ГЛАВА XIX. ЧТОБЫ НЕ ПОВТОРИЛОСЬ
ГЛАВА XIX. ЧТОБЫ НЕ ПОВТОРИЛОСЬ
Смертей без счёту пережив,
Я, как бутон, набряк, готов расцвесть,
И запахи дождя свежи.
И вновь пишу. О мой единый Свет!
Не может быть,
Что это я,
Кого терзали столько бед.
Герберт
Читателям, конечно, захочется узнать, каково моё мнение об экспедиции по прошествии стольких лет, ибо оно не могло у нас сложиться, пока мы, участники, видели её вблизи, да и я, младший чин двадцати четырёх лет от роду, не то что не смел судить о своих руководителях, но по молодости не знал, стоят ли чего-нибудь мои суждения. Теперь я могу с уверенностью сказать, что хотя нас постигла величайшая трагедия, которая именно поэтому никогда не забудется, не в ней главное. В широкой перспективе, открывающейся с расстояния десяти лет, я вижу не одну экспедицию, а две, разительно не похожие одна на другую. С одной стороны, Амундсен — он идёт напрямую к полюсу, первым его достигает и возвращается, не потеряв ни одного человека, не обременив ни себя, ни своих людей большей нагрузкой, чем требует повседневная работа в любой полярной экспедиции.
Трудно себе представить более деловое предприятие. С другой стороны, наша экспедиция — она подвергается невероятному риску, проявляет чудеса сверхчеловеческой выносливости, достигает бессмертной славы, увековеченной торжественными соборными проповедями и памятниками в общественных местах, но достигает полюса лишь для того, чтобы удостовериться в бессмысленности этого страшного похода и потерять во льдах лучших людей. Нелепо было бы пытаться замолчать этот контраст, а написать книгу и не сказать о нём — значит напрасно потратить время.
Прежде всего я должен отдать должное Амундсену. Я не пытался скрывать, как мы к нему относились, когда он, убедив весь мир и нас в том числе, что снаряжает «Фрам» для путешествия в Арктику, и отправившись на север, внезапно ринулся на юг. Ничто так не отталкивает, как обман. Но когда Скотт, придя на полюс, обнаружил, что Амундсен там побывал за месяц до него, его огорчение не имело ничего общего с чувством школьника, проигравшего соревнования в беге. Я рассказал в этой книге, чего стоило Скотту и четверым его товарищам дойти до полюса, какие мучения испытывали они на обратном пути, пока смерть их не остановила.
Они рисковали и страдали прежде всего для того, чтобы люди могли узнать, что собой представляет этот край земли, где не заходит солнце, а человек, сойдя со своей орбиты, вертится, как спица в колесе, и, куда бы он ни повернулся, он всегда смотрит на север. В тот самый миг как Скотт увидел палатку норвежцев, он понял, что ему нечем удивить мир.
Достижение им полюса имело смысл лишь как предосторожность на случай гибели Амундсена на обратном пути, но путь этот был равно опасен для обоих. Поход к полюсу оказался бесполезным, и это явилось ударом для путешественников.
Неудивительно, что Боуэрс обрадовался, когда на обратной дороге они наконец оторвались от лыжни норвежцев и пошли своим путём.
Сейчас эта боль утихла, а будущий исследователь и не вспомнит о ней. Его заинтересует иное: в чём секрет лёгкой победы Амундсена? В чём причина наших бед и потерь? Сперва о победе Амундсена. Нет сомнений в том, что в значительной мере она объясняется замечательными личными качествами этого человека. Есть мудрость особого рода, составляющая специфическую гениальность путешественника. Амундсен доказал, что обладает ею, предположив, что в Китовой бухте расположен такой же обширный кусок твёрдой суши, каким является остров Росса. Он врождённый вожак, это видно из того, что он находит в себе смелость идти на большой риск. А он, конечно, сильно рисковал, когда отказался от проложенного Скоттом и Шеклтоном пути к полюсу и решил найти другой проход — с Барьера через горы на плато. Как известно, он в этом преуспел и открыл лучший на сегодняшний день маршрут к полюсу{224}. А ведь он легко мог ошибиться и погибнуть! Им двигало бесценное сочетание расчёта с дерзанием. Всё это говорит в его пользу. Но ведь и Скотт дерзал — пожалуй, ни один капитан китобойца — консерватор не согласился бы экспериментировать с моторным транспортом, пони и санями на человеческой тяге, а ограничился бы собаками и погонщиками на лыжах. Именно этот избитый путь выбрал Амундсен — и играючи дошёл до полюса и обратно; его люди и собаки не испытывали ни чрезмерного напряжения, ни каких-либо больших трудностей. Сам Амундсен с начала и до конца путешествия не вёз сани и одной мили.
Лёгкость его свершений вовсе не означает, что его экспедиция была богаче нашей дарованиями и человеческими характерами. Мы страдали не от недостатка умов и отваги, а скорее от их избытка. Наша экспедиция прежде всего была важным научным предприятием, полюс же служил лишь для привлечения общественной поддержки, хотя для науки он не важнее, чем любой другой акр площади на плато. Мы двигались по следам экспедиции, которая доставила больше научных результатов, чем все ей предшествующие — по следам экспедиции «Дисковери» под руководством Скотта{225}. У нас был самый большой и самый деятельный коллектив учёных, когда-либо отплывавший от берегов Англии. Мы всё подвергали сомнению, всем интересовались, хотели всё понять. Мы взяли на себя работу, которой хватило бы ещё на две или три экспедиции.
Совершенно очевидно, что в подобном распылении усилий есть свои недостатки. Скотт хотел достигнуть полюса — опасная и трудная задача, но осуществимая. Уилсон хотел во что бы то ни стало добыть яйцо императорского пингвина — безумно опасное и нечеловечески трудное предприятие, к тому же мало осуществимое, ведь трое его участников остались живы лишь чудом. Эти два подвига надо сложить.
