ЛАГЕРЬ НА ПРИДОНСКОМ АЭРОДРОМЕ

ЛАГЕРЬ НА ПРИДОНСКОМ АЭРОДРОМЕ

Авиационная техника развивается очень быстро. Об этом красноречиво говорит рост скоростей самолетов. Неуклонный и последовательный рост скоростей не мог не поставить ряд важных вопросов перед парашютистами-испытателями, так как скорость падения парашютиста, покинувшего скоростной самолет, непосредственно зависит от скорости этого самолета. В первые доли секунды она равна скорости машины, оставленной парашютистом. Раскрытый в этот момент парашют резко тормозит движение падающего тела, вызывая большие перегрузки. Как показали подсчеты, перегрузки эти оказались настолько велики, что невольно возникло опасение и за прочность всей системы парашюта, и за состояние организма человека.

Стало ясно, что прыжки с парашютом со скоростных самолетов требуют предварительного изучения, тщательной исследовательской работы. Эта исследовательская работа шла в трех направлениях: необходимо было сконструировать более прочный парашют, надежно раскрывающийся вблизи самолета; перегрузку парашюта новой конструкции свести к минимуму; определить максимально допустимые для человеческого организма перегрузки.

Последний вопрос одновременно решался в конструкторском бюро, на аэродроме и в лабораториях института авиационной медицины. В решение этого вопроса вложили свой скромный труд и мы, испытатели-парашютисты. Совместно с военными врачами группа мастеров парашютного спорта: Ю. Гульник, А. Колосков, Н. Аминтаев, А. Зигаев, В. Козуля, А. Лукин, я и другие — вылетела на один из придонских аэродромов для выполнения экспериментальных прыжков. Там нас предварительно поместили в своеобразный лагерь с весьма строгим режимом.

Мы жили на просторной веранде, с которой открывался широкий вид на уходящую к горизонту донскую степь. На веранде в относительной прохладе стояли наши койки, затянутые от комаров белой кисеей. В сборе принимали участие наиболее опытные парашютисты страны. Со своего места мне хорошо было видно Александра Ивановича Колоскова. Стараясь не шуметь, чтобы не помешать отдыхающим товарищам, он занимался гимнастикой.

У подобранного мускулистого парашютиста загорелое, почти черное лицо. Саша Колосков успешно провел весьма серьезную работу по изучению прыжков при выполнении летчиком фигур высшего пилотажа. Он оставлял самолет на пикировании, на виражах, на петле, на штопоре.

Недалеко от меня стояла и койка Наби Аминтаева, очень скромного, неразговорчивого человека, специалиста по высотным прыжкам. Упорно, шаг за шагом овладевал он техникой выполнения этого прыжка. Упорство в достижении поставленной цели, пожалуй, самая яркая черта его характера.

Однажды Аминтаеву разрешили выполнить прыжок с высоты 10000 метров. Тогда эта высота была еще мало «обжита» парашютистами, и, когда самолет достиг ее, Аминтаев вдруг почувствовал слабость — оказалось неисправным кислородное оборудование. Аминтаев прекратил полет, исправил на земле повреждение и через час снова поднялся в воздух. Но на заданной высоте он опять почувствовал недомогание. Аминтаев решил, что в таком состоянии он не сможет от начала до конца проанализировать все стадии прыжка. Парашютист дал сигнал летчику снизиться до 6000 метров и, увеличив подачу кислорода, восстановил силы — к нему вернулось хорошее самочувствие. В третий раз он поднялся на заданную высоту и выполнил прыжок.

Настойчивость, смелость, хладнокровие, характерные для Аминтаева, в такой же степени были присущи его соседу по койке Александру Лукину.

Александр Лукин очень спокойный парашютист с громадным опытом в выполнении самых разнообразных прыжков. Так, однажды на авиационном празднике в Киеве зрителям довелось увидеть «аварию», происшедшую с парашютистом в воздухе. Она произошла в самый разгар праздника.

Над аэродромом показался самолет. От него отделился парашютист и секунд 15 падал, не раскрывая парашюта.

— Затяжным идет, — глядя на него, говорили искушенные в авиации зрители.

