комиссары арестованы караулом. Я поспешил туда, чтобы выяснить дело, которое мне показалось недоразумением, ибо я предполагал, что караул успел смениться и поэтому наши самокатчики не могли всерьез арестовать наших комиссаров. Но в коридоре меня остановил матрос Жаров с револьвером в руке и скомандовал: «Руки вверх!» Имевшийся с ним отряд солдат медлил меня арестовать и осторожно обыскивал карманы. Жаров скомандовал следовать за ним, спросив предварительно мою фамилию. Узнав, что я Лацис, он сказал: «Его-то мне и надо», – и торопил меня и караул уходить. Но я был без шляпы и попросил разрешения сходить за ней. Это было мне как будто разрешено. Я воспользовался моментом, когда арестовывали еще одного из наших комиссаров, и забежал в комнату президиума, где по прямому проводу сообщил в Кремль, что меня сейчас арестовали и уводят, куда – не знаю.

Нас повели в штаб Попова на Трехсвятительском переулке. С нами шел Емельянов. На все мои вопросы о причине, об источнике распоряжения я встречал молчание. По дороге, у Покрова, их караулом были вырыты окопы, и караул пропускал по бульвару только под строгим контролем. В штабе меня встретил Попов и спросил, кто распорядился арестовать Емельянова. Я ответил, что арестовал его я по предписанию Совнаркома. На это последовало заявление Попова, что я по постановлению ЦК левых эсеров арестован. Начались горячие упреки, что мы заступаемся за мерзавцев Мирбаха и арестовываем товарищей, которые нас избавили от этого мерзавца. Матросы пришли в разъяренное состояние и заговорили о моем расстреле. Тогда подошел бритый и бледный Александрович и унял разгоряченных матросов словами: «Убивать не надо, отправьте дальше».

Меня повели по коридору, где я наткнулся на бледного, как смерть, Карелина и смеющегося Черепанова. Я обратился к ним с просьбой принять все меры для того, чтобы контрреволюционеры не воспользовались нашим инцидентом и не подняли бы восстание против Советской власти. На это мне ответили, что все уже предпринято, а Александрович обещал отправиться в комиссию, чтобы направить ее работу.

Из боковой двери выглядывал Трутовский и молчал. Меня ввели в комнату Попова, где уже сидели тт. Дзержинский, Трепалов и др. Их охранял караул из матросов-черноморцев, вооруженных с ног до головы. Матросы были в новых ботинках, и у каждого еще имелась новая пара сапог. Из разговоров явствовало, что из цейхгауза раздают всем солдатам по две пары сапог и усиленную порцию хлеба и консервов. Матросы закусывали баранками. В нашу комнату часто заглядывали Прошьян и Попов. Попов распространялся о том, что все полки в Москве за ними, что и фронт Муравьева за них и что из Воронежа приехали 2 тысячи казаков. Скоро нас перевели в другое помещение, куда потом стали вводить новых арестованных, между которыми я узнал Винглинского и т. Смидовича. К утру начался обстрел штаба нашей артиллерией. Первые два снаряда упали в штаб, после чего все заседавшие там стали разбегаться. На наши выкрики, что они трусы, они молчали и скоро, часам к 11-ти, исчезли. Скоро снаряды стали попадать и в наше помещение. Благодаря охранявшему нас караулу мы перешли в автомобильную мастерскую, где пробыли до нашего освобождения.

Отряд Попова состоял сплошь из людей, терпимых Поповым. Все большевистские элементы оттуда удалялись. В штаб Попова не допускались даже более революционно настроенные эсеры, как, например, Гуркин.[189] О новом составе штаба я ничего не знал. О присутствии черноморских матросов я тоже не знал. Накануне я был уведомлен, что в отряде Попова ведется им же противосо-ветская агитация. Я тогда распорядился усилить там разведку и доложить комиссии, но события меня предупредили. Содержание отряда шло на счет интендантства. Отряд находился в распоряжении президиума, но фактически им ведал и распоряжался Александрович.

Блюмкин начал работать в комиссии в первых числах июня месяца. Он был откомандирован ЦК ПЛСР на должность заведующего «немецким шпионажем», то есть отделением контрреволюционного отдела[190] по наблюдению за охраной посольства и за возможною преступною деятельностью посольства. Блюмкин обнаружил большое стремление к расширению отделения в центр Всероссийской контрразведки и не раз подавал в комиссию свои проекты.

Но там голосами большевиков они были провалены. В моем отделе я Блюмкину не давал ходу. Единственное дело, на котором он сидел, – это дело Мирбаха-австрийского. Он целиком ушел в это дело, просидев над допросами свидетелей целые ночи. Дело Мирбаха возникло в связи с самоубийством Ланстрем. Я Блюмкина особенно недолюбливал и после первых жалоб на него со стороны его сотрудников решил его от работы удалить. За неделю до 6 июля Блюмкин уже у меня в отделе не числился, ибо отделение было расформировано по постановлению комиссии, а Блюмкин оставлен без определенных занятий. Это решение комиссии должно быть запротоколировано в протоколах комиссии в первых числах июля или в последних числах июня.

Теперь я вспоминаю, что Блюмкин дней за десять до покушения хвастался, что у него на руках полный план особняка Мирбаха и что его агенты дают ему все, что угодно, что ему таким путем удастся получить связи со всей немецкой ориентацией. Блюмкин набирал служащих сам, пользуясь рекомендацией ЦК левых эсеров. Почти все служащие его были эсеры, по крайней мере, Блюмкину казалось, что все они эсеры.

Блюмкин особенно настаивал на устройстве фотографии при его отделении и рекомендовал своего фотографа Андреева.

Андреев за неделю до покушения тоже покинул работу, заявив, что ЦК эсеров его командирует на другую работу.

Блюмкин первое время проживал в помещении ЦК левых эсеров по Леонтьевскому переулку, 18. Где он жил в последнее время, не знаю.

16 июля 1918 года Лацис