Но кроме этих путешествий был ещё поход для устройства складов и другие вылазки, так что к концу второго санного сезона мы уже устали, а самый трудный год был ещё впереди.
Мы, оставшиеся в живых, пошли на поиски мёртвых, хотя где-то во льдах нашей помощи, возможно, ждала партия Кемпбелла, которая собственными силами, живая и невредимая, добралась до мыса Хат. А если бы они погибли — что бы тогда сказали о нас?
Практичный современный человек не скупится на критические замечания по поводу организации экспедиции. Следовало, говорит он, взять собак, но не поясняет, каким образом можно было их поднять на ледник Бирдмора и спустить их оттуда. Он возмущается тем, что 30 фунтов геологических образцов были сознательно добавлены к весу груза на санях, которые люди тащили ценой своей жизни, но не понимает, что главной помехой было плохое скольжение полозьев по шершавой поверхности снега, а не мёртвый груз, в данном случае пренебрежимо малый. Не знает он и того, что эти самые образцы позволяют определить возраст континента и могут по-новому осветить всю историю растительного мира.
Он допускает, что все мы вели себя замечательно, воистину героически, очень красиво и самоотверженно; что наши подвиги доставили экспедиции славу, на которую не вправе претендовать Амундсен, но тут он теряет терпение и заявляет, что совершенно прав был Амундсен, не позволивший науке отвлекать силы своих людей, мешать им в тот момент, когда перед ними стояла единственная цель — дойти до полюса и вернуться обратно. Амундсен, несомненно, был прав, но нас-то влекла не только эта цель, но и стремление пополнить всем, чем мы сможем, мировую сокровищницу знаний об Антарктике.
Конечно, в истории экспедиции скрыто бесчисленное множество «если»: если бы Скотт взял собак и сумел поднять их на Бирдмор; если бы мы не потеряли пони во время похода для устройства складов; если бы не завели собак так далеко и склад Одной тонны был заложен; если бы на Барьере оставили немного лишнего горючего и конины; если бы к полюсу пошли четыре человека, а не пять; если бы я ослушался данных мне указаний и прошёл дальше склада Одной тонны, а собак в случае необходимости забил; или если бы я даже просто прошёл ещё несколько миль на юг и оставил запас провианта и горючего под флагом над гурием; если бы они пришли на полюс первыми; если бы всё это происходило не в этот сезон, а в другой… Но факт остаётся фактом — Скотт никак не мог пройти расстояние от залива Мак-Мёрдо до полюса быстрее, чем он прошёл{226}, разве что на собаках; вся королевская конница, вся королевская рать этого не смогла бы.
В таком случае, вопрошает практичный человек, почему мы пошли в залив Мак-Мёрдо, а не в Китовую бухту? Потому, отвечаю, что таким образом мы сохраняли преемственность научных наблюдений, столь важную в этом деле; и потому, что залив был отправной точкой для дальнейшего обследования единственной достоверно известной тогда дороги к полюсу, ведшей через ледник Бирдмора.
Боюсь, всё это было неизбежно. Мы предусмотрели всё, что только можно было предусмотреть заранее. Допускаю, что мы, мелочно экономные в расходовании пеммикана, чудовищно щедро расточали силу людей. Но иначе и быть не могло: программа, пусть даже слишком обширная в целом, отнюдь не была чрезмерной по отдельным пунктам; нам оставалось только использовать каждого так, чтобы не упустить никакой возможности научного исследования. Так много надо сделать и так редко представляются для этого возможности! Вообще я не вижу, каким иным путём мы могли бы достигнуть того, чего достигли, но я не хочу ещё раз участвовать в подобном предприятии, не хочу, чтобы возникла такая необходимость.
Мне хотелось бы, чтобы наша страна взяла эту работу на себя и посылала в Антарктику достаточно людей — тогда они смогут выполнять единовременно только одну задачу.
Так это поставлено в Канаде. Почему бы и в Англии не сделать так же?
Но в одном можно было избежать расточительства людской силы. Я выше уже говорил о том, что при возникновении любой экстренной ситуации на помощь призывали добровольцев и что таковые всегда находились. К сожалению, принцип добровольности использовался не только в экстренных случаях, но и при выполнении всех основных видов повседневной работы, которые следовало бы подчинить графику.
В результате добросовестные трудяги перерабатывали, и это было неизбежно — каждый считал для себя делом чести не прослыть лентяем. Получалось так, что люди делали слишком много, а потом им сообщали, что они переусердствовали.
Следовательно, не было настоящей дисциплины. Будь она — люди бы не перегружались. До последнего года экспедиции мы не настаивали на составлении графика работ.
Денежных средств было в обрез. Не исключено, что Скотт и вовсе не получил бы ассигнований на экспедицию, если бы она не ставила перед собой целью завоевание полюса. В вещах, приобретаемых у больших торговых фирм, недостатка не было, всё наше оборудование и научное снаряжение было первоклассным, но предмет первейшей необходимости, едва ли не самый главный для экспедиции, — корабль — отбил бы у Колумба охоту к плаваниям, а нас чуть не отправил на дно.
