Глава 18. Барту – апостол восточного Локарно. Бухарест – Белград

Глава 18. Барту – апостол восточного Локарно. Бухарест – Белград

Родной и крестный отец. – Ave imperator, ave imitator.[34] – Две «Марсельезы» в Турну-Северине. – Изумление мэра города Смедерево. – Югославский король Александр и три вида диктаторов. – Француз, который уедет, и Франция, которая остается навечно. – Дольфус на венском вокзале. – Право надеяться.

Двенадцатого июня 1934 года большие стенные часы времен Людовика XV в кабинете Барту на Кэ д’Орсэ бьют 7 часов.

Как и всегда в этот вечерний час, служитель приглашает в кабинет представителей прессы.

Барту стоит позади письменного стола Верженна, заложив большие пальцы обеих рук в проймы жилета.

Он дает виртуозное резюме положения, сложившегося после его возвращения с 79-й сессии Совета Лиги Наций. Он поясняет, каким образом, воспользовавшись предложением о заключении военного и политического пакта о взаимопомощи, которое правительство Сталина сделало в прошлом году французскому правительству, политика, проводимая им, Барту, предусматривает создание с целью гарантии восточных границ Германии пакта о взаимной помощи между СССР, Польшей, Чехословакией, Малой Антантой и Францией – то есть Восточного Локарно.

– И, наконец, господа, – говорит Барту, – я ускорил принятие Советской республики в Лигу Наций, что является необходимым предварительным условием осуществления этого Восточного Локарно. Я вел переговоры с Джоном Саймоном с целью привлечь Англию к участию в международном плане обеспечения европейской безопасности в рамках Лиги Наций, и мне удалось в конце концов добиться признания приоритета этого проекта над различными проблемами разоружения.

И Барту продолжает жонглировать идеями и фактами, заявив в заключение, что он отправится в свою поездку по Балканам удовлетворенный ходом событий.

Утром того же дня лишь его близкие знали, что он был очень раздосадован той шумихой, которую английская пресса подняла вокруг того, чему она дала название «недавняя бестактность французского министра в Женеве».

Рассказывают, что в ходе последних дебатов в Лиге Наций сэр Джон Саймон с ожесточением отстаивал меморандум, в котором как раз рекомендовалось возобновить работу конференции по разоружению еще до возвращения Германии в Женеву и даже до того, как будет достигнуто какое-либо соглашение по этому поводу.

Однако Джон Саймон не был автором этого предложения. Барту, видя, с каким усердием Саймон его отстаивает, и, вспомнив о высказывании Тардье относительно проектов, которые сам Барту иногда защищал, но которые были для него всего лишь тем, что в парламенте называют «чужими детьми», сказал Джону Саймону:

– Вы не родной, а только крестный отец этой идеи! И я поздравляю вас с тем, что вы представляете собой большую ценность в качестве крестного отца, чем родного!

Эта простая фраза произвела потрясающее впечатление. Саймон покраснел от гнева, а члены английской делегации стали мертвенно-бледны.

Пораженный такой реакцией, Барту умолк, и в высокой ассамблее воцарилась гробовая тишина!

Барту не знал, что сэр Саймон глубоко страдал оттого, что у него не могло быть детей, несмотря на то, что в течение ряда лет он прибегал ко всем средствам, какие только может предложить наука в подобном случае. Но все было напрасно… В конце концов Саймон решился принять на себя обязанности крестного отца, продолжая в то же время безутешно горевать из-за невозможности стать настоящим отцом.

Крайне удрученный, Барту сказал тогда: «О, то, что я сделал, хуже, чем ошибка, это бестактность!»

* * *

Несмотря на то, что большинство журналистов уже покинуло пресс-конференцию, Барту демонстративно проявляет свое хорошее настроение… Он только что получил от своего посла в Риме Анри де Жувенеля телеграмму, сообщающую о факте, который вся итальянская пресса оценивает сегодня утром следующим образом: «Встреча дуче и его великого союзника Гитлера в Венеции – историческое событие, которое вскоре изменит облик Европы».

