Глава 16. Луи Барту на Кэ д’Орсэ

Глава 16. Луи Барту на Кэ д’Орсэ

«Депутатов – в Сену и гвардейцев вместе с ними». – Маленький салон императрицы Евгении. – Авеню Марсо, дом 34, и операция «мыльная пена». – Как пишется история. – «Самая трагическая страница в моей жизни». – Восточное Локарно.

Шестое февраля 1934 года, В 3 часа дня в ложе президента республики в палате депутатов.

Заседание обещает быть ужасным. Здесь же находится мобильная гвардия, чтобы защитить парламент от фашистских организаций, принявших решение проникнуть в здание с помощью массового натиска, а затем подвергнуть жестоким репрессиям депутатов, избранных всеобщим голосованием, которые, по их мнению, ведут Францию к войне и разорению. Речь идет о том, чтобы, воспользовавшись делом Стависского,[30] финансовыми скандалами, непрерывно следующими друг за другом, и правительственными кризисами, заставить уйти в отставку правительство и покончить с республиканским режимом.

* * *

6 часов вечера. Заседание продолжается.

Коммунисты, часть социалистов и правых освистывают Даладье. Они беспрерывно требуют прервать заседание.

Через ограду, окружающую здание палаты депутатов, видно, как колонны демонстрантов с пением «Марсельезы» идут от площади Согласия, в то время как в глубине площади, перед зданием министерства морского флота, происходит настоящее сражение. В наступившей темноте пылает подожженный автобус. Отчетливо слышны крики: «Долой Даладье!», «Да здравствует Кьяпп!».[31]

Депутаты с некоторым беспокойством смотрят на охрану из полицейских и мобильных гвардейцев, выставленную у Бурбонского дворца. Она настолько немногочисленна, что толпа время от времени прорывает ее ряды.

Послы иностранных держав, покинув дипломатическую ложу, укрылись в зале Четырех колонн. Посланник Чехословакии Стефан Осуский и посланник Канады Рой обмениваются невеселыми мыслями относительно последствий выхода Германии из Лиги Наций. Первое последствие – подписание в Берлине 20 января сего года германо-польского соглашения.

– Это подобно грозовому разряду в дипломатической игре, – говорит чех.

Хотя посол Польши в Берлине Липский и министр иностранных дел фюрера барон фон Нейрат заявили, что речь идет лишь о «консультативном пакте о ненападении, заключенном сроком на десять лет», но в действительности этим соглашением обе страны открывают новую фазу в своих взаимоотношениях. Они обязуются консультироваться друг с другом непосредственно по всем вопросам, касающимся их взаимоотношений, и никогда не прибегать к силе для урегулирования этих вопросов.

– А франко-польское соглашение? Что станет с ним? – спрашивает канадец.

– Трудно сказать, – отвечает Осуский, – поскольку за германо-польским соглашением уже последовала целая серия дополнительных соглашений, встреч, обменов дружескими посланиями, взаимных визитов… Так, у Геринга вошло в привычку охотиться на рысей и зубров в польских лесах, а у полковника Бека – останавливаться в Берлине каждый раз, когда в своих заграничных поездках ему приходится проезжать через столицу рейха, а также всякий раз, как ему представляется случай показать свое неприязненное или враждебное отношение к Франции.

И оба посланника приходят к выводу: Андре Франсуа-Понсэ, вероятно, прав, когда говорит, что «этот пакт является для фюрера лишь средством нейтрализовать Францию, посеять смятение в лагере союзников и облегчить себе насильственные действия против Австрии и Чехословакии в ожидании, пока он сможет ринуться на Францию!»

* * *

Мятеж продолжается. Каждую минуту на набережные Сены прибывают все новые колонны восставших. Здесь сейчас находятся члены организаций «Бывших фронтовиков», «Патриотической молодежи» и «Боевых крестов». Слышны выкрики: «В палату… В палату… Депутатов – в Сену и гвардейцев вместе с ними!»

В здании министерства морского флота возникает большой пожар. Внезапно в шумном гуле голосов, который исходит от всей этой манифестации, ясно слышатся слова: «Убийцы… убийцы». Несколько мобильных гвардейцев только что стреляли из револьверов.

