1. ПО БАРЬЕРУ

1. ПО БАРЬЕРУ

Выход главной партии с мыса Эванс в 11 часов вечера 1 ноября описан Гриффитом Тейлором, который несколько дней спустя отправился со своей партией во второй геологический поход:

«Тридцать первого октября стартовала партия с пони.

Сначала вперёд отправили двух слабых пони, которых вели Аткинсон и Кэохэйн, и я с милю их сопровождал. Пони Кэохэйна, отзывающийся на кличку Джимми Пигг, шагает намного бодрее, чем его напарник Джию. По телефону сообщили, что они благополучно прибыли на мыс Хат.

На следующее утро южная партия покончила с почтой, уложила письма в сумку, приготовленную на койке Аткинсона, и в одиннадцать утра последняя группа была готова выйти в путь к полюсу. Грузы они упаковали накануне, кроме того, у каждого было 20 фунтов личных вещей. Хозяин спросил моего совета, какую книгу ему взять с собой. Ему хотелось бы что-нибудь увлекательное. Я порекомендовал „Ледники“ Тиндаля — если это не покажется ему скучным.

Эта книга его не устроила! „Тогда, по моему примеру, возьмите Браунинга“, — предложил я. Кажется, он так и сделал.

Первым запрягли пони Райта. Чайнамен оспаривает у Джию последнее место, но зато не сопротивляется, когда его запрягают. Старшина Эванс вёл Снэтчера — едва почуяв на себе сбрую, конь обычно выскакивал вперёд и вставал во главе каравана. У Черри был Майкл, прилежный ходок, а у Уилсона — Нобби, та самая лошадь, которую в марте спасли от косаток. Скотт подвёл к саням Сниппетса и с помощью коротышки Антона первым впряг его в сани — но вот беда, оказалось, что это сани Боуэрса! Однако за несколько минут ошибка была исправлена, и Скотт быстро зашагал к югу.

Кристофер, верный себе, просто взбесился. Сначала пришлось его стреножить, затем пять минут ушло на то, чтобы опрокинуть его наземь. Голову прижали ко льду, только в таком положении его удалось впрячь в сани. Наконец он поднялся на ноги, и тут же, всё ещё стреноженный, помчался своим обычным галопам. После нескольких резких рывков он освободил переднюю ногу, затем с силой лягнул раз-другой задними и после этого пошёл довольно ровно. А уж когда он идёт, Титусу не под силу его остановить — бедняге придётся отмахать миль пятнадцать без передышки!

Милый старина Титус — я видел его тогда последний раз.

Невозмутимый, как всегда, он не суетился, не раздражался, а старался лаской умилостивить это свирепое создание, чтобы извлечь из него максимум пользы для выполнения своего простого долга.

Последним уходил Боуэрс. Его пони, Виктор, животное нервное, но не злое, легко дал себя взнуздать. Я побежал на конец мыса и глядел вслед маленькой кавалькаде, вытянувшейся по направлению к югу длинной цепочкой, пока она не исчезла в далёкой белой пустыне. Вечером я связался по телефону с Уилсоном в хижине „Дисковери“ — больше я никогда не поговорю ни с кем из отважной пятёрки»[175].

Все пони прибыли на мыс Хат в 4 часа пополудни, как раз вовремя — иначе бы не избежать им сильного ветра. Троих мы поместили вместе с нами в доме, остальных поставили в пристройке. Переход показал, что нагружённые пони передвигаются с различной скоростью и очень скоро оказываются на расстоянии в много миль друг от друга. Скотт заметил, что ему это напоминает регату или плохо организованный флот, состоящий из кораблей с неодинаковым ходом.

Было решено идти не днём, а ночью, и на следующий вечер мы выступили, соблюдая очерёдность, которой отныне придерживались всегда. Первыми трогались с места три наиболее медлительных пони — Джию с Аткинсоном, Чайнамен с Райтом, Джемс Пигг с Кэохэйном. Эту группу мы называли «Балтийский флот»{111}.

Спустя два часа за ними следовала партия Скотта: капитан со Сниппетсом, Уилсон с Нобби и я с Майклом.

Обе эти партии посередине ночи делали остановку для ленча. Через час после выхода Скотта четыре человека начинали впрягать в сани Кристофера. Едва он уходил, как они кидались к своим лошадям, взнуздывали их и спешили за остальными, проделывая весь переход без привала. Это было трудно и людям, и животным, но Кристофер не давал останавливаться.

Поход к полюсу.

Поход к полюсу (продолжение).

В эту партию входили Отс с Кристофером, Боуэрс с Виктором, старшина Эванс со Снэтчером и Крин с Боунзом.

Когда мы огибали мыс Армитедж на пути к Барьеру и будущему, дул сильный встречный ветер. Наверное, мало кто из нас не думал в тот момент о том, что нескоро ему доведётся вновь увидеть знакомые места.

Партия Скотта ещё находилась в Безопасном лагере, а «Балтийский флот» уже выступил в дорогу. Вскоре появился Понтинг на собачьей упряжке, с киноаппаратом, выглядевшим очень странно в этой обстановке.

«Он вовремя успел установить кинематографический аппарат, чтобы уловить быстро приближавшийся арьергард. Впереди бежал Снэтчер, которого то и дело приходилось удерживать. Поистине — мал да удал!

Кристофер при запряжке разыграл обычную комедию, но теперь его, очевидно, смирила поверхность Барьера. Всё же мы не решались ещё дать ему отдыхать. Вся партия промчалась мимо, вслед за передовым отрядом»[176].

Партия Скотта быстро уложилась. «До свидания, счастливо!»— крикнул Понтинг, мы помахали ему свободной рукой — другой держали поводья. Вот и последнее звено, связывавшее нас с домом на мысе Эванс, порвалось.

«Будущее неизвестно. Я ничего не придумаю, что было бы упущено из того, что надлежало сделать для достижения успеха»[177]{112}.

