Глава 3. День второй: что нам стоит дом построить?
Глава 3. День второй: что нам стоит дом построить?
И я принесла всё, что просили. Тюк получился внушительный. Юля, повертев каждую вещь в руках, критически разглядывая её на свет, чуть ли не пробуя на зуб, кое-что забраковала. Я едва не задохнулась от обиды, но виду не подала. Ведь выбирала из того, что сама ношу.
– А ты молодчина, – снисходительно похвалила она. – Я, по правде, не очень-то поверила. Думала, если принесешь, так барахло кой-какое.
Я благоразумно промолчала.
– А пальтеца у тебя лишнего не найдется? – снова принялась Юля за привычное дело.
– Что ж тебе, по арматурке не выдали? Ведь вам положено, – уже без всякого политеса спросила я.
Она посмотрела на меня без всякого понимания и сказала:
– Дирюга старьё давала вааще-то на кой оно мне? Что ж я… всякую рвань носить? Иду к Людмиле Семёновне.
– Простите, это, возможно, не моё дело, – говорю я на взводе, – Но каким образом выпускница детского дома оказалась после выхода буквально разутой-раздетой? Ведь ей положен полный комплект одежды, плюс постельное бельё, одеяло, подушка… – Матрац ещё, – подсказала Людмила Семеновна. – И даже мебель списанную, но вполне приличную – из шефской гостиницы, тоже дали. И посуду – некомплект из шикарных сервизов. Ну, пусть кое-где чуть треснуло, дома такую посуду не выбрасывают! – на самой высокой ноте закончила она.
– Так почему же Юля Самохина… Но я не успела закончить свой вопрос.
– Отчего? – свирепо глядя на дверь кабинета, сказала директриса. – Да оттого, что она всё, что ей дали, продала. Про-да-ла! Понятно, да? А теперь вот здесь промышляет. Говорит – обокрали? Врёт. Ну, пусть. Я предложила ей подобрать из бэ-у, новое вторично выдать не могу. Так не хочет! А вы не беспокойтесь, она в накладе не останется. У кого силой отберет, у кого обманом выклянчит. Первая ворюга в детском доме. А что это вас так волнует? Или… уже и у вас просила? Так не давайте.
– Нет, я просто так спросила, – смущенная и подавленная столь тяжеловесной аргументацией, ответила я. – Просто интересуюсь.
А ещё через несколько дней выпал случай поближе познакомиться с пёстрым племенем бывших.
Мой рабочий день близился к концу. Я просто с ног валилась от усталости, однако всю мебель так и не удалось перетащить в нашу отрядную. Стулья, полки книжные и всякую такую мелочь – это ещё кое-как. А вот письменный стол… И зачем только такие столы вообще делают? Двухтумбовый, неразборный, тяжелый до невозможности… Изо всех сил, напрягшись, я едва сдвинула его с места. Нет, черт возьми, его всё-таки надо как-то перетащить в отрядную!
Подложив под ножки стола и привязав ленточками полиэтиленовые мешки, я кое-как всё же исхитрилась пропихнуть его по прямой до конца коридора – толкая свой груз…э-э-э… спиной. Ну, а мои расчудесные воспитаннички сидели-посиживали на диване и во все глаза любопытствовали – интересно ведь до ужаса, как воспиталка справится с такелажными работами…
Моё профессиональное становление происходило необычайно быстро. Уже к концу второго дня я постигла печальную истину во всей её бездонной глубине – дети понятия не имеют, что такое коллективный труд! Всё, что не «лично для тебя», делали из-под палки, или – «доверяли» воспитателям и… шестеркам. Подбить ребят сделать что-либо не для себя лично, а на общее благо можно было лишь за определенную мзду – в детском доме существовала такса на все виды услуг: действовал и единственно торжествовал железный принцип личной материальной заинтересованности. Что такое – «нужно для всех»? «Ни фи-и-игааа!» – неизменно отвечали они, если им вдруг предлагалось хоть чуть-чуть шевельнуть пальцем «ради общества».
Поэтому и дети, все без исключения, бывали неизменно любезны с завхозом. Ему ведь разрешалось кое-что выдавать и без ведома воспитателей – в порядке частного вознаграждения и материального поощрения. Но за это надо было: помочь разгрузить машину с продуктами или новой одеждой, вынести кухонные бачки с отходами – в общем, сделать, что скажут.