Сколько писано о жалком снаряжении, с которым Колумб отошёл от берегов Канарских островов на поиски кратчайшего пути к неведомому континенту с богатейшими, по его предположению, империями! Но ведь по тем временам три его каравеллы были намного лучше старой развалины{227}, на которой мы поплыли в ледяную пустыню, где утро и вечер составляют не день, а год, где не могут жить даже белые медведи и северные олени. У Амундсена был «Фрам», специально построенный для полярных исследований. Скотт прежде плавал на «Дисковери». Но уж эти «Нимроды» и «Терра-Новы» с биржи подержанных деревянных судов, предназначенные перевозить пони, собак, моторные сани и всё необходимое для полярной экспедиции, не говоря о людях, которые в пути к тому же ведут научные наблюдения! При мысли о них так и подмывает требовать принятия Полярного закона, который приравнял бы к преступлению перевозку людей в край вечных льдов на судёнышках, пригодных разве что для того, чтобы курсировать между Лондонским мостом и Рамсгитом{228}.
А попрошайничество, без которого не получить даже это снаряжение! Шеклтон обивал пороги богачей! Скотт месяцами писал письма с просьбами о деньгах! Не позор ли это для нашей страны?
Современные цивилизованные государства должны принять решения о финансировании научной работы, включая географические исследования. А поскольку от их результатов в равной степени выигрывают все страны, то в этой области открываются широкие возможности для международного сотрудничества{229}, особенно в таком районе Земли, где захват территорий бессмыслен и никакой Форин Оффис не в состоянии провести границу между плато короля Эдуарда и короля Хокона. Антарктический континент в основном ещё не исследован, но и то немногое, что известно, убеждает в том, что он не может быть освоен обычным образом — путём иммиграции пионеров, отцов-паломников и т. д. Остров Росса — неподходящее место для жизни людей, но там может размещаться научная станция со сложным оборудованием, обслуживаемым ежегодно сменяющимся штатом сотрудников. Три года, в Антарктике как пробыли мы, — слишком много. Ещё один год — и даже лучшие из нас сошли бы с ума. Из пяти главных походов, которые выпали на мою долю, один — зимнее путешествие — вообще нельзя было предпринимать с нашим снаряжением, а в двух партиях на собаках, в том числе в поисковой, следовало бы участвовать людям со свежими силами. Нет нужды повторять, что англичане откликнутся на любой зов и будут стоять насмерть (некоторые из них); но как бы то ни было, им придётся расплачиваться за это дорогой ценой; я заплатил своим здоровьем, и этот расход не возместится никогда, а пятеро самых сильных, самых здоровых, самых опытных моих товарищей поплатились жизнью.
Такие научные станции с такой научной службой не могут быть созданы усилиями отдельных героев и энтузиастов, выпрашивающих чеки у богачей и пожертвования у частных научных обществ. Этим должны заниматься общественные организации.
Не думаю, что в наш век авиации следующие посетители полюса будут передвигаться пешим способом и сами везти сани, или идти с санями, запряжёнными собаками, мулами либо пони{230}. И склады, наверное, станут устраивать иначе, чем это делали мы. Надеюсь также, что паковые льды будут пробивать не старые «угольщики», приобретённые на бирже подержанных кораблей. Специально построенные суда, и в избытке; трактора и самолёты особой конструкции; люди со специальной подготовкой и в большом числе — вот что необходимо для того, чтобы работа в Антарктике велась по правилам цивилизованного человеческого общества. А правительству и избирателям пора научиться ценить знание, даже если оно не оплачено страданиями и смертью. Моя песенка спета: я скорее отправлюсь к праотцам, чем в путешествие на Юг. Но если я решусь поехать на Юг, то только на необходимо разумных условиях. Возможно, я не вернусь героем, зато вернусь без большого ущерба для себя. Ибо если сократить, повторяю, срок пребывания в Антарктике и обеспечить там все удобства, какими располагают современные цивилизованные страны, то работа на дальнем Юге будет намного приятнее службы на какой-нибудь захудалой военной базе на экваторе. Надеюсь, что к тому времени как Скотт возвратится домой — а он возвращается: Барьер движется и в 1916 году люди Шеклтона не нашли и следов поставленного нами могильного гурия — к тому времени трудности, отнявшие его жизнь, останутся в прошлом, а его крёстный путь превратится в шоссе, не менее оживлённое, чем Пиккадили.
Пора, однако, поговорить о самом главном. Как бы хорошо ни было поставлено дело полярных исследований в будущем, его организаторы захотят в первую голову узнать всё, что мы можем им сообщить о горючем, холоде и пище. Итак, прежде всего о горючем.
Скотт жалуется в дневниках на недостачу керосина в нескольких последних складах. Нет сомнения в том, что причиной его утечки был износ кожаных прокладок в керосиновых бачках. Все они подвергались воздействию солнечных лучей летом и неожиданно сильных холодов осенью. В «Путешествии на „Дисковери“» Скотт упоминает о баках, в которых они везли керосин во время санных походов:
«Каждый бак закрывался пробковой затычкой, составлявшей безусловно ненадёжную защиту. Керосин обладает отвратительным свойством просачиваться сквозь любые преграды, особенно когда сани сотрясаются на неровном грунте или, как это часто случается, переворачиваются. Как ни старайся, как ни жми, эти пробки не удаётся заткнуть намертво, поэтому намного лучше пользоваться металлическими навинчивающимися пробками, хотя это несколько увеличивает вес. Ведь как неприятно открыть новый бак и увидеть, что он наполнен лишь на три четверти, а это, конечно, означает, что примусом следует пользоваться ещё более экономно»[334].
Амундсен сообщает по этому поводу, что у них керосин хранился в обычных баках, но те оказались очень непрочными и во избежание потерь Бьоланду было поручено следить за их герметичностью[335].
В нашей экспедиции бачки, по совету Скотта, закрывались навинчивающимися металлическими крышками. И мы не знали с ними никаких хлопот[336], пока поисковая партия не пришла на склад Одной тонны. Здесь находилась закладка провианта и горючего, которую я предыдущей осенью закопал для полюсной партии под семифутовым слоем снега. Провиант был сложен в брезентовый «ящик», а красные бачки с горючим поставлены сверху на снег как дополнительный опознавательный знак склада. Извлекши «ящик» на свет, мы нашли, что содержащаяся в нём провизия почти несъедобна — так много керосина просочилось зимой и весной сквозь семь футов снега.