По программе, на участке от мыса Хат до склада Одной тонны мы, идя с легко нагружёнными пони, должны были делать в среднем 10 миль в день. От этого склада к Воротам и далее к подножию ледника следовало доставить 24 недельных рациона провианта — каждый на четверых, двигаясь со скоростью 13 миль в день. На этом завершался Барьерный этап путешествия, составивший по показаниям укреплённого на санях счётчика шагов — одометра{113} — 369 миль.

На этих 24 недельных рационах полюсная партия и две вспомогательные достигали предельных точек своих маршрутов и возвращались к подножию ледника Бирдмора, где их ожидали в складе ещё три недельных пайка.

В первый день пребывания на Барьере всё шло как по маслу, записки, оставленные в пустых бачках из-под керосина, сообщали радостные вести: моторные сани идут. Но уже на следующий день мы миновали пять брошенных бачков без записок.

Значит, что-то не ладится. Милях в четырнадцати от мыса Хат стало известно, что треснул корпус цилиндра № 2 на моторе Дэя, а ещё через полмили мы наткнулись и на самый мотор, уже засыпанный снегом и вообще являвший собой весьма печальное зрелище. Ещё один дневной переход, и в воскресенье 5 ноября утром мы прибыли в Угловой лагерь. По дороге кое-кто побывал одной ногой в трещине, но ничего серьёзного не произошло.

Из лагеря нам был виден в южном направлении выделявшийся на фоне снега мрачный чёрный предмет, но мы тешили себя надеждой, что это не вторые мотосани. Увы, это были именно они.

«Повторилась та же беда: раскололся толстый конец цилиндра № 1; в остальном же машина была в исправности. Машины, очевидно, не приспособлены к такому климату — недостаток, впрочем, наверно исправимый. Однако доказано, Система передвижения вполне удовлетворительна»[178],

— с горечью писал Скотт.

«Большое разочарование! Я ожидал большего от машин, поскольку они уже попали на поверхность Барьера»[179].

Скотт вложил всю свою душу в моторные сани. Он испытывал их в Норвегии и Швейцарии. Было сделано всё возможное, чтобы они работали хорошо, предусмотрены все случайности. Я уверен, что в глубине души им руководило желание избежать жестокости, с которой неизбежно связано использование собак и лошадей. «Небольшой доли успеха было бы достаточно, чтобы показать, чего можно от них ожидать и способны ли они в конце концов произвести переворот в транспортировке грузов в полярных условиях. Сегодня, глядя, как машины работают, и припоминая, что все обнаруженные до сих пор погрешности были чисто механические, не могу не верить в их достоинства. Эти, хотя и небольшие, погрешности и недостаточная опытность показывают, как опасно скупиться на испытания»[180].

Вряд ли Скотт возлагал большие надежды на мотосани в нашей экспедиции, но использование их могло помочь его последователям, а он всегда к этому стремился.

Достиг ли он своей цели? Моторы, конечно, мало помогли нам: даже тот, что оказался более выносливым, дошёл, тяжело нагружённый, только чуть дальше Углового лагеря. И всё же пятьдесят миль это пятьдесят миль, а то, что моторы вообще шли, само по себе уже было огромным достижением. На пройденном ими участке твёрдые поверхности перемежались мягкими, а позднее, летом, когда рухнули снежные мосты, мы на обратном пути убедились в том, что они благополучно пересекли несколько широких трещин. Кроме того, они работали при температурах до —30° [-34 °C]. Всё это было во благо, ведь до них ни одна машина с мотором не въезжала на Барьер. Идея их использования оказалась правильной, теперь она нуждалась в дополнении опытом. Эксперимент Скотта доказал целесообразность их использования в Антарктике, но он не знал до конца всех их возможностей: они явились прямыми предшественниками танков, участвовавших в боях во Франции{114}.

Ночные переходы имеют свои достоинства и недостатки.

Пони везли грузы в холодное время суток, а отдыхали в более тёплое, и это было хорошо. На солнце они быстро обсыхали, после нескольких дней пути, привыкнув к новой обстановке, спали и ели в сносных условиях. С другой стороны, поверхность, несомненно, была лучше, когда солнце поднималось высоко и становилось теплее. Сопоставляя все за и против, мы пришли к выводу, что лошадям предпочтительнее идти ночью, но сами мы, впрягаясь в сани, если и шли в ночную пору, то очень редко.

В это время между дневными и ночными условиями ощущалась большая разница. Ночью, в сильный мороз, под резкими порывами холодного ветра, мы при любой работе то и дело останавливались и отогревали окоченевшие пальцы.

Утром, ужиная, спокойно сидели на санях, и, заполняя дневники или метеорологический журнал, иногда даже — подумать только! — вытягивали голые ноги на снегу, правда ненадолго.

Как же это не похоже на наше зимнее путешествие!

Теперь, в начале лета, я не переставал восхищаться тем, в каких прекрасных условиях мы идём по Барьеру. Ведь наша тройка уже забыла, что палатка бывает тёплой, а спальный мешок сухим. Противоположные впечатления так въелись в кровь и мозг, что искоренить их мог только новый опыт.

«День жаркий, удушливый; снег слепит глаза. Забываешь, что температура низкая (-22° [-30 °C]). Припоминаются залитые солнцем улицы, нагретые его лучами мостовые, а между тем не далее как 6 часов тому назад большой палец на моей ноге едва не был отморожен. Обо всех таких неудобствах, как мёрзлая обувь, сырая одежда и сырые спальные мешки, нет и помина»[181].

Конечно, наивно было предполагать, что мы пройдём ветреные места близ Углового лагеря, не угодив в непогоду.

Выметенная штормом поверхность здесь улучшилась, пони легко везли свою тяжёлую кладь, но на следующей стоянке мы заметили, что небосвод на юго-востоке заволакивается тучами, и почти тут же потянул ветер. Поспешно построили защитные стенки для лошадей{115}, а к концу ужина ветер уже задувал с силой в 5 баллов (утро 6 ноября, лагерь 4). Весь день продолжалась умеренная метель, но ночью ветер ужесточился до 8 баллов, снегопад также усилился.