Наконец «затяжка» кончилась, над парашютистом раскрылся купол парашюта и… вместе со стропами оторвался от подвесной системы. Освободившись от груза, парашют, будто гигантская белая медуза, медленно поплыл в сторону от аэродрома, а человек камнем пошел к земле. 3, 5, 10 секунд продолжалось его падение, и, когда зрителям катастрофа уже казалась неизбежной, над парашютистом вновь раскрылся белый шелковый купол. Через несколько минут воздушный спортсмен благополучно опустился на самую середину летного поля. Александр Лукин весьма удачно продемонстрировал на авиационном празднике имитацию аварии парашюта, так называемый двойной прыжок.

Выполнение такого прыжка требует от парашютиста смелости, хладнокровия и большого мастерства. Оставив самолет, он должен сделать «затяжку», затем раскрыть парашют, освободиться от него, возобновить свободное падение и у земли раскрыть второй парашют, выполнив, таким образом, за один подъем как бы два прыжка с парашютом.

Первая попытка выполнить подобный прыжок едва не стоила Лукину жизни. Оставив самолет, он сделал задержку в раскрытии парашюта в 15 секунд и выдернул кольцо. Парашют раскрылся безукоризненно. Тогда Лукин стал отстегивать его от подвесной системы. Однако на это он затратил больше времени, чем ожидал. Наконец в положении спиной вниз Лукин освободился от парашюта и перешел снова в свободное падение, но тотчас его стало вращать. Это был штопор на спине. Тогда Лукин был уже достаточно опытным парашютистом, он сумел прекратить вращение, но… сразу же началось такое же вращение, только в обратную сторону. Земля оказалась близко, и он выдернул кольцо. С аэродрома со все возрастающей тревогой следили за прыжком Саши Лукина. Его вторая затяжка явно выходила за границы безопасности. Затем все с облегчением увидели, как над падающим телом парашютиста взметнулся белый клубок парашюта. Но он так и оставался клубком, не образуя спасительного купола. Продолжая стремительно падать, парашютист скрылся за высокими зданиями ангаров.

Тревожно завыла сирена, и санитарная машина помчалась к месту происшествия. Однако медицинской помощи Лукину не потребовалось. Живой и невредимый, он как всегда спокойно свертывал парашют, укладывая его в переносную сумку.

Что же произошло? Саша Лукин выдернул кольцо второго парашюта, так и не прекратив штопора. В результате стропы перекрутились и помешали куполу раскрыться полностью. Лукин оказался в весьма опасном положении. Скорость падения оставалась значительной, а земля казалась прямо под ногами. Однако парашютист не потерял присутствия духа. Мгновенно оценив создавшуюся обстановку, он несколько раз сильно рванул стропы в стороны. Стропы раскрутились, парашют развернулся полностью, и почти сейчас же произошло приземление.

Эта первая неудача не обескуражила смелого парашютиста. Учтя полученный урок, он продолжал настойчиво тренироваться, пока в совершенстве не овладел искусством двойного прыжка. Так же настойчиво Лукин изучал каждый новый для него вид прыжка. Это позволяло ему успешно проводить в воздухе самые сложные испытания парашютов новых конструкций и различные эксперименты. Он раскрывал парашют на больших и малых высотах, выполнял длительные затяжки, прыгал из самолетов самых различных типов. За выдающиеся достижения в области отечественного парашютизма Александру Лукину одному из первых было присвоено в 1934 году высокое звание мастера парашютного спорта Союза ССР, а позже — в 1949 году — звание заслуженного мастера спорта.

Среди участников сбора я встретил и своего друга Павлушу Федюнина. Незадолго до нашей встречи ему довелось участвовать в весьма интересном эксперименте, проведенном нашим общим учителем Василием Харахоновым. Харахонов был, пожалуй, одним из самых выдающихся парашютистов того времени. Удивительно смелый, постоянно ищущий новые формы и методы применения парашюта, он был прирожденным экспериментатором. Его широкая натура совмещала в себе пылкую страсть подлинного новатора с трезвым расчетом опытного испытателя.

Некоторые экспериментальные прыжки В. Харахонова были настолько смелы, что казались безрассудными. Однако он никогда не рисковал зря — каждый свой эксперимент тщательно продумывал и точно рассчитывал, неустанно отыскивал новые методы применения летчиками парашюта в боевой обстановке.