В это время на заседании палаты депутатов Сканини, слепой депутат от Парижа, протягивая руку в сторону правительства, драматически восклицает:

– Господин председатель совета министров, в толпу стреляют, это вы дали такой приказ?

– Долой фашистов! – кричат депутаты левых партий.

– Господин председатель совета министров, – вторично задает вопрос Сканини, – это вы дали приказ стрелять?

Поднимается невероятный шум…

Время идет. 9 часов вечера. Мятеж продолжается, и заседание палаты депутатов также не прекращается. Правительство все же получает вотум доверия: 350 голосов – за, 220 – против.[32]

Теперь нужно сделать так, чтобы у мятежников создалось впечатление, будто в Бурбонском дворце больше никого нет и что поэтому, следовательно, какая бы то ни было манифестация является бесцельной.

Во дворце повсюду гасят свет, и в ночной темноте министры и послы на ощупь пробираются к выходу на Университетскую улицу.

* * *

Прошло шесть дней. Отель «Континенталь» в утренние часы.

В сад Тюильри выходят окна миниатюрного салона, в котором императрица Евгения останавливалась, когда, уже в весьма преклонном возрасте, она еще приезжала в Париж незадолго до войны 1914 года.

Жизнерадостный, тщательно выбритый, в черном пиджаке и полосатых брюках, Гастон Думерг, сенатор, бывший президент республики, а ныне председатель правительства национального единства, сформированного им 8 февраля с участием в качестве государственных министров Эдуарда Эррио и Андре Тардье, говорит мне:

– Если мне не удастся добиться подлинного объединения французов, я снова уйду в отставку, но по крайней мере я выполню свой долг. Во всяком случае, я хочу проводить твердую политику в отношении Германии, и я ни в чем ей не уступлю! – И Гастон Думерг продолжает: – У меня много проектов, но мне не следует забывать, что я очень стар.

Дверь приоткрывается… Появляется еще один пожилой господин. Это новый министр иностранных дел Луи Барту, адвокат, академик, историк, депутат, сенатор, уже более пятнадцати раз занимавший министерские посты.

Двенадцатое апреля 1934 года. 7 часов 45 минут утра. Авеню Марсо, дом 34.

Генеральный секретарь министерства иностранных дел Франции Алексис Леже, которого я сопровождаю, нажимает кнопку звонка на втором этаже этого роскошного дома.

Старый слуга с бакенбардами, в жилете в черную и желтую полоску церемонно вводит нас в большую библиотеку. В глубине ее, перед окном, против света сидит пожилой господин с седой бородкой, которую старательный парикмахер тщательно подстригает клинышком, по моде эпохи Наполеона III.

Не оборачиваясь, тот, о ком все парламентарии и будущие председатели совета министров говорят: «Иметь его в составе своего кабинета министров опасно, но не иметь – трагично!» – Барту, ибо это именно он, встречает нас коротким приветствием.

* * *

Когда полтора месяца назад Луи Барту, которого сорок пять лет общественной деятельности сделали весьма проницательным, водворился в кабинете Верженна, он был очень плохо встречен в министерстве иностранных дел.

Его находили слишком старым…

– По правде говоря, здесь слишком много глупцов, которые не могут не опасаться одного умного человека! – заметил по этому поводу Барту, который и в самом деле всегда обладал острейшим умом. <…>

Вот подобным образом Барту нажил себе многочисленных врагов.

* * *

Однако его ближайший сотрудник Алексис Леже безгранично восхищался им.

– Из всех, кого я знал когда-либо в своей жизни, – говорил он, – Барту единственный человек, который умеет слушать; он с необыкновенным напряжением следит за развиваемой вами мыслью, закрывает при этом глаза и заслоняет лицо обеими руками, время от времени прерывая вашу речь, чтобы уточнить высказанную вами мысль. Затем он формулирует суть того, что вы ему сказали, и получается краткое, но замечательно точное обобщение вашей мысли. Это удивительный человек!

Уже в течение нескольких месяцев Луи Барту постоянно везде заявляет:

– Я француз иной эпохи, эпохи здравого смысла! Ах, эти женевские миражи! Как быстро я рассеял бы их, если бы был у дел! Необходимы прочные союзы! Я бы прежде всего совершил поездку в столицы различных стран, чтобы посмотреть, что стало с союзами, заключенными Францией, и я бы начистоту поговорил с Англией.