В такую погоду идти невозможно. К утру пурга чуть стихла, пришли Мирз и Дмитрий с двумя собачьими упряжками и поставили палатку за нашей. Это соответствовало намеченной схеме движения, по которой собаки выходят позднее нас, но нагоняют, так как передвигаются быстрее лошадей.

«Пурга и позёмка вынуждали нас снова и снова выкапывать из сугробов лошадей и делать им убежище от ветра.

Воздвигнутые нами стенки служили надёжной защитой, но сани, подпиравшие их по бокам, на концах были полностью погребены под сугробами, а палатку, стоявшую у наветренной стороны укрытия, сотрясал отражаемый им ветер и заносил снегом выше входа. После полудня снегопад прекратился, но позёмка продолжала мести. Снэтчер разнёс копытами часть защитной стенки перед собой, Джию тоже лягался больше обычного.

Все пони имели довольно жалкий вид: несмотря на защиту, они с ног до головы были покрыты заледеневшим снегом, и сорвать его удавалось лишь с большим трудом»[182].

К вечеру позёмка окончательно утихомирилась, но ветер, достигавший силы 4 балла, продолжал налетать с досадным упорством. Тем не менее в полночь партия Аткинсона вышла в путь. И вот почему:

«Пока что скала Касл ещё хорошо просматривается, но на следующем переходе её закроет северная оконечность острова Уайт — и тогда прощайте надолго, все знакомые наземные ориентиры»[183].

В последующие сутки (8–9 ноября)

«выступили в полночь, шли очень хорошо. В такую погоду санный поход доставляет истинное удовольствие. Горы Дисковери и Морнинг, к которым мы постепенно приближаемся, красиво выделяются в общей горной панораме. Мы уже недалеко от северной оконечности мыса Блафф. Утром в лагере собрались все партии; это напоминало собачью свадьбу, и Джию убежал!»[184]

Зато следующий переход протекал в совершенно иных условиях. Дул ветер силой 5–6 баллов, шёл снег.

«Поверхность местами очень скользкая, а там, где она твёрдая, на застругах, непрестанно кто-нибудь падает или спотыкается. В воздухе разлита муть, видно так мало, что кажется, будто идёшь сквозь облако, хотя снегопад слабый. Мыс Блафф полностью закрылся, усилились признаки, обычно предвещающие пургу. На привале для ленча партия Скотта перепаковалась и последовала за нами. Часа через полтора мы догнали Аткинсона, поставившего лагерь, и не без радости последовали его примеру, так как всё время приходилось не только преодолевать сопротивление встречного южного ветра, но и сильно напрягать зрение, стараясь рассмотреть следы на снегу»[185].

За весь день прошли немного больше восьми миль.

Невезение сопутствовало нам на протяжении ещё трёх переходов, то есть до утра 13 ноября. Поверхность отвратительная, погода хуже не придумаешь, метель не прекращается и дюйм за дюймом, миля за милей покрывает всё мягкими пушистыми хлопьями. В дневниках зазвучали нотки уныния.

«Если, на наше несчастье, такое исключительное положение продолжится — будет поистине ужасно. В лагере очень тихо, настроение у всех удручённое — верный признак, что дела не ладятся»[186].

«Погода ужасная — мрачная, суровая, валит снег. Настроение делается угнетённым»[187].

«Такая поверхность пути заставляет задумываться. Я знал, что местами она будет трудной, но такой, как сегодня, не ожидал»[188].

Неопределённость положения всегда была мучительнее всего для Скотта, тогда как явно критические ситуации вызывали у него необычайный прилив энергии. Когда мы плыли на юг, попали в шторм и чуть было не затонули и когда один из столь дорогих его сердцу моторов провалился сквозь морской лёд, его лицо в числе очень немногих не выражало ни малейшего огорчения. Даже когда близ мыса Эванс корабль сел на мель, он не пал духом. Но вот подобные задержки из-за плохой погоды раздражали его. Боуэрс записал в дневнике:

«Плохая погода и скверная поверхность в сочетании с недомоганием Чайнамена омрачают наши перспективы, и, прибыв в лагерь, я не удивился, застав Скотта в подавленном настроении. Он полагал, что корм лошадям выдаётся в первую очередь из нашей поклажи, то есть по сути дела обвинял меня в том, что я своих лошадей жалею, а его тройку перегружаю. Покончив с едой, мы проверили до мелочей вес всех грузов, и, поспорив, тем не менее оставили всё по-прежнему. Я хорошо понимаю состояние Скотта: после того что мы пережили в прошлом году, день, подобный сегодняшнему, вызывает у него опасения, как бы наши животные не пали. „Лучшие умы“ (то есть врачи) осмотрели Чайнамена, проявляющего признаки переутомления. Бедный старикан, ему бы мирно доживать свои дни на покое, а не тянуть под конец жизни этакие грузы. У Джию тоже довольно жалкий вид, но ведь мы никак не думали, что он дойдёт хотя бы до Ледникового языка, а он прошагал больше ста миль от мыса Эванс. Вот уж действительно никогда не знаешь, что можно ждать от этих созданий! Прав, конечно, Титус, который не устаёт твердить, что второго такого негодного сборища кляч не сыскать на белом свете»[189].

«Погода из рук вон скверная: сильный восточный ветер со снегом, поверхность ужасная. Недавно выпавший снег лёг на землю рыхлым слоем, в котором вязнут наши несчастные лошади. Если бы страдали только мы, я бы нисколько не волновался, но как тяжело видеть такие мучения наших лучших животных в самом начале путешествия. Один переход вроде того, что мы совершили прошлой ночью, сокращает им жизнь на много дней, а между тем мы вышли две недели назад, проделали за это время всего лишь третью часть пути до ледника, но почти все лошади уже проявляют признаки крайнего утомления. Виктор сильно похудел за эти две недели, вид у него измождённый»[190].

Но тут пони начали выправляться. Именно тогда Джию получил прозвище Чудо Барьера, а Чайнамен — Громобой.