Затем мы отыскали полюсную партию и узнали, что им не хватило керосина. По возвращении на мыс Эванс кто-то, орудуя лопатой близ лагеря, случайно наткнулся на деревянный ящик с восемью керосиновыми бачками ёмкостью в один галлон. Его поставили в этом месте в сентябре 1911 года, чтобы погрузить на «Терра-Нову» и отправить на мыс Крозир. Корабль не смог его взять. Зимой ящик занесло снегом, и он так и лежал всеми забытый, пока 15 месяцев спустя его случайно не нашли. Три бачка из восьми были полные, три — пустые, один — заполнен на одну треть, один — на две трети.
Не может быть никаких сомнений в том, что керосин, отличающийся особой летучестью, испарялся и просачивался сквозь крышки и что процесс этот ускорялся из-за износа кожаных прокладок, которые затвердевали и пересыхали.
Будущим экспедициям следует очень внимательно отнестись к хранению горючего, причём для уменьшения риска его следует закапывать.
Далее необходимо сказать о неожиданном морозе, который встретил Скотта на Барьере и стал непосредственной причиной трагедии.
«Никто на свете не мог бы ожидать той температуры и состояния пути, какие мы встретили в это время года… Ясно, что эти обстоятельства возникли совершенно внезапно, и наша катастрофа, конечно, объясняется этим внезапным наступлением суровой погоды, которая как будто не имеет никакого удовлетворительного объяснения»[337].
Они спускались с ледника при положительной температуре; в первую неделю пребывания на Барьере ничего необычного не было. Но в ночь на 26 февраля температура вдруг скачком упала до -37° [-38 °C]. Примечательно, что приблизительно к этому времени солнце в полночь начало опускаться за южный горизонт. «Нет сомнений в том, — писал Скотт, — что внутренняя часть Барьера — довольно скверное место».
Симпсон в метеорологическом отчёте утверждает, что температуры, с которыми столкнулась полюсная партия, безусловно, следует считать аномальными. Наблюдения, пишет он,
«убедительно доказывают, что в самом начале года большие морозы возможны на относительно небольшом расстоянии от открытого моря, где температуры были более чем на 40 градусов выше… Совершенно невозможно поверить, что в марте нормальная разница температур между заливом Мак-Мёрдо и южным районом Барьера составляет около 40 градусов».
По мнению Симпсона, температуры, зарегистрированные в марте 1912 года другими санными партиями, а также на мысе Эванс, тоже подтверждают, что мороз, выпавший на долю Скотта, отнюдь не является нормой для осенней погоды.
Симпсон основывается на данных, полученных при запуске шаров с самописцами в заливе Мак-Мёрдо. Они показали, что зимой отражённая радиация выхолаживает окружающий воздух. Поэтому образуется приземный воздушный слой, который может быть на много градусов холоднее вышележащих слоёв воздуха. В результате, естественно, температура понижается. Это, однако, происходит только в отсутствие ветра: ветер уносит холодный воздух, воздух перемешивается с более тёплым и температура повышается.
По мнению Симпсона, отсутствие южного ветра, неоднократно отмечаемое Скоттом, как раз и явилось причиной необычной стужи. На мысе Эванс температура понизилась на десять градусов против нормы, а там, где был Скотт, — вероятно, градусов на двадцать[338].
Третий вопрос — это питание. Он важнее всего для будущих полярных исследователей. Как известно, полюсная партия не смогла пройти нужное расстояние из-за того, что люди ослабли, причём несмотря на то, что съедали полный рацион, и даже усиленный, за исключением нескольких дней на спуске с ледника Бирдмора, когда провианта не хватило.
И первым потерял силы самый рослый и сильный участник экспедиции, от которого меньше всего можно было этого ожидать.
Рационы делились на два вида: барьерный (Б) — им пользовались при переходе через Барьер на пути к полюсу, и вершинный (В), разработанный после нашего зимнего путешествия. Этот рацион — по-моему, на сегодня самый разумный — составляет 16 унций галет, 12 — пеммикана, 2 — масла, 0,57 — какао, 3 — сахара, 0,86 унции чая в день на человека.
Всего 34,43 унции.
Двенадцать человек, шедшие к полюсу, у подножия Бирдмора перешли на рацион В, исходя из него же им была оставлена провизия во всех закладках на обратный путь. По калорийности он намного превышал барьерный рацион, и в начале лета, когда походы по Барьеру предпринимались на пони или на собаках, люди были бы не в состоянии его съесть.
Но погонять пони или собак — это одно, а везти сани самим — совсем иное.
Соотношения жиров, углеводов и белков, необходимые для выполнения определённых работ при определённых условиях, установлены, но абсолютные их величины не определены. Полюсная партия выполняла очень тяжёлую работу; температура (а это важнейшее из условий) колебалась от сравнительно высокой при подъёме и спуске с ледника до приблизительно -20° [-29 °C] в среднем в разреженной атмосфере плато. Когда они возвращались по Барьеру, с неделю погода была не особенно холодной, но затем нагрянули морозы, достигавшие днём -30° [-34 °C], а ночью, когда солнце на время заходило за горизонт, даже -40° [-40 °C].
Для человека свежего, в неизношенной одежде такая температура, может быть, и не так страшна, но она была убийственной для людей, которые вот уже четыре месяца надрывались день и ночь, почти не зная отдыха, получая — я это утверждаю — недостаточное питание{231}. Значит ли это, что их и в самом деле убил мороз?