– Но, господин министр, – перебивает его Роша, – не забудьте: двадцать шестого мая Муссолини объявил в Монтечиторио,[35] что все имеющиеся ресурсы Италии будут отныне использованы для подготовки войны с Эфиопией! Именно потому, что он опасается отрицательного отношения к этому своих союзников, он и хотел добиться какой-либо поддержки со стороны Гитлера. Эта встреча была организована палаццо Киджи и Вильгельмштрассе.[36]

Барту не слушал. Он углубился в чтение телеграммы Жувенеля.

Муссолини рассчитывал найти в Гитлере такого главу государства, который был бы готов стать его союзником и подписаться под всеми обязательствами, какие Италия предложила бы ему взять на себя. Угроза войны, исходящая одновременно со стороны Италии и Германии, могла бы тогда, согласно их желанию, парализовать другие державы.

И посол докладывает, что «когда 10 июня в Венеции фюрер, выходя из самолета и приветствуя дуче, воскликнул: «Ave imperator!» – то Муссолини ответил: «Ave imitator!» – что приобретает глубоко иронический смысл, если ваше превосходительство посмотрит на фотографии, сделанные во время их встречи, на которых видно, что дуче, в строгом соответствии с правилами протокола, был одет в парадный мундир верховного главы фашистской армии, а Гитлер прибыл в гражданском платье и в коротеньком старом макинтоше цвета беж».

Первая беседа между двумя диктаторами, говорилось далее в телеграмме посла, выявила одни лишь разногласия: «Что вы думаете о плане совместных действий в будущей войне?» – задал дуче вопрос по существу. – «Мы не готовы», – ответил Гитлер. И Муссолини, которому не удалось добиться отказа Гитлера от его политики в отношении Австрии, вышел после заключительной беседы с фюрером в состоянии крайнего раздражения, уверяя своих сотрудников, что «далее продолжать переговоры бесполезно» и что «желательно, чтобы Гитлер уехал как можно скорее». Со своей стороны, фюрер, казалось, был не более удовлетворен результатами встречи, чем Муссолини.

Обрадованный Барту наконец читает последнюю телеграмму, в которой содержатся выводы посла: «Здесь говорят, что встреча не дала ожидаемых результатов. Гитлер показался Муссолини экзальтированным краснобаем и путаником, недостаточно внимательно прислушивающимся к тем советам, которые желали ему дать. Со своей стороны, фюрер, преисполненный чувством восхищения и уважения к дуче (в котором он признавал своего старшего товарища, творца фашистского режима), все же был оскорблен бесцеремонностью и покровительственным тоном, которые Муссолини позволил себе по отношению к нему».

Барту был в полном восторге.

* * *

Спустя десять дней, 20 июня, состоялся отъезд французского министра иностранных дел в Бухарест и Белград – столицы стран, в первую очередь заинтересованных в Восточном Локарно.

* * *

Двадцать третье июня. 2 часа дня. Турну-Северин, маленькое селение на берегу Дуная, на границе между Румынией и Югославией. Специальный поезд с паровозом, еще украшенным французскими и румынскими флагами, останавливается у перрона, устланного пушистым красным ковром.

Титулеску, в цилиндре, сюртуке и жилете перламутрового цвета, первым выходит из вагона и церемонно приветствует Барту, который, в свою очередь очень взволнованный, горячо благодарит за оказанный ему прием.

Сорок восемь часов, проведенных представителем Франции в Бухаресте, лишний раз доказали, что согласие между двумя странами является столь же полным, как и их общее желание осуществить знаменитое Восточное Локарно сразу же после того, как СССР станет членом Лиги Наций!

Прекрасный румынский ковер красного цвета мягко стелется до самой лестницы пристани на Дунае, где в ожидании Барту стоит большой белый пароход.

И в то время, как Титулеску под звуки «Марсельезы» в последний раз машет своим цилиндром и возвращается к бухарестскому поезду, с югославского судна также раздается «Марсельеза». На палубе заместитель министра иностранных дел Югославии Ян Пурич, славянин с черными глазами, элегантный дипломат в цилиндре, безукоризненно сшитом пиджаке с белой гвоздикой в петлице и в жилете перламутрового цвета, встречает французского министра иностранных дел.