«Нашим четырём пони досталось больше всех,»

— замечает Боуэрс.

— «Я не согласен с Титусом, что им лучше идти без остановок на ленч. Это, несомненно, очень для них утомительно, прежде всего потому, что они несвоевременно получают корм.

13 ноября утро было приятное, тёплое, +15° [-9 °C] — такой теплыни ещё не было за всё время похода. К вечеру, однако, повалил снег большими хлопьями, хорошо знакомыми нам по Англии. Здесь же я увидел их впервые. Сани с большим трудом идут по свежевыпавшему снегу. Гривы и попоны лошадей покрылись ледышками»[191].

Следующий переход (13–14 ноября) был немного легче, хотя лошади по-прежнему с трудом преодолевали глубокий снег и по всему было видно, что они тянут из последних сил.

Ночь сменилась приятным тёплым днём, и все животные стоя дремали на солнце. Далеко-далеко за собой мы впервые за много дней видели землю. 15 ноября достигли склада Одной тонны, значит, прошли от мыса Хат 130 миль.

Там всё ещё торчали поставленные на попа двое наших саней, а над главным гурием хлопали обрывки флага. В банке из-под соли, привязанной к бамбуковому древку флага, лежала записка от лейтенанта Эванса, сообщавшая, что они пришли сюда на мотосанях пять дней назад и дальше волоком потащат сани до 80°30? ю. ш., где будут нас ждать.

«Эванс прошёл за два с половиной дня больше 30 миль — это замечательно»,

— сказал Скотт.

Мы откопали гурий и не нашли в нём никаких изменений, но с подветренной стороны от самой его верхушки ярдов на сто пятьдесят тянулся на северо-восток снежный язык — бесспорное свидетельство того, что здесь преобладают юго-западные ветры. Девять месяцев тому назад мы посыпали снег в этом месте овсом, чтобы таким образом определить увеличение снежного покрова за зиму. К сожалению, зерна мы, как ни искали, не нашли, но по некоторым другим приметам установили, что сугробы увеличились очень ненамного. Термометр минимальных температур, крепко привязанный к остову саней, показывал -73° [-58 °C].

Такую температуру мы воспринимали как неожиданно высокую после той, что мы испытывали зимой и весной на Барьере, тем более что наши минимальные термометры помещались тогда под санями, а на складе Одной тонны термометр находился под открытом небом. Мы же во время зимнего путешествия убедились, что разница между показаниями термометра, находящегося в укрытии (-69° [-56 °C]), и термометра под открытым небом (-75° [-59 °C]) составляет 6°. Оставленную в складе провизию нашли в прекрасном состоянии.

Далее мы долго держали военный совет. Это означает, что утром, поужинав, Скотт приглашал в нашу палатку Боуэрса, а иногда и Отса. Подобные совещания почему-то неизменно носили трагикомический характер. На этот раз, как впрочем и всегда, речь шла о пони. Было решено переждать один день и дать им отдохнуть, благо корма сколько угодно. Говорили главным образом о том, какое количество фуража следует взять отсюда, учитывая состояние пони, размеры посильной для них клади и длину переходов.

«Лошади вывезут, думает Отс, но находит, что они начали худеть и утомляться скорее, чем он ожидал. Учитывая обычный пессимизм Отса, этот отзыв можно считать благоприятным. Я лично смотрю на дело с большей надеждой. По моему мнению, сейчас многие лошади даже в лучшем виде, нежели когда выступали в поход, исключая, конечно, слабых, на которых мы всегда смотрели с сомнением. Надо ждать, как пойдут дела»[192].

Решили взять корма столько, чтобы его хватило лошадям до ледника, но некоторых забить не доходя до него. Все понимали, что Джию и Чайнамен долго не протянут, а кроме того, было необходимо пожертвовать пони и скормить их мясо собакам. Две собачьи упряжки везли приблизительно недельный запас фуража, но без подспорья в виде лошадиного мяса они не могли продержаться после склада Одной тонны больше двух недель.

Это решение означало, что Скотт по сути дела отказался от мысли поднять лошадей на ледник. Мы восприняли такой поворот с чувством облегчения, так как из описаний Шеклтона знали, что нижние подходы к леднику сильно изрезаны трещинами, и попытка преодолеть их с лошадьми казалась нам самоубийственной. Всю зиму напролёт мы ломали себе головы, стараясь придумать, как бы управлять лошадью сзади, так, чтобы, если она упадёт в трещину, мгновенно перерезать постромки, связывающие её с санями. Я, признаюсь, не верил в такую возможность. Всё, что я знал о леднике, убеждало меня в том, что вряд ли нам удастся заставить лошадей подняться на него, собаки же взойти взойдут, но спуститься смогут лишь в том случае, если дорога наверх будет тщательнейшим образом изучена и маркирована в предвидении обратного пути. Мне представляется, что при таких неопределённых ситуациях руководитель партии нервничает меньше рядовых участников. Он прекрасно знает, чем, по его мнению, стоит рисковать, а чем — нет. В данном случае Скотт, скорее всего, с самого начала полагал, что брать лошадей на ледник нецелесообразно. Но погонщики знали только, что впереди их ожидает такая возможность. Теперь понимаете, с каким облегчением мы вздохнули, услышав, что Уилсону не придётся гнать на ледник Нобби, самого крупного из наших пони.

До сих пор Кристофер вполне оправдывал свою репутацию, как показывают следующие выдержки из дневника Боуэрса:

«Трижды мы валили его наземь и трижды он вскакивал и опрокидывал нашу четвёрку, намертво вцепившуюся в него; один раз он чуть было не подмял меня под себя; он, похоже, страшно силён, жаль только, что столько энергии расходуется без толку… Как всегда, Кристофера стреножили и лишь после этого его удалось поставить на колени.