Чувство заботы о своем товарище, типичное для советских летчиков, было особенно сильно развито у Василия Харахонова. Им он руководствовался в своей работе испытателя, стараясь сделать парашют надежным средством спасения авиаторов.

Так, однажды в воздухе штурман Василия Харахонова внезапно заболел; пришлось срочно возвращаться на аэродром. Там пострадавшего взяли на свое попечение врачи, и все кончилось благополучно. Но полная беспомощность заболевшего в воздухе штурмана заставила Харахонова глубоко задуматься.

— Конечно, в мирное время очень редко летчик оказывается в таком состоянии, — рассуждал он, — но в воздушных боях будут чаще встречаться случаи, когда раненый пилот не сможет сам воспользоваться парашютом. Как же тогда ему помочь?

Результатом этих размышлений явился экспериментальный прыжок с «раненым» товарищем. Роль последнего и выполнял Павлуша Федюнин. Надо сказать, что Харахонов выбрал партнера очень удачно. Федюнин был опытный парашютист, всегда подтянутый, спокойный, с четкими, размеренными движениями. Он никогда не спешил, не горячился, не терял хладнокровия. Именно такой партнер и нужен был Харахонову при прыжке с «раненым», которого изображал Павлуша.

Весь прыжок протекал в обстановке, приближенной к боевой. Павлуша был «ранен» в пилотской кабине и «сразу потерял сознание». Мы засекли время, — ведь самолет «горел». Коренастый, сильный Харахонов легко поднял на руки Федюнина и потащил его к двери. Павлуша сыграл свою роль прекрасно. Он мешком обвис в руках товарища и только когда тот, открывая дверь кабины, в спешке ударил его о косяк, укоризненно покачал головой.

Харахонов действовал так уверенно, как будто он уже много раз спасал таким образом своих товарищей. Распахнув двери, он плотно прижал к себе Федюнина и вместе с ним прыгнул за борт. Несколько секунд они падали вместе, затем Харахонов выдернул кольцо вытяжного троса парашюта Федюнина. Купол раскрылся, и Павлуша повис под ним, а Харахонов продолжал свободное падение.

Пролетев метров двести, Харахонов раскрыл парашют и еще в воздухе расстегнул карабины подвесной системы. Как только его ноги коснулись земли, он бросил парашют, побежал к месту приземления Федюнина и бережно подхватил его на руки. Весь эксперимент прошел весьма удачно и показал полную возможность подобных прыжков в боевой обстановке.

Участник сбора Юрий Гульник, авиационный инженер но образованию, был опытным парашютистом-испытателем. Вместе с ним я проверял в воздухе действие приборов, полуавтоматически раскрывающих парашюты, выполнял различные экспериментальные прыжки. Так, например, мы прыгали с парашютом в специальном скафандре, предназначенном для полетов в стратосфере.

Скафандр был полужесткой конструкции. Он защищал организм летчика от вредных воздействий низкого атмосферного давления и низких температур на больших высотах. Мы должны были выяснить, может ли летчик в таком скафандре вынужденно оставить самолет, раскрыть парашют и нормально приземлиться.

Когда Ю. Гульник, прыгавший первым, облачился в скафандр и надел на голову круглый шлем, он стал похожим на водолаза, готового спуститься в морскую пучину. Скафандр, наполненный до половины воздухом (как требовала инструкция), делал человека крайне неповоротливым, очень стеснял все его движения.

Надевая на товарища парашюты, я невольно подумал, что прыжок в такой неудобной одежде сопряжен с риском. Гульник, видимо, догадался о моих опасениях. Он что-то сказал, но через стекла шлема я видел только, как шевелились его губы, а потом выразительно похлопал рукой по запасному парашюту: в случае чего, мол, раскрою, не бойся.

Так оно и получилось. Испытатель с большим трудом — очень мешал шлем — покинул самолет через аварийный люк. Сделав короткую задержку, он хотел выдернуть вытяжное кольцо основного парашюта, но… не мог до него дотянуться. На земле, перед полетом, он хоть и с трудом, все же делал нужное движение, а на высоте скафандр еще больше раздулся и двигаться в нем стало еще труднее. Вторая и третья попытки тоже остались безрезультатными. Земля была уже близко, и Гульник раскрыл запасной парашют, до вытяжного кольца которого было легче дотянуться.