Все эти мысли настолько поглощают Барту, что он неустанно повторяет их – даже во время званых обедов, в перерыве между разговорами о фугах Баха или последних переводах из Эсхила и доверительным признанием, которое он неизменно делает хозяйке дома, полагая, что говорит тихим голосом:

– Я уверен, мой дорогой друг, что уже ранее имел удовольствие познакомиться со всеми этими красивыми дамами, которые сидят сегодня вечером вокруг вашего стола. Однако ту, которая сидит в конце стола между толстым господином и пожилой дамой, я что-то не могу припомнить!..

Появившись на Кэ д’Орсэ, Барту сказал Леже:

– Я встаю в пять часов утра, принимаю холодную ванну, делаю гимнастику и в шесть часов тридцать минут сажусь за рабочий стол. Мой первый завтрак – в семь часов тридцать минут, а в восемь часов является парикмахер. Именно в этот час вам лучше всего приходить, чтобы проконсультироваться с министром иностранных дел.

В то самое утро, 12 апреля 1934 года, Барту, все еще не оборачиваясь и не дожидаясь, пока его «фигаро» закончит операцию «мыльная пена», с явной тревогой в голосе задает вопрос:

– Скажите-ка мне, Леже, что сделал бы Бриан, если бы он был на моем месте?

Сегодня Барту, занимающий в течение шести недель пост министра иностранных дел, должен принять самое серьезное решение, подобного которому никогда ни одному из его предшественников еще не доводилось принимать.

Он должен дать ответ английскому правительству, которое рекомендовало Франции принять предложение германского правительства. Последнее – впрочем, в весьма туманных выражениях и лишь после шести месяцев ежедневных переговоров в Берлине между Андре Франсуа-Понсэ и фон Нейратом – предлагает Франции и Англии свое возвращение в Лигу Наций с целью принять участие в организации мира в Европе, но только в том случае, если Париж и Лондон согласятся признать, в довольно эластичном соглашении, за Германией право увеличить свою армию со 100 тысяч до 300 тысяч человек!

Конечно, это «великий поворот» в политике.

Мнения французов разделились:

– Ради чего делать уступки! Немцы всегда ненасытны. Если вы им даете яйцо, они требуют быка, – говорит Эррио.

Другие высказываются в пользу примирительного ответа, наподобие того, какой готовятся дать Болдуин и Макдональд, желающие прежде всего оставаться арбитрами во франко-германском конфликте, всегда существующем в скрытом состоянии.

Во французском правительстве происходит серьезный раскол.

– Я назначил небольшой комитет, в который входят маршал Петэн, Эррио и Тардье, с целью обсудить ответную ноту, которую Барту должен составить в ближайшие четыре дня, – разъясняет Думерг обеспокоенным парламентариям.

В то самое утро Барту, который по-прежнему сидит в кресле против света, видя, что Алексис Леже не отвечает, повторяет свой вопрос нетерпеливым тоном:

– Но скажите мне все же, что сделал бы Бриан в. подобном случае? Высказался бы он за политику силы или же уступил Германии, как он это уже делал столько раз?

И Луи Барту, который очень бодро выглядит в свои семьдесят два года, одетый в безупречно сидящий традиционный сюртук из твида стального цвета, с пронизывающим взглядом черных глаз из-под маленького профессорского пенсне, усаживается теперь за своим элегантным бюро, совершенно загроможденным редкими изданиями. Затем, положив локти на бювар и прикрыв ладонью глаза, он размышляет вслух:

– Посмотрим, не будет ли разумнее подождать, пока Германия не сделает еще более явно разоблачающего ее шага. Разве наш отказ сегодня не облегчит игру Гитлеру, который обратится к своему народу и скажет ему: «Вы видите, мы искренне хотим вести переговоры, но именно Франция не хочет этого. Мы люди добросовестные и не выходим за рамки права. А Франция становится на путь произвола!»

* * *

Час спустя Андре Франсуа-Понсэ входит в кабинет министра на Кэ д’Орсэ.

– Поверьте мне, соглашение, пусть даже несущественное, предпочтительнее отсутствия всякого соглашения. Здравый смысл диктует, что нужно решиться на наименьшее зло, чтобы избежать наихудшего, – говорит он Барту.