Да, несомненно, непосредственной причиной их смерти явились низкие температуры, ибо будь температуры выше, они бы выжили. Они, но не Эванс: Эванс умер до похолодания. Что же убило Эванса? И почему все остальные так ослабели, хотя съедали полный рацион и даже больше?
Ослабели настолько, что в конце концов умерли от истощения.
Мне всегда казалось сомнительным, что трагедия могла быть вызвана одними погодными условиями. Предполагалось, что, получая полный рацион, партия достаточно хорошо питается, чтобы, не теряя сил, выполнять работу в тех условиях, в которых она действительно находилась до конца февраля. Они имели больше чем полный рацион, но вопреки ожиданиям условия в марте оказались намного хуже, чем они могли себе представить. Когда трое выживших членов партии из пятерых поставили свой последний лагерь, они были в ужасном состоянии. После войны я узнал, что Аткинсон был удивлён этим не меньше, чем я, но в своих выводах пошёл дальше меня, так как располагал данными специалистов-химиков о калорийности наших рационов и норм, разработанных на основе последних достижений науки. Примечательно, что, взяв на себя после смерти Скотта руководство экспедицией, Аткинсон увеличил рационы на санные походы в следующем году; иными словами, он уже понимал, что прежний рацион был занижен. Вот некоторые сведения, полученные от Аткинсона. Более подробный отчёт о — своих изысканиях и полученных результатах он намерен опубликовать сам.
По самым современным нормам тяжёлая физическая работа при температуре 0° [-18 °C] (мы считаем её средним показателем хорошей погоды на Барьере) требует 7714 калорий для производства 10 069 футо-тонн работы. Фактический барьерный рацион, который мы получали, давал лишь 4003 калории — эквивалент 5331 футо-тонны работы. Тяжёлая физическая работа при температуре -10° [-23 °C] (средний показатель, высокой температуры на плато) требует 8500 калорий для 11094 футо-тонн работы. А наш высотный рацион обеспечивал лишь 4889 калорий, то есть 6608 футо-тонн работы. При этом предполагается, что все питательные вещества полностью усваиваются организмом. В действительности, как мы и сами могли убедиться, этого не происходит; в первую очередь это относится к жирам, которые в должном количестве не могли переваривать ни люди, ни пони, ни собаки.
Некоторые факты подтверждают, что рационы нас не удовлетворяли. Прежде всего, после длительных санных вылазок мы, вероятно, были отнюдь не такими здоровыми и бодрыми, какими казались. Несомненно, что в санном походе у его участников постоянно упражняются одни и те же мышцы за счёт ослабления других. Например, мы целыми днями могли тянуть сани за счёт рук, так что после нескольких месяцев такой работы у нас не хватало сил, чтобы поднять тяжесть.
Интересен такой эпизод: когда в феврале 1912 года пришло спасательное судно, четверо только что вернувшихся из трёхмесячного похода на юг, в том числе и я, находились на мысе Эванс. Нас присоединили к наземной партии для перевозки грузов с корабля на берег. Практически это означало, что каждый день приходилось в общей сложности на протяжении 20 миль тащить сани и с 5 часов утра до поздней ночи без отдыха ворочать на своём горбу тяжеленные ящики, питаясь от случая к случаю. Так вот, я хорошо помню, какой трудной казалась мне эта работа, да наверное и всем тем, кто ещё не оправился от тягот последнего санного путешествия. Между тем судовая партия впрягалась в упряжь всего лишь через день — для них, мол, это дело непривычное. Такой распорядок был совершенно неправильным, даже, можно сказать, неразумным, если вспомнить, что некоторых из нас осенью ожидали новые санные вылазки.
Далее, можно сослаться на опыт партий, шедших к полюсу. Как вы помните, одна из них двигалась к леднику Бирдмора пешком и везла сани. Несмотря на лёгкий груз, они похудели на барьерном рационе. Но — это показательно — набрали вес, перейдя на высотный рацион, в частности Лэшли.
Полюсная и две возвращающиеся партии, которые с подножия Бирдмора и до конца путешествия получали высотный рацион, меньше ослабели бы, по мнению Аткинсона, при достаточном питании. Первая возвращающаяся партия покрыла приблизительно 1100 уставных миль. К концу путешествия всё обстояло благополучно с теми их мышцами, которые участвуют в тягловом усилии, остальные же, как считает ведший партию Аткинсон, ослабли по крайней мере на 70 процентов. Все участники партии сильно исхудали, хотя им сопутствовали наиболее благоприятные по сравнению с другими партиями условия, да и средние температуры были значительно выше нуля [-18 °C].
Второй возвращающейся партии пришлось намного хуже.
Их было лишь трое, причём один заболел настолько серьёзно, что на протяжении 120 миль не мог тянуть сани, а 90 миль его и самого везли. Средняя температура составляла около 0° [-18 °C]. Путешественники были крайне утомлены.
Скотт неоднократно упоминает в дневниках, что его спутники испытывают всё больший голод. Питание явно не соответствует условиям, которые становятся всё более суровыми.
А между тем люди Скотта почти всё время съедают полный рацион и даже сверх того. Следует иметь в виду, что средняя температура была намного ниже -10° [-23 °C]; что путешественники усваивали не всю съедаемую пищу; что избыточные калории требовались не только для выполнения работы, затруднённой плохой видимостью и встречным ветром, но и для поддержания тепла в организме, за счёт которого происходило также оттаивание одежды и спальных мешков.
Мне представляется бесспорным, что будущие экспедиции должны не только скорректировать наши рационы, но и изменить соотношение в них жиров, белков и углеводов. Поскольку наши организмы не могли переварить предусмотренное количество жиров, Аткинсон считает излишним увеличивать их норму за счёт белков и углеводов. Он советует свести дневную порцию жиров до 5 унций. Углеводы усваиваются легко и полностью, белки — хуже, но этому могут помочь различные ферменты, стимулирующие пищеварение. Рацион следует усилить равными количествами белков и углеводов, и те и другие по возможности в сухом виде, без примесей.