Он с каждым днём становится всё хитрее, и если ему всё-таки не удаётся укусить или лягнуть кого-нибудь, то вовсе не по его вине. Он быстро понял, что падать на мягкий снег не так больно, как на морской лёд, и почти добровольно опускается на колени. В финнеско нам так скользко, что очень трудно бороться с ним в полную силу, и сегодня он сбил Отса и вырвался из наших рук. К счастью, ему не удалось совсем освободить переднюю ногу, так что он успел добежать лишь до лошадей, и тут мы его поймали. Наконец он улёгся с видом победителя, но мы поспешно запрягли его в сани и, когда он вскочил на ноги, погнали его вперёд, не давая времени опомниться и оборвать постромки…

Пришёл Дмитрий и помог нам справиться с Крисом. Трое повисли на нём, двое запрягали в сани. Борьба длилась больше двадцати минут, он даже, изловчившись, навалился на меня, но я не пострадал…

Сегодня обвели Криса вокруг пальца: Титус с постромками приблизился сзади, и Крис изготовился было удрать, но обнаружил, что уже впряжён в проклятые сани. К сожалению, он тут же бросился вскачь с одним лишь гужем. Его повело вправо, верёвка натянулась. Я боялся, что упряжь безнадёжно запутается, но он остановился у ветрозащитной стенки между Боунзом и Снэтчером, и, прежде чем снова пытаться запрячь его, мы отцепили и разгрузили сани. На этот раз сбрую положили не перед санями, а сбоку, и таким образом обманули его бдительность; пока он сообразил, что произошло, он уже шёл по маршруту…

Снова намучились с Крисом. Он запомнил нашу хитрость, и никакими силами нельзя было заставить его приблизиться к саням. Трижды он вырывался и убегал, хорошо ещё, что к другим лошадям, а не в направлении Барьера. Наконец нам удалось его повалить, и он так устал от этой борьбы, что со второй попытки мы его взнуздали и погнали вперёд».

И всё же нас угнетали не столько трудности, связанные с самими санными переходами, сколько часто сопутствовавшая нам безысходно мрачная погода. Наладить быт в палатке можно по-разному. Жить под одной крышей со Скоттом было приятно, я всегда радовался, попадая к нему, и с неохотой от него уходил. Скотт делал всё необычайно быстро, его партия ставила и снимала лагерь в мгновение ока. Он добивался — по мнению некоторых, слишком настойчиво, но я так не считаю, — чтобы вокруг соблюдались чистота и порядок и всё лежало на своих местах. Во время похода по устройству складов Скотт заставлял нас тщательно счищать снег с одежды и обуви перед входом в палатку; при снегопадах отряхивались уже внутри палатки, а затем подметали пол. Впоследствии для этого каждой палатке была выдана специальная метёлочка. Помимо других явных преимуществ, это помогало сохранять сухими одежду, финнеско и спальные мешки, а значит, оберегало мех от порчи. «В конечном счёте, — заявил однажды Уилсон после ужина, — лучшим участником санного похода следует считать того, кто видит, что надо сделать, и делает это без лишних слов». Скотт с ним согласился. И если ты «шёл в упряжке вместе с Хозяином», то должен был держать ухо востро, замечать возникавшие попутно мелочи и молча ими заниматься. И в самом деле, трудно себе представить большего зануду, чем человек, который является и во всеуслышание объявляет, что, вот мол, он починил сани, сложил ветрозащитную стенку для лошадей, набрал снега в котёл или заштопал свои носки.

Впервые я попал в палатку Скотта в середине похода для устройства складов и был поражён тем, какой уют создаётся в ней при тщательном соблюдении порядка. Ужин проходил прямо-таки в домашней обстановке, но и в безрадостную ночную пору во время короткой остановки для еды небрежность не допускалась ни в чём. Ещё большее впечатление на меня произвела сама еда. Палатка Скотта получала, конечно, такой же рацион провианта, как та, откуда я явился.

Но там я всё время испытывал голод и теперь признался в этом. «Плохо готовят», — отрезал Уилсон, и я вскоре убедился, что он прав, ибо за два-три дня ощущение голода притупилось. Уилсон и Скотт знали множество кулинарных рецептов походной кухни, и тот, кто кашеварил, вместо того чтобы изо дня в день варить дежурное блюдо, разнообразил стол, пораскинув мозгами, и очень редко повторял меню. Мы получали то пеммикан в чистом виде, то с примесью аррорута{116}, то жертвовали каждый по полторы галеты и готовили «сухой суп», — галеты, поджаренные в пеммикане с добавлением небольшого количества воды, и запивали его большой кружкой какао. «Сухие супы» имели ещё то преимущество, что экономили нам керосин. Чтобы избежать однообразия, пили иногда какао, иногда чай, а чаще всего напиток собственного изобретения под названием какао-чай, сочетавший в себе бодрящие качества чая и калорийность какао.

Широкое поле для импровизации открывала выдававшаяся ежедневно на десерт столовая ложка изюм?. Он был очень вкусен в чае, но ещё лучше в сухом супе, с галетами и пеммиканом. «Век буду вас вспоминать с благодарностью», с удовлетворением заметил как-то вечером Скотт, когда я, сэкономив из общей дневной порции немного какао, аррорута, сахара и изюма, сотворил «шоколадную похлёбку». Правда, на следующий день у Скотта, по-моему, болел живот. Иногда за едой завязывалась интересная беседа, в моём дневнике, например, я нахожу такие записи:

«Ленч прошёл очень весело, говорили о литературе. Скотт знаком с Барри, Голсуорси и многими другими писателями. Кто-то сказал мистеру Бирбому, что он похож на капитана Скотта, и, по словам Скотта, тот немедленно начал отпускать бороду».

Но за три недели темы разговоров были исчерпаны. Часто за целый день можно было услышать только привычные:

«Подъём!», «Все готовы?», «Грузиться!», «Привал!»

Последнее через каждые два часа с момента выхода. Если тягловой силой служили мы, то, сняв палатки, погрузив вещи на сани, поспешно запрягались, надевали лыжи и не мешкая выходили.