– Вы окончательно убедили меня, – отвечает Барту. Но, подняв палец вверх, он добавляет: – Все это надо сказать там, наверху, ибо именно его нужно убедить в этом.

Наверху находится салон, который глава правительства, Думерг, превратил в свой рабочий кабинет.

* * *

Спустя четыре дня, утром 16 апреля, Барту говорит Леже:

– Мое решение принято, садитесь-ка сюда; мы сейчас напишем ноту в примирительном духе.

В полдень на Кэ д’Орсэ большой завтрак. Среди приглашенных находится и председатель комиссии по иностранным делам сената Анри Беранже. Барту объясняет ему позицию, которую он собирается занять. Беранже поздравляет его с этим решением.

Но во второй половине дня Думерг беседует с Барту. И в тот момент, когда Барту готовится вынуть из кармана своего сюртука текст, подготовленный вместе с Леже, в котором он высказывается, подобно англичанам, в пользу подписания соглашения, и прочитать его Думергу, последний останавливает его.

– Нет, друг мой, – говорит он, доставая, в свою очередь, из кармана черного пиджака бумагу и протягивая ее Барту, – оставьте своей проект и посмотрите вот этот, он лучше. Он составлен мною и двумя государственными министрами. Именно этот текст мы предложим сейчас на заседании Совета министров, то есть, точнее говоря, вы должны его предложить.

* * *

– От вас, господин министр иностранных дел, ускользает истинное положение вещей, – горячится на заседании совета министров Андре Тардье, – и я вам советую не настаивать на своем. Гитлера хватит ненадолго, его судьба предрешена, какое-либо соглашение с ним укрепило бы его положение! А если разразится война, то не пройдет и недели, как он будет свергнут и заменен кронпринцем.

– Наша страна хорошо знает, что вскоре вновь начнется гонка вооружений, – заявляет еще более решительно начальник генерального штаба, – но руководители страны убеждены, что в этой гонке мы сохраним огромное превосходство. Посмотрим еще, сколько времени потребуется Германии, чтобы наверстать в своих расходах на армию сумму в двадцать миллиардов франков, вложенную нами в вооружение нашей страны.

Тогда Думерг передает Барту свою ноту, составленную им вместе с министрами, которой Барту заменяет текст, сформулированный им и Леже.

Барту зачитывает ноту Думерга, выдавая ее за свою собственную. Она написана в категорической форме: никаких возможностей для отступления. Отмечая, что увеличение военных расходов Германии является доказательством того, что рейх перевооружается и что в силу этого факта разрушаются основы всяких переговоров, эта нота устанавливает, что отныне бесполезно вести переговоры с германским правительством, поскольку с настоящего времени оно действует по собственному произволу. Заключение соглашения предусматривало бы возвращение Германии в Женеву. Однако поведение Германии не позволяет предполагать, что у нее имеется хотя бы малейшее намерение когда-либо вернуться туда. В этих условиях Франция не имеет другого выхода, кроме как заняться обеспечением своей собственной обороны и выработкой на конференции в Женеве эффективных гарантий, в которых столь нуждается мир, находящийся под угрозой.

По окончании заседания Совета министров в печать передается следующее коммюнике:

«Совет министров единодушно принял ноту, которую министр иностранных дел Луи Барту составил в согласии с председателем Совета министров в ответ на последнюю английскую ноту. Единогласное одобрение получила нота в редакции, представленной министром иностранных дел».

Вот так пишется история!

На следующее утро, в час, когда является парикмахер, меланхолично настроенный Барту принимает Алексиса Леже в квартире на авеню Марсо.