В моих критических высказываниях нет ни капли упрёка.
Наш рацион был, вероятно, лучшим из всех известных в то время. Но с тех пор наука шагнула вперёд. Наш долг — приложить все усилия к тому, чтобы в будущем подобные ошибки не повторялись[339].
Кемпбелл появился на мысе Хат всего лишь через пять дней после того, как мы с собаками вышли на поиски Скотта.
Перед выходом на мыс Эванс он оставил нам записку, очень характерную: их партия приветствует нашу, поздравляет с возвращением и сожалеет, что не успела принять участие в поисковом походе. Будь я на их месте, перенеси я всё, что выпало на их долю в течение десяти месяцев, вряд ли бы я по доброй воле снова впрягся в сани. Но им очень хотелось до прихода корабля сделать что-нибудь полезное для экспедиции.
Мы поставили несколько полярных рекордов: Кемпбелл и его люди не только пережили ужасную зиму, но и сами, без помощи со стороны, перебрались к нам, совершив санный переход вдоль берега. Мы же, находясь перед очень трудной альтернативой, нашли правильное решение. На большее мы не надеялись, хотя и это было очень много.
Я давно уже мечтал раздобыть на мысе Ройдс зародыши пингвинов Адели, но не думал, что мне это удастся — все летние месяцы уходили на санные вылазки. Теперь появилась такая возможность: Аткинсон вознамерился заняться там паразитами, другие — картографической съёмкой. Но самым серьёзным делом стало восхождение на Эребус, действующий вулкан, возвышающийся на 13 400 футов чуть ли не у самого нашего порога. Люди Шеклтона во главе с профессором Дейвидом взошли на Эребус в марте, им удалось втащить сани на высоту 5800 футов, а уже дальше они несли снаряжение на себе. Дебенем же с помощью подзорной трубы отыскал путь, по которому сани можно довезти до отметки 9000 футов.
Не таким уж это казалось и подвигом — были бы сильные ноги и хорошее дыхание.
Компания собралась весёлая — весь день они работали не покладая рук, а вечером распевали хором. По отзыву Дебенема, поход прошёл без особых происшествий, в полном взаимопонимании — такого у него не было за всю экспедицию. А между тем Дебенем и Дикасон страдали горной болезнью и к тому же оба были заядлыми курильщиками!
Видимость была удивительная. С высоты 5000 футов они ясно различили в двухстах или трёхстах милях гору Мелборн и мыс Джонс, а на западе несколько неизвестных гор, но нанести их точно на карту не смогли, так как располагали лишь одной наблюдательной точкой. Сам залив был почти всё время накрыт облаками, но острова Бофорт и Франклина просматривались. В отличие от партии Дэйвида они не заметили никаких следов вулканической деятельности на горе Бёрд, хотя её почти целиком покрывал лёд, на котором обязательно остались бы следы от лавы. С высоты 9000 футов Террор производил величественное впечатление, а горы Бёрд и Терра-Нова казались маленькими, незначительными. Их внимание привлекла впадина между старым кратером и склонами нового, в которой находился небольшой трещиноватый ледничок. По ней, в один голос утверждали Пристли и Дебенем, можно дойти до Террора, не встретив участков с трещинами или неприступных склонов. И всё же, по их мнению, разумнее идти с мыса Крозир.
Десятого декабря с высоты примерно 9000 футов Пристли, Гран, Абботт и Хупер начали восхождение к действующему кратеру, взяв с собой палатку со стойками, спальные мешки, котёл и кухонные принадлежности, провиант на четыре дня.
На высоте 11 500 футов они достигли нового кратера, но на весь следующий день застряли здесь в облаке. Температура воздуха колебалась между -10° [-23 °C] и -30° [-34 °C], хотя в это же время на уровне моря держалась около точки замерзания. Но к часу ночи двенадцатого распогодилось, южный ветер разогнал пары с вершины. Партия поспешно снялась с места и через несколько часов добралась до края действующего кратера. Его дно скрывалось в густых испарениях; стенки футов пятьсот спускались под острым углом, но затем обрывались по вертикали, образуя пропасть; жерло имело на глаз в окружности около 70 000 футов. Вершина состояла преимущественно из пемзы, но попадались и кенитовые породы, почти такие же, как на уровне моря; старый же кратер — почти весь кенитовый, верное доказательство того, что он на острове самый древний; выбросы кристаллов полевого шпата происходили непрерывно — недаром они лежали поверх снега; один такой кристалл есть среди моих сувениров — его длина около трёх с половиной дюймов.
Двое восходителей спустились обратно в лагерь, так как один из них отморозил себе ногу, а Пристли и Гран попытались вскипятить гипсометр{232}, но им помешал ветер, который то и дело менял своё направление и окутывал их паром и серными испарениями. Они оставили записку на гурии и начали спускаться. Но пройдя уже 500 футов, Пристли спохватился, что вместо записки оставил наверху баночку с заснятыми плёнками. Гран вызвался сбегать на вершину и поменять баночки. В тот момент, когда он достиг вершины, раздался грохот взрыва; из кратера вырвалась огромная туча пара, вулкан выплюнул гигантские глыбы пемзы. Гран находился совсем рядом, слышал урчание перед взрывом, видел
«глыбы пемзовой лавы в форме половинок вулканических бомб, с пучками длинных, вытянутых наподобие волос, прожилок стекла внутри»[340].
Это так называемые волосы Пеле. Позже Гран плохо себя чувствовал из-за отравления парами сернистого ангидрида. Шестнадцатого они вышли на мыс Ройдс — таким образом, всё это удачное путешествие заняло 15 дней.