Когда я таскала мебель в отрядную, мои оболтусы, кучно сидевшие на диване, развалясь в самых непринужденных позах, с азартом наблюдая и даже изредка комментируя наблюдаемый процесс, не изъявляли, однако, ни малейшего желания как-нибудь поучаствовать в нём лично. Но стоило на этаже появиться завхозу, как дети уже бежали со всех сторон с криком: «Вам помочь?!» – и тут же мчались исполнять поручение.
Помочь, конечно, всегда оказалось надо – пригласили троих, и уже через четверть часа, возвратившись на прежнюю позицию, они беспечно сорили фантиками, то и дело извлекая из карманов горстями хрустящую карамель. Остальные завистливо заглядывали им в рот.
О том, что именно так «привлекают» детей к труду, мне уже сообщил всезнающий муж кастелянши. Однако – метод, на мой взгляд, «запрещенный». И поэтому, чтобы лишний раз не конфузиться, я и не стала лишний раз укланивать детишек, не идут работать вместе со мной, ну и бог с ними…
Правда, когда волокла мимо них стол, они притихли, даже на время перестали хрустеть карамелью. Может, в ком-то и совесть шевельнулась, как знать? А может, просто пробудился острый технический интерес – «допрёт или не допрёт?». А как – если по лестнице?
Избежать конфуза всё же удалось – на выручку пришёл трудовик.
– За что сослали-то? – сочувственно спросил он, пропихивая стол вбок, на лестничную площадку. – Не могли, что ли распределение получше подыскать?
– Ой, что вы! – говорю я счастливо (стол-то наш! И мы это сделали!). – Я уже пять лет почти отработала в университете, а сюда сама пришла, по собственной инициативе. Понимаете…
– Ясно. По лимиту что ли?
– Да нет же, у меня московская прописка. Просто так получилось… Сама захотела здесь работать, понимаете?
– Просто? Сама захотела? – Он, горько усмехнувшись, покрутил пальцем у виска, а может, волосы поправил… Потом достал пачку «Явы», закурил. – Бред какой-то.
– Что вы! В детском учреждении нельзя курить! – возмутилась я, поглядывая по сторонам – нет ли где поблизости моих деток.
– Эх-хехе…
И я прикусила язык, стушевавшись под его насмешливо-сочувственным взглядом.
– Я вот тоже здесь не от хорошей жизни, – доверительно сказал он, минуту помолчав. – Пью. Примитивный алкаш, ясно? И не надо на меня такими глазами смотреть. Отсюда всё равно не выпрут. Потому как – дураков нет. Разве умный сюда пойдет?
Сигарету он докуривал молча, сосредоточенно сбрасывая аккуратные столбики пепла прямо на пол. Делать ему замечания я больше не решалась – раз так заведено…
Докурив, он снова глухо молчал, думая о чём-то своём. Я же внимательно его разглядывала. Что-то больно умен для «примитивного алкаша»…
Однако какой-то малости ему всё же будто не хватало. Элементарной культурной огранки что ли?
О перипетиях его многотрудной жизни я узнала много позже, лишь следующей осенью. А тогда он мне показался несколько необычным, как будто смятым изнутри, однако неисправимым добряком. Сталкиваясь с ним в различных ситуациях, я с удивлением обнаруживала, что он едва ли не самый порядочный и благородный человек в этом пристанище «униженных» и «оскорбленных». Он был один из тех немногих, а, пожалуй, и единственный, кто имел смелость прямо, без обиняков говорить Людмиле Семеновне всё, что он думает по поводу её «педметодов». Она, конечно, не сильно радовалась этим откровениям, но виду не подавала. И мне даже казалось, что директриса его побаивается.
Кстати, у него был диплом физтеха. Я это тоже потом узнала.
– Так вы с вещами поосторожней, – научал меня он. – Ревизия придёт, не отчитаетесь… Всё-таки, насадочку на дверь сделаю. Да и косяк надо бы посерьёзнее укрепить. Бытовкой займусь отдельно, это надолго, вот с двойными рамами закончу… Надо бы успеть до холодов.