Мой прыжок в скафандре подтвердил несовершенство его конструкции. Это давало основание больше не рисковать и забраковать скафандр. Но Юрий Гульник выполнил еще три прыжка и довел испытания до конца.

Были среди участников сбора и крупные специалисты по подготовке молодых парашютистов. Так, Александр Иванович Зигаев к тому времени уже обучил парашютному делу несколько тысяч человек. В этой книге я еще буду говорить об этом замечательном воспитателе воздушных спортсменов подробнее.

Далеко не все из собравшихся парашютистов знали раньше друг друга, и тем не менее наша группа сразу же стала сплоченным, дружным коллективом. Товарищеская помощь советом и делом были законом для участников сбора. Многие из нас мечтали в будущем перекрыть существующие рекорды прыжков с парашютом, но соперничества, нездоровой «конкуренции» между нами не было.

Почти у каждого рекордсмена были свои особенные приемы для выполнения того или иного прыжка, добытые личным опытом, но это не составляло «профессиональных секретов», как у парашютистов капиталистических стран. Так, Наби Аминтаев, отлично зная, что я и некоторые другие товарищи весьма интересуются прыжками с больших высот, обстоятельно делился с нами опытом, давал ценные советы. Мы, советские люди, кровно связанные со своей Родиной, чувствовали, что делаем одно, общее и нужное дело обеспечения безопасности полетов экипажей советского воздушного флота.

Первый период нашей жизни в лагере проходил под строгим наблюдением и руководством врачей. Мы набирались сил для выполнения предстоящих серьезных прыжков. Обычно день начинался физической зарядкой, затем купанье, плотный питательный завтрак, двухчасовой отдых и специальные упражнения. Физическую подготовку заключал групповой прыжок с многоместных самолетов, служивший как бы проверкой нашей готовности к более серьезным испытаниям. По ряду причин в этом прыжке мне участвовать не пришлось, и за полетом товарищей я наблюдал с земли.

День прыжка был солнечный и жаркий. Черными, четкими силуэтами лежали на траве тени крыльев четырехмоторных самолетов. От нагретого металла поднимались дрожащие струйки горячего воздуха. В тени — приятный холодок, но все же по лицам одевающихся парашютистов струйками бежал пот. Никакая тень не может спасти, когда в такую жару приходится надевать меховой комбинезон, унты и навьючивать на себя парашюты.

…Гудят моторы, и самолеты уходят в белесое июльское небо. В стороне они набирают нужную высоту и снова появляются над аэродромом. Через несколько мгновений под самолетами раскрываются белые бутоны парашютов. Один, другой, третий… двадцатый. Кажется, что они рождаются из воздуха. Групповой прыжок был выполнен точно. Гроздья белых куполов повисли в пространстве. Это было наше последнее сравнительно несложное задание. Начинались прыжки со скоростных самолетов.

Пока мы находились в «карантине», на аэродроме полным ходом шла исследовательская работа. Как известно, медицина довольно часто пользуется животными для различных наблюдений над живыми организмами. Так наши врачи поступили и в данном случае. Они проделали целый ряд кропотливых опытов с различными животными и насекомыми и предложили закончить эти опыты сбрасыванием с парашютом собак.

Первым кандидатом на подобный прыжок оказался наш всеми любимый аэродромный пес Полкан. Нельзя сказать, чтобы Полкан мог похвастать безукоризненно породистым экстерьером, но зато он имел свою авиационную историю и не был новичком в полетах.

Однажды весной на наш аэродром сел полк, перелетавший на новое место базирования. Из одного вновь прибывшего самолета выскочил большой кудлатый пес. Приветливо махнув хвостом дежурному по стоянке, он вслед за своим экипажем уверенно направился к летной столовой. Рано утром полк улетел, а пес остался. Полкан, как сразу окрестили у нас это новое приобретение, не боялся гула моторов и чувствовал себя под крылом самолета как дома.

О его уме, хитрости и отваге среди летчиков и парашютистов рассказывались целые истории, за достоверность которых не всегда можно было поручиться. Так, например, утверждали, что Полкан отлично знает аэродромную службу и в день полетов никогда не побежит через взлетную полосу. Такие рассказы пользовались большим успехом в курилке во время нелетной погоды, когда из низких серых обложных туч моросил мелкий упорный дождик.