Через четверть часа руки и ноги согревались, рукавицы и финнеско оттаивали. И тут объявлялась остановка, чтобы каждый мог привести в порядок лыжи и одежду, после чего уже шли без передышки два часа, а то и больше.

Было решено уменьшить груз пони, поэтому в ночь с 16 на 17 ноября перед стартом первого 13-мильного перехода на складе Одной тонны оставили не меньше 100 фунтов фуража. Это принесло существенное облегчение, и теперь каждая из шести сильных лошадей, вышедших из Углового лагеря с 695 фунтами груза, тащила только 625 фунтов. У Джию было всего лишь 455 фунтов, у Чайнамена — 448. Две собачьи упряжки везли 860 фунтов лошадиного фуража, а всего их груз после склада Одной тонны составлял по плану 1570 фунтов.

В него входили сани со всей упряжью и прочим снаряжением, весившие около 45 фунтов.

Лето, по всей видимости, задерживалось — сильный ветер и мороз -18° [-28 °C] не оставляли нас. Отс и старшина Эванс сильно обморозились. У Мирза также был отморожен нос, однако, когда я сказал ему об этом, он только рукой махнул: до свадьбы, мол, заживёт. Пони почти все шагали бодрее прежнего. Но назавтра сугробы обросли настом, присыпанным сверху рыхлым снегом, температура упала до -21° [-29 °C]. К концу перехода Скотту показалось, что лошади шагают хуже, чем следует Состоялся ещё один военный совет, на нём решили ежедневно во что бы то ни стало проходить в среднем 13 миль и оставить на этой стоянке ещё один мешок фуража, а в случае необходимости посадить лошадей на полуголодный паёк. Отс согласился, хотя утверждал, что они шли сверх ожиданий неплохо и что даже Джию и Чайнамен три дня протянут наверняка, а может и целую неделю.

Боуэрс, напротив, никак не желал расстаться с этим мешком корма. Между тем, Скотт записал в дневнике:

«Мы висим на волоске: доберёмся до ледника или нет? Пока что плетёмся с грехом пополам»[193].

Сегодня утром во время очередной выходки Кристофера с саней сорвался одометр.

«После завтрака я забрал одометр в палатку,»

— пишет Боуэрс,

— «и сделал для него свободную оплётку из сыромятных ремней. Сегодня, благодаря ледяным кристаллам в воздухе, возникли изумительные по красоте ложные солнца. Гало 22° (то есть на расстоянии 22° от солнца) с четырьмя ложными солнцами в цветах радуги окружало солнечный диск. Это гало было охвачено другим, воспроизводящим весь спектр цветов радуги. Над солнцем две дуги касались дуг гало, а с каждой стороны слабо проступали дуги двух больших кругов. В самом низу куполообразное белое сияние с увеличенным ложным солнцем посередине спорило яркостью с самим солнцем. Прекрасный пример весьма распространённых здесь оптических явлений».

И днём позже:

«Мы видели перевёрнутый мираж: шагавшая впереди нас партия отражалась чуть выше в небе вверх ногами».

В последующие три дня мы делали положенные 13 миль, чаще всего даже не прилагая для этого чрезмерных усилий.

Только вот бедняга Джию был совсем плох и останавливался каждые несколько сот ярдов. Партия, шедшая с этими клячами, сильно смахивала на похоронную процессию, и её участникам Аткинсону, Райту и Кэохэйну приходилось труднее, чем большинству из нас; только бесконечным терпением и заботливостью они могли сподвигнуть бедных лошадок продолжать путь. Кстати, на марше их носы обрастали сосульками, и Чайнамен пользовался ветрозащитной курткой Райта как носовым платком. Утром 21 ноября во время последнего перехода мы заметили впереди большой гурий; около него находилась вся моторная партия в составе лейтенанта Эванса, Дэя, Лэшли и Хупера. Близ гурия, поставленного на широте 80°32? и названного нами горой Хупер, мы оставили Верхний барьерный склад. В него заложили три высотных набора провианта, а также на всякий случай два ящика галет и два ящика керосина, иными словами, три недельных рациона для трёх партий, которым предстояло подниматься на ледник Бирдмора. По плану, на этих рационах они должны были вернуться с 80°32?, ю. ш. на склад Одной тонны. А пока мы все — шестнадцать человек с палатками и тринадцатью санями, десять пони и двадцать три собаки — переночевали тремя милями дальше.

Моторная партия, тащившая сани за собой, пришла шесть дней назад, и наше непредвиденно долгое отсутствие уже беспокоило людей. Они были голодны, очень голодны, сообщили они нам; Дэй, и всегда-то худой и длинный, походил на привидение. Несколько оставшихся в нашей палатке от ужина галет они приняли с благодарностью. А нам, управлявшим собаками или лошадьми, пока что вполне хватало барьерного рациона.

Мы шли уже три недели, проделали за это время 192 мили и очень хорошо представляли себе, на что способны пони.

Эти клячи с честью выдержали испытание:

«Мы надеемся, что Джию хватит ещё на три дня; после этого его в любом случае прикончат и скормят собакам. Забавно, что Мирз ждёт не дождётся возможности досыта накормить своих животных. Он этого ждал со дня на день. С другой стороны, Аткинсон и Отс одержимы идеей довести беднягу дальше того места, где Шеклтон убил свою первую лошадь. Вести о Чайнамене очень благоприятны. Теперь как будто есть надежда, что лошади в самом деле исполнят то, что от них ожидается»[194].

С начала и до конца самым сильным из наших пони был спасённый со льдины Нобби, и вёз он на 50 фунтов больше, чем другие лошади. Это красивое спокойное животное явно по ошибке считалось пони. Да и не только он — ещё несколько наших лошадей были слишком крупны для этой породы.