– Какой… бытовкой? А разве надо ещё и…
– А где вещи хранить будете. Просите помещение на промежуточном этаже. И подальше от водосточных труб. Понадежней будет. Думаете, они только государственное тащат? И у своих за милу душу сопрут, если плохо лежит. А за всё вам отвечать.
Он ещё долго рассказывал мне страшилки из жизни «Мадридского двора», и я начинала понемногу понимать, что здесь всё ой-ё-ёй как не просто, и если не проявлять должной бдительности, то очень скоро можно пасть жертвой собственного недомыслия. Потом замолчал, снова закурил, глубоко затянулся и сказал тихо, но жёстко:
– Больше милостыни нищему не давать. Не поймёт, обидится и отомстит.
– За что? – удивлённо усмехнулась я.
– За вашу же доброту.
– Ах, – вот оно что. Так вы ещё и Ницше почитываете?
– Было дело, да только очень давно, – сказал он, напряжённо подняв бровь и сильно стукнув молотком по косяку.
– Зло не может быть нормальным состоянием людей, – всё же сказала я, непонятно кого оправдывая.
Добродушно усмехнувшись, как это делают, реагируя на смешную выходку неразумного ребёнка, он сказал:
– Вы ещё скажите, что и вообще возможно так устроить жизнь людей, чтобы они жили мирно и счастливо, без всякого принуждения, на неубойном питании и даже не съедали друг друга?
– Ну что вы, я далека от мысли призывать беспечное население планеты «любить друг друга по-братски», но я всё же не верю в созидательную силу зла. Это вырождение.
– Ой ли?
– Именно.
Он посмотрел на меня серьёзно и грустно, потом сказал:
– Когда я был студентом, мне пришла в голову вот какая мысль. Вам интересно?
– Конечно, – с готовностью сказала я (он всё больше интересовал меня).
– Хомо сапиенс этот вовсе не «человек разумный», как учат в школе, это «новый человек» – хам прагматичный. И возник он не вчера и не в нашем любимом государсве, а две тысячи лет назад, когда и появилась Римская империя, и успешно расселился во всем мире. Он меняет маски, маршруты, но – всегда идёт вперёд, подминая под себя всех не хамов.
– Две тысячи лет назад появилось христианство, – сказала я, опять желая возразить. – Как это совметить?
– А это как раз пристанище старых или ветхих людей. Они как бы уравновешивали новую идеологию шустрых прагматиков. Так что «права человека» – это и есть безразмерные права хама, который уверенно марширует по большой дороге разбоя, и никто его не хочет и не может остановить.
– Ничего хорошего.
– Верно, ничего хорошего в этом, ясно, нет. Все цивилизации кончали одинаково – распадом на вечно враждующих персоналий и неверием в созидательное единство духовного. Цивилизация – это заразная и тяжёлая болезнь человечества, Раздробленные общества ещё хуже слитых воедино масс. Это уже не человеки в том самом высоком смысле, это чревоугодники – в самом широком понимании. Такие общества всегда кончают одинаково – крахом или массовым сумасшествием.
– А христианство? – снова напомнила я.
– Ну да, христианство. Это финал, полный финал, если взять ситуацию в идеале. Цель указана, дан идеал. Развитие закончено. Потому что закон этого идеала снова возвращает человека в массу, в непосредственную жизнь. Но происходит это уже вполне на новом уровне. И человек уже может жертовать своим «я» ради других, и, замечу, – свободно. А это уже – подвиг, потому что именно в душе человека живёт зло, и нигде больше. Но это, повторяю, идеал. А жизнь идёт своим путём.
– Вот как.
Больше мне нечего было сказать.
Он удалился, негромко напевая:
И каждую пятницу, как солнце закатится
Кого-то жуют под бананом…
.. После этих рассказов трудовика – в жанре жутких страшилок, у меня, конечно, сложилось довольно нелестное мнение о Людмиле Семеновне. Да и сама я уже стала замечать, что она штучка непростая – жёсткая, полновластная правительница дома, единолично решавшая все вопросы.
Только вот каковы её истинные мотивы, пока не было ясно.
Однако нет – не так всё однозначно. Власть эту она всё-таки делила, и с кем? Конечно, с бывшими воспитанниками детдома – отдавая им на откуп некоторые сферы детдомовского бытия.