В дни прыжков Полкан обычно присутствовал на аэродроме, принимая в происходящем самое активное участие. Он лаем провожал парашютистов, садящихся в самолет, и еще более звонким лаем встречал их, спускавшихся с неба под белыми «зонтиками».

Однажды, когда прыжки происходили с многоместного самолета, мы взяли Полкана с собой в воздух. Он уже летал раньше и в кабине вел себя вполне пристойно. Но во время прыжков его поведение резко изменилось. Когда первый парашютист бросился за борт, Полкан сначала прыгнул к двери, но затем, весь ощетинившись, с рычанием отпрянул назад. Второго парашютиста, приготовившегося прыгать, он схватил за штанину комбинезона и с визгом начал оттаскивать от двери. Собаку отогнали, и прыжки продолжались.

Полкан, видимо, решил, что все его друзья сошли с ума и по очереди кончают жизнь самоубийством. Он забрался в угол кабины и, подняв морду, отчаянно завыл, оплакивая нас на своем собачьем языке.

И вот теперь Полкану предстояло ради науки совершить прыжок с парашютом со скоростного самолета. Не зная, что его ожидает, он охотно дал надеть на себя парашют, прикрепленный к специально сшитой для него подвесной системе, и, повиляв хвостом, весело побежал за летчиком. Его прыжок мы наблюдали с земли. Моноплан с большой скоростью шел над аэродромом. От него отделился черный комок, и почти тотчас же раскрылся парашют. Стремительно летящее тело Полкапа на мгновение остановилось, а потом, покачиваясь, стало плавно опускаться на землю.

Мы все бросились к четвероногому парашютисту. Собака мелко дрожала, обалдело смотрела по сторонам, но была не только жива, а, как определили врачи, тут же ее осмотревшие, и совершенно здорова. Но все-таки переживания пса в воздухе были, видимо, не из приятных. Когда через несколько дней Полкану предстояло повторить прыжок, на аэродром он пошел неохотно, а при виде парашюта поджал хвост и попытался сбежать.

— Да, Полкан, корень науки горек, — шутя сказал кто-то из летчиков.

Для Полкана служение науке оказалось действительно не сладким. Хоть он и совершил еще два требуемых от пего прыжка, но с тех пор всю жизнь питал непреоборимое отвращение к парашютам и самолетам. На аэродром его уже ничем нельзя было заманить.

Зато эти предварительные опыты с животными позволили сделать весьма ценные наблюдения. Оказалось, что чем меньше организм, чем меньше в нем жидкости, тем большую перегрузку способен он вынести. Так, например, насекомые выдерживают колоссальные перегрузки. «Увеличение» веса в 2500 раз не оказывает заметного влияния на их организм. Мышь переносит пятнадцатикратную перегрузку, кролик — десятикратную. Оказалось также, что влияние перегрузки на организм зависит не только от ее величины, но также и от продолжительности ее действия. Резко наступающая перегрузка, с какой обычно приходится сталкиваться парашютисту, воспринимается как удар. Увеличение же времени действия перегрузки вызывает ощущение еще более сильного удара.

Так, например, кролик почти безболезненно переносил десятикратную перегрузку, действующую в течение 2 секунд. Но стоило продлить опыт с той же перегрузкой до 6 минут, и кролик погибал.

Вскоре приступила к экспериментальным прыжкам и наша группа. Трудно передать ощущение при прыжке со скоростного самолета. Представьте себе, что вы мчитесь со скоростью четырехсот километров в час и сразу останавливаетесь. Каждая частица тела по инерции еще продолжает рваться вперед. Кровь отливает от головы, внутренности испытывают сильнейшее давление. Врачи были правы, требуя от нас силы и выносливости для таких прыжков. Но одной силы и выносливости мало. Тут требуется еще и безупречно отработанная техника отделения от самолета, управление своим телом в воздухе и, наконец, та уверенность во всех движениях, которую дает опыт. При повышенной скорости ни одна даже малейшая оплошность парашютиста не проходит без последствий. Стоит недостаточно сгруппироваться, т. е., отделившись от самолета, не собрать в комок свое тело, опоздать с этим, и парашютист может получить сильные ушибы, причиняемые тонкими стропами или гибкими лямками: купол парашюта, раскрываясь, дергает их с такой силой, что они бьют, как железные прутья.