– Некоторых политических деятелей, – говорит он ему, – обвиняют в том, что они, как флюгеры, всегда повернуты по ветру. Но как раз и нужно повертываться по ветру. Слабость политических деятелей состоит в том, что они, если можно так выразиться, поворачиваются против ветра! Я пережил вчера самый трагический день в моей жизни. Я оказался почти в одиночестве, защищая свой проект ноты. Все министры, за исключением одного, заявили: «Не следует строить себе иллюзий относительно значения германского предложения. Германия маневрирует, чтобы добиться права иметь армию в триста тысяч человек; затем, при обсуждении контрпредложений, она выставит такие требования, что эти контрпредложения окажутся лишенными всякого содержания. Нет, мы отвергаем вашу ноту». Выступить против главы правительства было бы равноценно моей отставке, расколу кабинета, кризису! Мог ли я, автор закона о трехлетней воинской повинности, пойти на то, чтобы вызвать падение правительства национального единства только потому, что я хотел любой ценой договориться с Германией? Общественное мнение сочло бы меня неправым. Общественность враждебно относится к соглашению, она требует энергичных мер, она желает, чтобы Гитлеру дали решительный отпор! Итак, я поступился своим личным мнением ради спасения внутреннего порядка в стране. И я согласился заменить свой проект ноты их проектом!!!

И Луи Барту, столь искушенный во всех политических и парламентских уловках, что его завистники всегда говорят: «Когда Барту некому больше изменить, он изменяет своим настроениям!» – с тех пор отстаивает свои права на авторство этой ноты от 17 апреля с такой горячностью, что в стане его врагов тотчас же заявляют: «Мы хорошо знаем этого Барту! Если он так настаивает на своем авторстве, значит, он тут ни при чем!»

* * *

На следующий день известие о решении Франции воспротивиться перевооружению Германии производит сенсацию во всем мире.

На Кэ д’Орсэ происходит встреча Барту и поверенного в делах Англии Кэмпбелла, которая носит кисло-сладкий характер:

– Я очень хорошо знаю, что эта нота вызовет у английского кабинета глубокое разочарование, – говорит Барту со свойственным ему легким гасконским акцентом, – но когда среди членов правительства насчитывается шесть бывших председателей совета министров, из которых пять были министрами иностранных дел, то такое правительство знает, что оно делает, и можно полагать, что оно выражает единодушное желание французского народа, господин посланник!

Действительно, все те поклонники Бриана и Лиги Наций, которые еще несколько лет назад решительно выступили бы против такой политики, ныне, перед лицом поразительно быстрого перевооружения Германии и распространения нацизма, уже не видят другого пути, по которому должна следовать Франция. Но все отдают себе отчет в том, что эта смелая политика вскоре вынудит Францию вновь укрепить свои уже имеющиеся союзы и искать себе новых союзников.

Алексис Леже, напомнив, что он еще не ответил на последнее предложение, сделанное советским послом Довгалевским, «о военном и политическом союзе, более действенном и более тесном, чем он когда-либо был с царской Россией», говорит Барту:

– Господин министр, поверьте мне: для французской игры более чем когда-либо необходима одна карта – русская.

* * *

В следующее воскресенье, по просьбе Барту, Алексис Леже увозит его в Кошрель, где Барту хочется побродить по усадьбе Бриана, посидеть на его могиле, собраться с мыслями.

– Нужно маневрировать, – говорит Леже. – Нужно повлиять на изменение концепции русских, которая не принимает во внимание ни Лигу Наций, ни наши обязательства по Локарнским соглашениям.

Прежде чем согласиться на заключение франко-русского пакта, следует выдвинуть ряд условий: ограниченность действия пакта рамками Европы: вступление СССР в Лигу Наций; согласие Кремля на то, чтобы Франция ничего не делала иначе, как коллективно, и на то, чтобы франко-русский пакт мог существовать наряду с другими соглашениями, уже подписанными Францией; и, наконец, необходимо согласие русских на то, чтобы этот коллективный пакт оставался открытым для Германии, то есть чтобы он сделался настоящим новым Локарно, соответственно которому Франция будет гарантировать Россию против Германии и равным образом – Германию против России. И таким образом, – заключает Леже, – русские будут приобщены к европейским концепциям.

Эти мысли вызывают у Барту, слушавшего с закрытыми глазами, настоящий энтузиазм:

– Вы блестяще изложили ваши идеи, – замечает он. – Да, первостепенная задача, стоящая передо мной, заключается в том, чтобы привлечь Англию к идее этого Восточного Локарно, ибо, если нам удастся добиться присоединения к нему России, мы еще сможем стабилизировать положение в Европе. Гитлер окажется либо окруженным, либо будет вынужден принять участие в нашей системе коллективной безопасности. Но прежде всего мне необходимо убедить коварный Альбион! А это нелегко будет сделать!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.