Это был удивительный в своём цинизме «воспитательный» тандем: диктатура официального начальства сверху и жестокая деспотия снизу – со стороны бывших, бессовестно обворовывавших и терроризировавших тех, кто помладше и слабее. Директриса ловко ухитрялась «не замечать» этого вопиющего безобразия. Это был поразительный преступный симбиоз – внешне всё пристойно, а изнутри…
Конечно, между директрисой и бывшими личные отношения были «ножевые». Но когда дело касалось «контингента», она меняла ориентиры на сто восемьдесят градусов – начальству нужны были уголовно настроенные бывшие, ведь запуганные дети прибегут к ней искать защиты…
И её власть только усилится.
А им, бывшим, было на руку её бросовое отношение к детдомовскому хозяйству. Для бывших это служило оправданием – в большей степени моральным – их собственного поведения. Для директрисы же бывшие являлись теми козлами отпущения, на которых при случае можно было списать любую пропажу или недостачу: воровство и мздоимство здесь процветало…
Воспитанники детского дома, поначалу огульно ненавидя и «верхи» и «низы» эшелонов деспотической власти, оставались практически беззащитными между молотом и наковальней.
В этой ситуации самые сообразительные быстро смекали, какому богу надобно служить, и охотно шли в шестерки к бывшим, а то – и к самой Людмиле Семёновне. Уже к десяти-двенадцати годам они хорошо усваивали нормы детдомовской этики – здесь царит закон джунглей, если не ты сверху, то – тебя подомнут…
У Людмилы Семеновны везде были связи, и довольно влиятельные. Городские власти ей во всем потакали. По этой причине противоречить ей считалось опасным. Однако действовала она хитро и тонко: уберечься от её немилости было просто невозможно. Не по нраву пришелся – дело труба. Нет, конечно, не совсем чтобы «скатертью дорога», но – «мы вас не задерживаем»…
Вот и весь разговор, качать права полная бессмыслица.
Вообще она бесподобно умела унизить подчиненного, сохраняя при этом видимость приличия в обхождении. Придраться не к чему. Если, конечно, считала нужным. Редко-редко позволяла себе (особенно в первые месяцы моего здесь присутствия) банально срываться. Она умела сохранять лицо, тут уже сказать нечего.
.. Итак, ещё один день подошёл к концу – а я всё ещё жива. И даже кое-что успела полезное сделать: повесила полки в отрядной – любуюсь… Просто кошмар до чего криво! А всё равно приятно – висят ведь, не падают. Шурупов под рукой не оказалось, а гвозди держали плохо, приходилось заколачивать всё более длинные и толстые… Разворотила полстены, пока повесила эти злосчастные полки. Последний гвоздь торжественно забила под бой курантов.
Полночь, пора домой. Пока метро не закрыли.
Однако уходила из детского дома не последняя – ещё одна полуночница столь же кропотливо готовилась встретить свою группу – первоклашек. Их завтра привезут всех вместе из дошкольного детского дома. Она тут недели две уже сидит за полночь – сменщицы у неё нет.
Предостерегает:
– Под окнами не ходите. Могут окатить, с них станет.
– Чем… окатить? – содрогнулась я.
– А чем попало. Обычай здесь такой – не понравился воспитатель, так выльют сверху помылки, и это в лучшем случае… Пока отыщешь виновного, сто раз обсохнуть успеешь. Да и как искать? Всё свалят на случай. Скажут, пол мыли, а грязную воду в туалет лень тащить. Ну, вот и плеснули за окно… Хамство и лень здесь узаконены.
– А что, часто здесь воспитателям достаётся? – осторожно спросила я, с опаской поглядывая на таинственную черноту мрачных детдомовских окон.
– Бывает, – ответила она грустно. – Ведь дети не всегда понимают, кто истинный виновник их бед. А воспитатель – вот он, всегда рядом, да ещё и нотации читает по всякому поводу, убирать заставляет, не велит курить.
– А что же директор не вмешивается? – вскипела я, совершенно не вдохновляясь перспективой быть на ночь «умытой» помылками.