В течение двадцати восьми часов судно медленно плывет по широкому Дунаю. При проходе через Железные ворота судно эскортируют по берегу сербские кавалеристы, производя на полном скаку ружейный салют.

Время от времени Барту просит остановить судно у какого-нибудь селения, жители которого в праздничной одежде столпились на пристани, чтобы увидеть министра иностранных дел Франции.

Девушки в изумительных костюмах, с большими букетами цветов поднимаются на борт судна, чтобы спеть народные песни. Барту восхищен и с восторгом целует их в обе щеки, что явно не в обычае этой страны и, кажется, очень смущает их. Барту очарован. Указывая на самую красивую из девушек, у которой менее тонкая талия, чем у ее подруг, он говорит Пуричу:

– Она очень красива, но, по-моему, она уже беременна!

Судно вновь пускается в путь и снова делает остановки.

Под звуки «Марсельезы», исполняемой на причудливых инструментах, все спускаются по трапу, следуя непосредственно за Барту, который непринужденно направляется к собравшейся толпе народа.

Мэр, предупрежденный заранее, встречает Барту в небольшом здании мэрии, тут же провозглашает его почетным гражданином города и по традиции подносит ему хлеб-соль и вино.

После этой церемонии восхищенный Барту опять возвращается на судно, а немного погодя снова повторяется то же самое.

На следующее утро Барту, как всегда немного рассеянный, произносит перед важной особой – мэром города Смедерево – большую торжественную речь, которую он ранее подготовил для встречи с одним почетным членом румынского муниципалитета, но в конце концов так и не произнес.

Никто этого не замечает, кроме самого мэра, который с трудом подавляет насмешливую улыбку, когда Барту поздравляет в его лице «умный и прекрасный румынский народ».

Спустя несколько часов Барту облачается в свой черный сюртук. Подъезжают к Белграду. Барту собирается вести переговоры с югославским королем Александром о Восточном Локарно, а также о возможностях сближения между Белградом и Римом. Он полагает, что подобное сближение могло бы в случае необходимости стать основой для Средиземноморского Локарно, которое должно стабилизировать положение в районе Средиземного моря.

* * *

Двадцать пятого июня Барту прибывает в королевский дворец на Дединье – розовый дворец в византийском стиле, который величественно возвышается над Дунаем и Савой.

Стройный, элегантный, с выправкой, немного напоминающей военную, король Александр, обладающий острым умом, мистически настроенный человек с большими грустными глазами за маленьким пенсне, при непрерывных вспышках магния фотографов вручает Барту очень редкое издание Расина. Затем, пожимая ему руку, он говорит:

– Существует три вида диктаторов, господин министр: прирожденные диктаторы, как Муссолини, диктаторы поневоле, как, например, Примо де Ривера, и диктаторы в силу привычки – те, кто лишь исполняет долг, к чему их приучили с детства. Этих последних – а я принадлежу к их числу – называют диктаторами только потому, что это модное слово, ибо, когда я распустил югославский парламент на три года, я не совершал диктаторских действий, как считал ваш парламент, я лишь отдавал себе отчет в том, что какая бы то ни было гражданская война в Югославии означала бы конец для моей страны.

И в то время, как фотографы делают свои последние снимки, король, обращаясь к Барту, продолжает:

– Теперь я парламентарный монарх. Народы имеют право сотрудничать с правителями, но в настоящий момент они не могут заменить их, ибо в трудную эпоху, переживаемую нами, закон количества не является достаточным для того, чтобы наделить парламенты той степенью ясновидящего патриотизма и морального авторитета, которые им необходимы.

Несколько минут спустя Барту поднимается на трибуну Скупщины. Многие депутаты одеты в национальные костюмы.

– Я всего лишь француз, который уедет от вас, а вы принимаете меня как Францию, которая остается с вами навечно! – начинает он. Эти слова вызывают всеобщий энтузиазм. Раздаются звуки «Марсельезы».

Вечером состоялся большой обед в офицерском клубе. А затем – возвращение во Францию.