К прыжкам на повышенных скоростях мы подходили постепенно, приучая организм к значительным перегрузкам. Каждый раз, перед тем как оставить самолет, парашютист мог увидеть на приборе новое приращение скорости: стрелка последовательно показывала все большее и большее количество километров в час. Наша работа была трудной. Лица парашютистов осунулись, почернели. Прыгали много, а ведь каждый прыжок содержал известную долю риска. Напряженность в ожидании очередного подъема в воздух не покидала нас и во время отдыха — при купании или игре в волейбол. С мыслью о предстоящих испытаниях мы ложились спать, с нею и просыпались.

Во время этой работы особенно ярко проявилась характерная особенность советских людей: не отступать перед опасностью, не уклоняться от нее, не пытаться переложить опасность на плечи товарища. Как-то один испытатель, который должен был отправиться в очередной полет, заболел. Тотчас же все свободные в этот день парашютисты изъявили желание заменить его.

А ведь прыжок не мог принести ни славы рекордсмена, ни каких-либо материальных благ. Он сулил только опасности и неприятные ощущения. Стимулом нашей работы было сознание, что от ее результатов зависит правильное применение парашюта в бою. Рискуя в мирное премя, мы помогали нашим товарищам спасти жизнь на войне.

Вместе с врачами в полеты нас провожали инженеры-конструкторы, представители советского парашютостроения. После каждого прыжка у нас с ними происходили обстоятельные беседы относительно силы динамического удара, удобства управления парашютом в воздухе и многих других моментов, относящихся к работе и самого парашютиста и применяемого им парашюта. Надо отметить, что наш отечественный парашют конструкции инженера Н. А. Лобанова во всех прыжках действовал отлично.

От инженеров-конструкторов мы, парашютисты, получали весьма ценные советы и указания. Они взяли на себя трудоемкую работу — производить математические расчеты каждого прыжка. Благодаря этому мы заранее знали ожидающую нас силу динамического удара при раскрытии парашюта, скорость в первую, вторую, третью и последующие секунды. Это давало возможность видеть предстоящий прыжок в деталях. А нет ничего дороже при выполнении серьезного задания, чем ясное представление о том, что нужно делать. Ясность — лучшая гарантия успеха.

Шаг за шагом мы познавали влияние скорости на прыжки с парашютом. При рассказе об этой трудной работе невольно вспоминается судьба американского летчика Джимми Коллинза, знакомого советским людям по его книге «Записки летчика-испытателя». Его судьба типична для летчика капиталистической страны.

Будучи безработным, Коллинз вынужден был взяться за опасные испытания самолетов на пикирование. Прибыв на аэродром, он заметил, что инженеры и заводские летчики приветствовали его странными улыбками. Так встречают человека, который позволил себя одурачить. Самолетостроительная компания сочла более выгодным подешевле нанять для опасного полета безработного пилота со стороны, чем платить за испытание большие деньги своим заводским летчикам. Для нее Коллинз был роботом, необходимым для завершения процесса производства. Возможность гибели Коллинза нисколько не беспокоила компанию. Холодное равнодушие к человеческой жизни характерно для страны доллара. Это равнодушие в конечном счете и привело к гибели талантливого американского летчика-испытателя. Коллинз предвидел ее. Его книга оканчивается полной трагизма главой, в которой он пророчески описал свою гибель.

Мы, советские парашютисты-испытатели, никогда не чувствовали этого холодного равнодушия. Наоборот, всегда, а перед ответственными прыжками в особенности, нас окружала атмосфера теплой дружбы, большой заботы советского народа. У нас главное внимание обращается на сохранение жизни парашютиста. Конечно, опасные моменты бывают и в нашей практике, но только в тех случаях, если наука и практический опыт почему-либо не в состоянии предусмотреть эту опасность.

Так, однажды испытание парашюта оригинальной конструкции было поручено молодому талантливому парашютисту, которого назовем здесь Грачевым. Добросовестно изучив конструкцию, Грачев поднялся в воздух. Первые прыжки показали отличные качества парашюта, и молодой испытатель почувствовал своеобразное головокружение от успехов. Он предложил нарушить обычный порядок испытаний, предусматривающий последовательное усложнение полетов, и перейти прямо к конечным прыжкам.