– Что вы! Она ещё и провоцирует! Не упустит случая намекнуть при детях, что, мол, воспитатель виноват.
– Текучка большая? – спросила я.
– Ясное дело. Лучшие ходят, садисты приживаются. И вот их-то как раз Людмила Семеновна всегда выгораживает. И перед комиссиями, и перед детьми. Садюги ей ой как нужны.
– Так об этом надо в газету писать! – буквально закричала я.
– Писали. И что? Потом только хуже было. Нам же и доставалось.
И она принялась подробно рассказывать, как здесь чинят расправу над неугодными: воспитатели меняются каждый год, а то и чаще. Редко кто несколько лет выдерживает – кому уж совсем некуда податься…
Ночью я долго не могла уснуть. Находясь под впечатлением этого разговора. А когда под утро всё же уснула, мне приснился очень странный сон.
Сны вообще штука тёмная. Сон – что это? Свободный полёт фантазии, пророчество, предчувствия? Во сне можно одолеть огромные временные и пространственные масштабы, перескакивать самые незыблемые законы бытия и рассудка, оторваться от земли и унестись в небо, достигая тем самым пределов, которые просто невозможно постичь в реальном мире. И всё это будет – правда.
Так вот, сон был такой. Будто в театре меняют декорации. Меняют долго, тайно и неразумно – с одной стороны сцены всё время что-то переносят на другую… Но вот я уже вижу подмену – дерево меняют на пластик, бумагу – на полиэтилен… Один из актёров любовно прилепился к умирающему дереву, которое хотят заменить пластиковой штангой. И его никак не могут отлепить, потому что он… из пластилина… И тут же рядом, в оркестровой яме – ужасная пасть чавкает свеженькое мясцо… Чавкает и что-то бормочет под нос… И уже слышно – что.
«…пятнадцать томов законов и двадцать томов примечаний… пятнадцать томов…»
О чём этот сон был? Я часто о нём думала. О добре и зле грядущего?
И тут мне на глаза попались стихи. Они были перепечатаны мною на машинке, когда я относила последние книги в бук. Это Мережковский. Я стала читать.
Каким путём, куда идёшь ты, век железный?
Иль больше цели не, и ты висишь над бездной!
.. И вот сейчас, через много лет, я вспоминаю тот детский дом, вспоминаю обо всём, что там было, в мельчайших подробностях и спрашиваю себя – пошла бы снова в детский дом, уже на горьком опыте познав – как это бывает?
Да. Пошла бы.
Но только в тот же самый. И к тем же детям…
Потом у меня были и другие воспитанники. Но именно эти, самые трудные, остались моими.
С другими я тоже старалась работать изо всех сил, жить для них. И среди них были любимые. Самые дорогие дети. Но именно эти, детдомовцы из «дэдэ полтинник», первые мои воспитанники так и остались моей болью, моей радостью. Частью моей жизни…
У Лили Кузенковой семья получилась хорошая. Очень хорошая. Хотя и не сразу. Родила девочку почти сразу после выхода из детского дома. Через год стало ясно, что помощи от отца ребенка ждать без толку. Растила свою кроху в малюсенькой комнатушке большой коммуналками, воюя с соседями за право занять ванную для купания ребенка или стирки. Себя не жалела, но делала всё, чтобы дочка росла здоровой, развивалась нормально.
Когда я пришла к Лиле на первые именины ребенка, мои страхи – справится ли? – сами собой развеялись: эта мама ребенка не бросит. Как бы ни трудно ей было.
А ведь ей тогда исполнилось едва семнадцать!
Прошёл ещё год, и Лиле встретился парень, о котором можно только мечтать. Пришел из армии, устроился на автобазу, Лиля устроилась работать в ясли, туда же устроила и свою малышку. Муж заботился о приёмной дочери так, будто всю жизнь к этой миссии готовился.
Недавно они приходили ко мне – теперь уже весьма солидные люди, со стажем семейной жизни. Пили чай с пирожками, Лиля сама испекла, а когда она пошла на кухню – мыть чашки, её супруг очень серьёзно сказал мне:
– Нормально живём, только не нравится мне, что Лилёк курит. Кашель уже сильный, а курить не бросает.
– А сам ты куришь? – спрашиваю.