Старая хижина Шеклтона, довольно сильно продуваемая зимой, в это время года очень уютна. Солнце ярко светит, под припаем урчит и плещет морской прибой, вокруг красивые горы, у порога гнездятся пингвины — чем не жизнь?
Куда лучше, чем на леднике Бирдмора, где мы могли в это время находиться. А что же должна была испытывать шестёрка, только что вернувшаяся от Врат Ада{233}? К тому же еда — отличная:
«Люди Шеклтона, наверное, отъедались, как индюки, на здешних деликатесах. Подумать только — жареные цыплята, почки, грибы, имбирные пряники, галеты Гарибальди, всевозможные супы — чего только душа пожелает. Но лучше всего глазунья из свежих яиц поморника, которую мы готовим на завтрак. Жизнь воистину стала сносной, после того как всё, что долгое время оставалось неизвестным, наконец прояснилось и мы перестали волноваться за партию Кемпбелла»[341].
Я провёл три недели на мысе Ройдс среди пингвинов Адели и собрал необходимые серии их эмбрионов. Уилсон всё время твердил, что на крайнем юге зоолога, занимающегося позвоночными, в первую очередь должна интересовать эмбриология. Выше я уже объяснял, что пингвин составляет важное звено в цепи эволюции, а какое именно место он в ней занимает, может выявить только изучение его эмбриона[342].
Пока не установлено, отличаются ли пингвины более примитивным строением по сравнению с другими нелетающими птицами, например киви, страусом, нанду. Известно, однако, что бескрылые птицы держатся на окраинах южных континентов, где у них меньше конкурентов, чем в густозаселённых районах севера. Возможно, что пингвины, и сейчас иногда пытающиеся взлететь, происходят от крылатых предков, живших в северном полушарии, и что они были вытеснены на юг.
Если пингвины — птицы примитивные, то логично предположить, что чем южнее обитает вид пингвина, тем он примитивнее. Таковы жители Антарктики — императорский пингвин и пингвин Адели. Последний — более многочисленный и преуспевающий вид, поэтому мы склонны видеть в императорском пингвине одну из самых примитивных, если не самую примитивную из современных птиц; отсюда и идея зимнего путешествия. Мне было приятно, что я смог дополнить его трофеи сериями эмбрионов пингвинов Адели. Я чувствовал себя этаким великаном, который попал на чужую планету и изучает образ жизни её коренных обитателей.
Мы возвратились слишком поздно, для того чтобы стать свидетелями кладки яиц, а потому я не мог установить возраст эмбрионов. Правда, я загорелся надеждой, когда заметил, что некоторые пингвины насиживают пустые гнёзда — без яиц, но вскоре понял, что это холостяцкие квартиры самцов, чьи дамы сидят рядом. Тогда я стал красть яйца из гнёзд и с удовлетворением констатировал, что на их месте появляются новые. Я их старательно маркировал, но два дня спустя разбил одно яйцо и нашёл в нём зародыш по меньшей мере двухнедельного возраста. Тут только до меня дошло, что в дополнение к прочим порокам пингвины грешат ещё и склонностью к похищению детей. Кое-кто из обкраденных мною птиц с предовольным видом восседал на камнях, формой и размером напоминающих яйца, а одна даже на половинке красной консервной банки из-под голландского сыра. Пингвины положительно не блещут умом.
Все любят пингвина: ведь он во многом так походит на нас, а кое в чём воплощает в себе наш идеал. Обладай мы хоть половиной его храбрости — кто бы против нас устоял? А его материнский инстинкт? Да будь у нас хотя бы сотая его часть, нам бы следовало убивать своих детей тысячами. Его тельце так полно любопытства, что страху в нём не остаётся. Пингвины любят лазить по крутым склонам, кататься на льдинах, даже маршируют охотно.
Однажды в пургу на виду у всех осталось покинутое гнездо — кучка заветных камней. Вся колония совершала паломничество к нему, и каждый муж, желая возвыситься в глазах своей избранницы, приносил ей в подарок камень. Но это были простачки. Их перехитрил знакомый мне пингвин, с безразличным видом стоявший на скале; он и его суженая, уютно примостившаяся рядом.
Их жертвой стал третий пингвин, холостяк, которому улыбнулось счастье — наконец-то он сможет обзавестись подругой.
Со скоростью, на какую только были способны его коротенькие ножки, он метался взад и вперёд: вытаскивал из покинутого гнезда камень, относил к скале и спешил за следующим. А на этой самой скале спиной к нему стоял мой знакомец. Он, как только холостяк клал камень и снова убегал за добычей, соскакивал, хватал клювом камень, обогнув скалу, отдавал его жене и опять занимал свою позицию наверху (спиной к холостяку), причём всё это с такой быстротой, что за это время не успеешь сказать «косатка». Изредка он поглядывал через плечо — не лежит ли уже наготове новый камень.
Я наблюдал за ними минут двадцать. И всё это время и сколько-то времени до меня несчастный холостяк приносил камень за камнем. А они исчезали. Один раз он замер с удивлённым видом, взглянул вверх и чуть ли не вслух выругался в спину моего знакомца, но тем не менее, не теряя времени даром, повернулся и во весь дух помчался к гнезду. Ему и в голову не пришло, что, может, лучше остановиться. Я замёрз и пошёл своей дорогой, а пингвин продолжал бегать.