Кристофер, конечно, похудел больше остальных, но в общем все потеряли много веса, хотя овса и жмыха получали вдоволь. Боуэрс писал о своём пони:

«Мой подопечный, Виктор, привык ходить впереди, как его напарник в прошлом сезоне. Он не знает усталости, послушен, как овечка. Даже не верится, что какой-нибудь месяц назад я так мучился с упрямцем, ведь запрягать Виктора приходилось вчетвером, а двое изо всех сил удерживали его, чтобы он, уже в упряжи, не умчался прочь. Ещё в начале похода он был почти неуправляем и при первой возможности бросался вскачь просто по живости характера. Но за три недели однообразие Барьера несколько охладило его пыл, и сейчас я люблю его больше, чем когда-либо. Как все остальные пони, он утратил округлость форм, сейчас он длинноногий, угловатый, уродливый, какими бывают лошади, но я его ни на кого не променял бы».

Кормили лошадей на привалах во время ленча и ужина их погонщики, а на ночлегах, за четыре часа до выхода, Отс и Боуэрс. Некоторые усвоили вредную привычку сбрасывать с морды торбу, одни — как только её надевали, другие же — при попытках добраться до корма на дне мешка. Пришлось привязывать торбы к стойлам.

«Виктор,»

— замечает Боуэрс,

— «вчера схватил зубами привязь и сжевал её. И вовсе не от голода — даже сейчас он не доедает свою порцию до конца».

По первоначальному замыслу предполагалось, что Дэй и Хупер с широты 80°30? повёрнут назад, но сейчас их четвёрку оставили ещё на несколько дней — пусть с легко нагружёнными санями идут впереди и прокладывают путь для остальных.

Погода улучшилась, часто светило солнце, после склада Одной тонны мне запомнился только один день с температурой ниже -20° [-29 °C]. Случалось, конечно, что на каких-то переходах пони вязли, но мы их отнюдь не перетруждали и кормили без всяких ограничений. Мы знали, что впереди самое тяжкое испытание, но и представить себе не могли, до какой же степени тяжкое. После устройства Северного барьерного склада почти у всех пони осталось меньше чем по 500 фунтов груза, и мы надеялись относительно легко достигнуть ледника. Ведь всё зависело от погоды, а погода как раз установилась прекрасная, и пони всё время шли плечом к плечу. Правда, клячу из кляч Джию отвели по следу назад и вечером 24 ноября пристрелили, но ведь и он прошёл на 15 миль дальше того места, где была убита первая лошадь Шеклтона. А если вспомнить, что мы сомневались, следует ли Джию вообще участвовать в походе, то нельзя не признать, что Аткинсон и Отс проявили чудеса искусства обращения с лошадьми; впрочем, главная заслуга всё же принадлежит самому Джию, который исключительно благодаря высокой стойкости духа сумел протащить своё бедное тело так далеко.

«Хороший уход и сытное питание в течение целого года, три недели работы при добром обращении, умеренная нагрузка и достаточный корм, а в завершение — безболезненный конец. Если кто назовёт это жестокостью, то я с ним не соглашусь, или же я не понимаю, что такое жестокость»,

— записал Боуэрс в дневнике.

И далее:

«Отражение полуночного солнца от снега обжигает мне лицо и губы. Перед сном я мажу их ореховым маслом — помогает. Светозащитные очки полностью предохраняют от повторных приступов снежной слепоты. Капитан Скотт уверяет, что сквозь них мне всё видится в розовом свете.»

Утром{117} мы распрощались с Дэем и Хупером, они, повернувшись к северу, зашагали по направлению к дому[195]. Кстати сказать, ходить по Барьеру вдвоём не слишком-то приятно.

Дэй, безусловно, сделал всё, что мог, для того чтобы моторы работали, и они помогли нам преодолеть в начале путешествия самые неблагоприятные участки. Этой ночью Скотт записал:

«Ещё несколько переходов, и мы можем быть уверены, что достигнем своей цели».

26 ноября на широте 81°35? во время остановки на ленч мы заложили Средний барьерный склад, как и на горе Хупер, в нём находился недельный запас провианта для всех возвращающихся партий; таким образом, наш груз уменьшился ещё на 200 фунтов. Шли в этот день очень тяжело.

«Обычно скучновато идти по необозримой снежной равнине, когда небо и поверхность снега сливаются в один саван мёртвой белизны, но отрадно находиться в такой прекрасной компании, и всё идёт гладко и хорошо»[196].

Сомнений не было — наши животные сильно утомились, а

«когда животное устаёт, устаёт и сопровождающий его человек, поэтому в конце дневного перехода мы все не особенно веселы, хотя всё время спим вволю»[197].

Следующий день (28 ноября) был не лучше:

«Выступили при ужаснейшей погоде. Снег стоит перед нами стеной, падает, крутит; дует сильный южный ветер»[198].

Запись в дневнике Боуэрса:

«Почти целый градус широты миновали без единого погожего дня; всё время тучи, туман, снег и ветер с юга».

Попадались, естественно, сложные участки, мы их старались обходить, хотя понимали, что проследить на обратном пути эти зигзагообразные маршруты и отыскать склады будет нелегко. Вот описание типичного походного утра из дневника Боуэрса:

«Первые четыре мили после выхода из лагеря были для меня сущей мукой: Виктор, то ли из-за лени, то ли из-за нежелания бороться с ветром, плёлся еле-еле, точно похоронная кляча. Мгла такая, что без очков не обойтись, но и с очками беда: только протрёшь и наденешь, как их тут же снова залепляет снег. Я сильно отстал от всей кавалькады, временами с трудом различал её сквозь падающий снег и меня, словно кошмар, преследовал страх, что Виктор первым из пони выйдет из строя. Правда, я всегда выходил позднее остальных, но после первой четверти мили догонял их. Сейчас, однако, я пришёл к четырёхмильному столбу последним и был раздражён до крайности, но не сказал ни слова, так как увидел, что не я один в таком состоянии, что погода и всё прочее навели уныние на всех. Но тут Виктора словно подменили. Он бодро рванул вперёд, занял своё обычное место и пошёл быстрой для такой поверхности ровной поступью. Каждый его шаг радовал и успокаивал меня. Во второй половине для он шёл не хуже, а под конец, когда я снял с него сбрую, принялся кататься по снегу — впервые за последние десять-двенадцать дней. Уж, конечно, не от переутомления».