– Раньше курил. А потом мать сказала – брось! И бросил. Она сердцем болеет. Жалко её…
Проходит около получаса, и в отрядную уже посмелее заглядывают и другие дети. Входят, не здороваются, посидят, послушают, о чем здесь речь, и снова исчезают. Однако никого насильно не удерживаю. Пусть пока привыкают к новому лицу.
И на сей раз хожу глубоко за полночь.
– Уже? – дружно воскликнули мои помощницы, которые, конечно же, сидели со мной в отрядной до упора.
Явно огорчены, наверное, думали, что посиделки у нас на целую ночь.
Я бы и сидела всю ночь, да ведь я не совсем чтобы «освобожденный секретарь» – и свои дети есть. Соседи – люди хорошие, но совесть надо иметь…
Вот уже несколько дней у нас дома царит новый, неожиданный распорядок. Дочкам, их двое, я объяснила без околичностей – у меня новая работа, очень-очень важная. Так что теперь в музыкальную школу будут ходить сами (благо, недалеко, в соседнем переулке, а общеобразовательная и вовсе в нашем дворе).
Поначалу они, мои заорганизованные, дисциплинированные дети, страшно обрадовались – полная, ничем не ограниченная свобода и самостоятельность! Класс!
На прежней работе, в университете, я имела возможность бывать дома гораздо чаще, и потому водила дочек везде, куда только можно было приводить детей. В результате они, мои чада, вполне преуспели для своего возраста: прилично стояли на фигурных коньках, в двух случаях из трёх попадали ракеткой по теннисному мячу, плавали тремя стилями, с энтузиазмом рисовали, танцевали, пели и даже слегка щебетали по-французски, прочли «Мастера и Маргариту», а также «Чайку по имени Джонатан Левингстон», а также Софью Прокофьеву и многое другое тому подобное… Короче, жили весело и дружно и без особых хлопот.
Теперь все эти разнообразные развивающие мероприятия придётся резко свернуть. Зато появилось безразмерное свободное время, что, естественно, не могло их не радовать. Но уже после трёх дней свободы они ощутили и её нелегкое бремя…
Чем заняться? И – без мамы всё-таки скучновато. Кроме того, у нас дома, в нашей единственной комнате в коммуналке, вместе с нами проживало целое сообщество всякой живности – подобранные на улице котёнок и щенок, кролик с переломом лапы из вивария университета, две отбракованные крысы (оттуда же) и молодой голубь без крыла (не успела догрызть уличная разбойница-кошка). Но одно дело – весело играть с милыми зверушками, и совсем другой оборот, когда приходится за ними всеми регулярно ухаживать…
– К сожалению, мои милые девочки, мне пора, – говорю своим воспитанницам, искренне сожалея, что надо уходить, хотя сердце постоянно ноет – а как там дома?
– На метро уже всё равно не успеете, оставайтесь, – канючат весьма жалостливо. – Мы счас на кухню слетаем – пожрать принесем. (На ночь повара предусмотрительно оставляли в зале столовой «дань» – хлеб, кефир, кашу, иногда печенье, сыр и колбасу, всё же лучше, чем «шмон» в кладовке оголодавших за ночь воспитанников дэдэ.)
– Так я на такси. Мне, правда, надо, – крепко стою на своём, а сама с тоской думаю – зарплату хоть дадут в этом месяце? – Да и вам спать пора. Нехорошо так поздно ложиться. Не выспитесь ведь.
– Днем отоспимся, ещё же не в школу. А ночью прикольно не спать. У нас никто рано не ложится. Иногда до самого утра не спим. Вопиталки нас даже не гоняют.
– Ну-ну.
– И задачки вот могли бы порешать, оставайтесь! – резко меняют тактику хитрюги. – А давайте с вами весь учебник сделаем?
Опс! Запрещенный приём.
– Это дело, это дело… – смущенная столь решительным натиском, бормочу я. – Только вот в чем загвоздка – я же не смогу вам свидетельство выдать. В школу всё равно ходить надо. Ясно?
– Ага.
– Так что спать – и вмиг.
– Ладно, – вяло отвечают они. – Счастливо добраться. А можно, мы тут чуток ещё порисуем. Ну, можно, а?
Данный текст является ознакомительным фрагментом.