Жизнь пингвина Адели, как ничто в мире, далека от христианских заповедей. В ней побеждает тот, кто сильнее. У благочестивого пингвина не было бы ни малейшего шанса выжить. Посмотрите, например, как они идут купаться. Возбуждённой гурьбой в пятьдесят — шестьдесят птиц собираются они у кромки припая, заглядывают в воду и убеждают друг друга, как приятно будет окунуться и какой прекрасный обед их там ждёт. Но это чистейшее лицемерие — на самом деле их гложет страх: не подстерегает ли поблизости морской леопард первого, кто нырнёт. По канонам нашей морали истинно благородной птице следовало бы сказать: «Я пойду первой и если буду убита, то во всяком случае умру самоотверженно, положив живот за други своя»; и со временем все благородные птицы погибнут. В действительности же происходит нечто иное: вся компания уговаривает наиболее слабого духом пингвина нырнуть, а если он не поддаётся на уговоры, поспешно принимает закон о воинской повинности и сталкивает его в воду. А уж после этого — плюх! — в беспорядке кидаются и остальные.
Яйца родители насиживают по очереди, нередко можно увидеть, как, отсидев свою многодневную вахту, отцы с грязными грудками ковыляют к морю. Может пройти две недели, прежде чем они возвратятся, сытые, чистые, довольные жизнью и полные решимости приступить к своим отцовским обязанностям и сменить жён. Но вот беда! Навстречу попадаются те, кто только идёт купаться. Останавливаются, здороваются…
Ах, может приятнее вернуться, да и какое значение имеет день-другой! И они возвращаются; чистые вместе с грязными снова идут на берег. Вот тогда-то они и изрекают: «Женщины — чудные создания!».
Их жизнь слишком трудна для того, чтобы в ней оставалось место для таких добродетелей, как братская любовь, добрые дела, милосердие и дружелюбие. При спаривании побеждает самый ловкий вор, при гнездовании — супружеская чета таких воров. Длинной сплошной колонной, прошивающей линию горизонта, двигаются они по морскому льду от открытого моря. Одни идут, как люди, ногами, другие скользят на блестящих белых грудках, как на санях. После продолжительного перехода их клонит ко сну, а затем самцы стараются внедриться- в переполненную и без того колонию, чтобы подыскать себе супругу. Но прежде кавалер должен найти или украсть камень, заменяющий пингвинам наши бриллианты. Этих чёрных, серых, красновато-коричневых камней лавового происхождения с включениями кристаллов мало, причём больше всего у Адели ценятся те, что величиной не уступают голубиному яйцу. Пингвин запасается таким сокровищем и кладёт его у ног своей избранницы. Если она благосклонно принимает дар, он старается украсть ещё. Она же их ревниво оберегает, но и сама не упускает случая стащить что-нибудь у ближайших соседей. Пингвин, не умеющий драться и ловко воровать, не сможет выстроить хорошее высокое гнездо и отстоять его. Налетит пурга, за ней. последует оттепель. Да, да, иногда на самом морском берегу, где выводят птенцов пингвины Адели, наступает оттепель, и тогда у сильных и лишённых христианских добродетелей яйца сохраняются, а у слабых — протухают. Только в высокой прочной куче камней они могут выдержать пургу наподобие той, что разыгралась в декабре 1911 года и полностью засыпала колонию: гнёзда, яйца, родителей — всё.
Вылупившиеся из яйца птенцы быстро превращаются из симпатичных серых комочков пуха в нечто вроде чёрного мешка с желудком, увенчанного несоразмерно маленькой головкой. В возрасте двух недель или чуть постарше они покидают родителей или родители покидают их — точно не знаю.
Если социализм — это национализация средств производства и распределения, то пингвины — врождённые социалисты.
Они делятся на родителей и детей. Первые выходят из моря с грузом пищи внутри себя: их животы набиты полупереваренными креветками. Но не для своих собственных детей: те, если ещё живы, затерялись в толпе голодных пингвинят, которые набрасываются на каждого выходящего из моря.
Всех мучает голод, но не всем удаётся его утолить. Некоторые уже давно попали в неудачники: в течение нескольких дней они не могут отвоевать себе корм, ослабели, замёрзли и очень устали.
«Пока мы там стояли и наблюдали борьбу за пищу, мы постепенно поняли, что каждый пингвин, выходящий с полным животом на берег, интересует птенцов не только как возможный родитель, но и как источник еды. Родителями же владеет противоположное желание: найти своих детей или самим усвоить частично уже переварившийся улов. Но наиболее сильные из пингвинят так теребят взрослых, что им, лишь бы отвязаться от нахалов, волей-неволей приходится отдавать свою добычу. Того же, кто послабее, ожидает печальная участь. Оттеснённый в последние ряды борцов за жизнь в буквальном смысле этого слова и не получающий еды, он теряет силы и слабеет с каждым днём. Ему не угнаться за более резвыми собратьями, но он снова и снова делает попытку и кидается за ними следом. Снова и снова спотыкается и падает, непрестанно заявляя о своём голоде громким и печальным писком. Наконец он отказывается от погони. Вынужденный из-за крайнего истощения остановиться и передохнуть, он лишается последнего шанса добыть еду. Мимо проносятся родители, вслед за каждым устремляется небольшая кучка голодных птенцов, одержимых одной страстью, и слабак, собрав все свои силы, делает ещё одну отчаянную попытку догнать их. Однако всё напрасно — более сильная птица оттирает его, он опять ни с чем. Он стоит сонный, с полузакрытыми глазами, в забытье от усталости, голода и холода, может быть не понимая, что за суета происходит вокруг. Этакий грязноватый растрёпанный комочек, проигравший гонку за жизнь, покинутый родителями, которые безуспешно ищут своего отпрыска около родного гнезда, тогда как он мог уже на полмили отойти от него. Так он и стоит, безучастный ко всему, пока зоркий поморник не падёт сверху камнем и несколькими свирепыми ударами клюва не прервёт едва теплящуюся в нём жизнь»[343].
Данный текст является ознакомительным фрагментом.