* * *

В поезде Барту с восхищением отзывается о своей поездке. В. Бухаресте, Белграде – повсюду его проект Восточного Локарно был принят исключительно благоприятно. Получая благодаря этому проекту возможность опереться на Россию, три малые страны,[37] которым Франция может оказать лишь косвенную помощь, неожиданно обнаруживают новую силу, чтобы в случае необходимости оказать противодействие Германии, если того потребует развитие событий.

Тут же Барту набрасывает карандашом текст коммюнике для прессы:

«Счастливые путешествия обходятся без затруднений. Таковою была поездка, которую я только что совершил в Румынию и Югославию… Соблюдение договоров представляется всем нам как условие и залог прочного мира… Политика пересмотра договоров не только несправедлива и противоречит желаниям народов, но она чревата опасными последствиями и таит в себе зародыш войны. Выступая против этой политики на торжественном заседании румынского парламента, я изложил принципы традиционной политики Франции. Необходимо иметь определенную политику и придерживаться ее.

Нужно выбрать себе друзей и поддерживать их. Это к тому же является наилучшей гарантией того европейского сотрудничества, которому Франция остается верна.

Ах, если бы Франция захотела подняться выше внутренних междоусобиц, которые раздирают ее! Она играла бы в условиях мира и во имя мира благодетельную роль, которая ей предначертана…»

* * *

На следующий день, в два часа, поезд останавливается у перрона венского вокзала.

Улыбающийся, полный веры в будущее, Барту выходит на перрон, чтобы пожать руку маленькому канцлеру Дольфусу – «Мини-Меттерниху», как называет его Муссолини.

Дольфус и Барту долго разговаривают наедине в дальнем конце перрона.

– Нацистская пропаганда в Австрии добилась огромного успеха, – откровенно сообщает Дольфус Барту. – Эта пропаганда использует наихудшие методы, и на Вену обрушился настоящий террор, сопровождающийся, как обычно, доносами и расправами!

Но вот уже раздается гудок паровоза. Дольфус провожает Барту до его вагона и шепотом сообщает ему дополнительно:

– Я только что решил ускорить свой визит в Рим, который был намечен на пятнадцатое августа, с тем чтобы возможно скорее переговорить с Муссолини и изучить вместе с ним вопрос о средствах, могущих преградить путь этой нацистской кампании. В Венеции, как вам известно, Муссолини не смог добиться от Гитлера заверения в том, что он не заинтересован в делах Австрии, и я весьма обеспокоен этим.

Затем с выражением бесконечной грусти маленький канцлер, который еще верит, что Италия может защитить его от Германии, продолжает:

– На большом официальном обеде, который был дан вечером в день встречи в Венеции, Гитлер сидел рядом со статс-секретарем по иностранным делам Сувичем, уроженцем Триеста. И несмотря на то, что во время обеда Гитлер, не переставая, делал резкие выпады против меня, поверите ли вы, что Сувич, вместо того чтобы защищать меня, совершенно откровенно сказал ему: «В сущности, мы похожи друг на друга: мы оба являемся плохими австрийцами». Я обеспокоен, очень обеспокоен.

Поезд трогается. Барту, не стесняясь, размахивает своим большим носовым платком. Такой вольный способ официального прощания заставляет маленького канцлера улыбаться.

Однако, возвратившись в свой салон-вагон, Барту становится задумчив. Он явно взволнован.

Начальник его кабинета Роша отнюдь не утешает его. Он рассказывает Барту все то, что начальник кабинета Дольфуса только что поведал ему самому:

– Говорят, что Дольфус ежедневно получает на своей квартире и в кабинете на Балль-плац около дюжины писем, в которых ему угрожают смертью. А в течение двух последних недель ему присылают ежедневно более тридцати таких писем. Г-жу Дольфус преследуют самые тяжелые предчувствия, что отразилось на ее здоровье. Она умоляет мужа оставить свой пост, но до сих пор все ее просьбы были тщетны!

Воцаряется молчание. Барту снимает пиджак – он любит работать без пиджака – и через некоторое время заявляет:

– Итак, если мы успеем вовремя осуществить наше Восточное Локарно, мы спасем маленького канцлера, а вместе с ним и Австрию. Я считаю, что имею право надеяться на это!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.