— Не беспокойтесь, — уверял он, — я знаю парашют и чувствую его, как самого себя. А если немножко больше риска — для меня не страшно…

Безусловно, Грачев внес подобное предложение, исходя как будто бы из самых похвальных побуждений — он хотел сэкономить государственные средства и быстрее передать летному составу отличный парашют. Тем не менее коммунисты-испытатели не могли не охладить его излишней горячности. Грачеву ответили, что знать и чувствовать новый парашют он обязан, но верить ему испытатель пока еще не имеет права, что риск, которого можно и должно избежать, — недопустим. Именно в этом и заключается настоящий, государственный подход к делу. Мы приложили все усилия к тому, чтобы работа, порученная молодому парашютисту, была доведена им до конца, а сам он приобрел нужный опыт.

…Выполнение плана наших полетов на придонском аэродроме подходило к концу. Предстоял еще один прыжок на скорости, отмеченной на приборе красной черточкой. Для того времени это был своего рода рекордный прыжок — при наибольшей скорости полета самолета. В полет назначили меня. Всесторонняя подготовка к нему должна была обеспечить успех прыжка. Мне очень хотелось оправдать доверие командира и товарищей.

В день прыжка утро было ясное, тихое. Я шел на аэродром степной дорогой, перескакивал через лужи. Перед рассветом прошел короткий, но сильный дождь и свежий воздух бодрил. Я чувствовал себя здоровым и сильным. На старте все уже было готово. Я надел парашюты и занял свое место в самолете.

Пока мы набирали нужную высоту, я смотрел на приборы, на землю и старался думать о вещах, не имеющих никакого отношения к прыжку. Я знал, что все необходимое для успеха последнего испытания уже сделано, что я выполню этот прыжок не хуже, чем прошлые, не допущу никакой оплошности. Не стоит напрасно волноваться. Надо только твердо помнить о своем долге. О чувстве долга я упомянул не напрасно. Когда испытания связаны с некоторой долей риска, сопряжены с различными неприятными физическими ощущениями, парашютист порой может инстинктивно допустить некоторые послабления. Ведь стоит, например, только на несколько секунд помедлить с выдергиванием кольца, и скорость начнет гаснуть, а вместе с этим уменьшатся и риск и болевые ощущения при раскрытии парашюта. Но разве это допустимо для советского испытателя? Он всегда должен помнить о цели своего подъема в воздух — проверить самое худшее положение, в которое может попасть летчик, применяющий парашют в бою.

На приборной доске вспыхнула белая лампочка — высота набрана, машина выходит на боевой курс, надо приготовиться к прыжку. Подвигаюсь к открытому люку, берусь левой рукой за вытяжное кольцо. Левой не потому, что я левша, а потому, что так я могу, не делая широкого размаха, раскрыть парашют и не нарушить группировки тела. Из открытого люка в самолет врывается мощный упругий поток встречного воздуха. Он с такой силой бьет в лицо и грудь, что, кажется, не даст мне выпасть из самолета и прижмет к фюзеляжу.

Вот вспыхивает зеленая лампочка — сигнал к прыжку. Последний взгляд на показатель скорости; привычным движением ощупываю на запасном парашюте взведенный на всякий случай надежный прибор, автоматически раскрывающий парашют, и покидаю самолет.

Дальнейшее происходит с молниеносной быстротой. Едва успеваю сжаться в комок, как меня с силой швыряет вперед. На миг перед глазами мелькнул фюзеляж самолета. Воздушные вихри крутят меня, как волчок. Левой рукой делаю резкое короткое движение от себя и стараюсь успеть до раскрытия парашюта опять прижать руку к телу.

Рывок! Стремительный полет прекращается. На мгновение перестаю видеть. Во всем теле ощущается сильная боль. Но через секунду зрение возвращается, боль проходит. Поднимаю голову. Купол парашюта в порядке, без единого порыва. Поправляю ножные обхваты и осматриваюсь. Внизу на посадку идет сбросивший меня самолет. Через несколько минут благополучно приземляюсь и я.

Наши прыжки со скоростных самолетов показали, что организм достаточно тренированного человека может переносить очень большую перегрузку. Хорошо выдержали экзамен и советские парашюты. Они ни разу не подвели нас, оказались прочными, надежными, вполне пригодными для прыжков на больших скоростях полета, какие развивали тогда самолеты с поршневыми двигателями.