Мы выкладывались до предела, лишь бы пройти положенные 13 миль, и Чайнамена, которому это было не под силу, ночью пристрелили. Он не дошёл всего-то 90 миль до ледника, но бедолаге от этого не легче.

Двадцать девятого ноября открылся вид, которого мы никак не ожидали накануне, когда, спотыкаясь и падая, брели сквозь пургу. Местами расчистилась на западе огромная горная гряда, которая вскоре должна преградить нам путь на юг; справа, казалось прямо над нами, возносилась трёхглавая вершина горы Маркем. После 300 миль унылого однообразия Барьера воистину восхитительное зрелище! Ночью поставили лагерь на широте 82°21?, на четыре мили южнее последней стоянки Скотта во время экспедиции 1902 года. Тогда ему здесь также посчастливилось с погодой, да и Шеклтон отметил, что на этой широте его встретил хороший ясный день.

Из наших дневников хорошо видно, что в плохую погоду настроение у всех падало, но мгновенно поднималось, едва показывалось солнце. Нет сомнений в том, что с пони происходило то же самое. По сути дела, на этой, начальной стадии путешествия все испытывали огромное напряжение, тем более что при скудости впечатлений ничто его не снимало.

Но вот проясняется, и кристаллический наст под ногами, вчера ещё какое-то бесцветное покрывало, сегодня переливается разными красками и ослепительно сияет; вчера ты спотыкался на малейшем бугорке, сегодня же все неровности почвы выступают отчётливо и ты ставишь ногу не задумываясь, а перед твоими глазами разворачивается один из красивейших в мире пейзажей, и, наслаждаясь им, забываешь, что каких-то двадцать часов назад ты еле тащился, преодолевая усталость и раздражение. Шорох санных полозьев, шипение примуса, запах супа, мягкое лоно спального мешка — как всё это может радовать и действительно радовало.

Хотел бы, чтоб мог я хотя бы на миг

У тёплой печурки присесть,

Послушать певучий её язык

И всласть отдохнуть и поесть.

Да, вместо шёлка домашних уз,

Сплетающих дни за днями,

Я выбрал ветер сквозной, да груз —

Упряжку саней за плечами…

По снегу, по снегу — всегда вперёд,

По вековечному насту,

От дома, тепла и уюта от…

Ну, отдых ребята?

Баста.[199]

Конечно, преодолевая в последующие два дня (30 ноября и 1 декабря) эти горы, гряда за грядой, мы были вполне довольны жизнью. Так мы добрались до 82°47? ю. ш. и здесь оставили последнюю закладку провизии на Барьере — Южный барьерный склад, — как обычно, с недельным запасом провианта для каждой возвращающейся партии.

«Мы оставили достаточно еды для недельного пропитания всех возвращающихся партий, состоящих каждая из четырёх человек. Следующий склад — Средний барьерный — находится на 73 мили севернее. Поскольку на обратном пути мы сможем легко делать 100 миль в неделю, то при нормальном течении событий нам вряд ли угрожает голод»[200].

Так рассуждали мы все — пока не нашли полюсную партию. Это был наш двадцать седьмой лагерь, и мы уже месяц как находились в пути.

Для нас было очень важно, чтобы хорошая погода продержалась ещё несколько дней, пока мы приближаемся к земле. В первое своё путешествие на юг Скотт не дошёл до горного хребта, тянувшегося справа от нас, — ему помешала огромная расселина. Такие образования известны геологам, называются они трещинами скола и возникают на границе ледника и коренных пород. В данном случае от гор оторвался Барьер протяжённостью во много сотен миль и разрыв соответственно получился гигантским. Шеклтон рассказал, как ему удалось выйти к Воротам (так он окрестил проход между горой Хоп и коренными породами), которые вывели его на ледник Бирдмора. Разведывая дорогу, он с товарищами наткнулся на непреодолимое препятствие — расселину, имевшую 80 футов в ширину и 300 в глубину. Они двинулись вдоль неё направо и вышли к месту, где пропасть была забита снегом, и пересекли её несколькими милями выше. Мы полагали, что от Южного барьерного склада до Ворот 45 миль, и рассчитывали через три дня стать лагерем около них.

Близ Южного барьерного склада пристрелили Кристофера.

Он единственный из пони, кого пуля не сразу взяла. Скорее всего, Отсу изменило его обычное хладнокровие, как-никак негодник Крис был его лошадью. В тот самый момент, когда он выстрелил, Крис дёрнулся и с пулей в голове помчался к лагерю. Его с трудом изловили, причём он чуть не укусил Кэохэйна, отвели назад и прикончили. Мы были рады избавиться от него: пока у него были силы, он сопротивлялся, но как только Барьер усмирил его, чего мы сделать не смогли, он перестал везти полагающуюся ему долю груза. Он мог бы, конечно, поработать ещё несколько дней, но у нас не хватало корма на всех лошадей. Мы даже усомнились, не допустили ли ошибку, оставив столько фуража в складах. Каждая лошадь служила кормом собакам по крайней мере на четыре дня, а иногда и больше, на них был порядочный слой жира, даже на Джию. Значит, бедняги терпели не такие уж большие лишения, и это нас утешало. Конскую вырезку мы и сами с удовольствием ели — варили из неё суп, хотя керосин надо было экономить.

Последнее время мы снимали лагерь ночью всё позднее — пора было постепенно переходить на дневной походный режим: на ледник лучше подниматься днём, к тому же с нами уже не будет лошадей, которым трудно было бы идти при высокостоящем солнце. Поэтому можно смело сказать, что следующий переход мы совершили 2 декабря.

Перед стартом Скотт подошёл к Боуэрсу: «Я принял неприятное для вас решение». Оно заключалось в том, что в конце перехода Виктора следует убить, так как у нас мало корма.

Вечером Бёрди записал:

Данный текст является ознакомительным фрагментом.