ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

Агафон Чохин шел по тайге, возвращался с охоты. Все вокруг родное и знакомое, словно он и не отлучался никуда, не уезжал на годы армейской службы. За спиною отцовская двустволка с резною щекою на ложе и фасонистыми курками, изображающими ноги копытного зверя. Ружья — фамильная гордость Чохиных. Перед самой войной Евстигней Чохин, отец Агафона, получил его в награду. В пожелтевшей районной газете, которую дед Матвей бережно сохраняет, написано, что Евстигнею Чохину по итогам сезона «как лучшему охотнику-стахановцу, вручена ценная награда в качестве ружья-двустволки». А на охоту он с ней так и не успел сходить, если не считать тех выстрелов, которые Евстигней сделал весною ради пробы оружия…

Дед Матвей лишь перед самым уходом на действительную службу разрешил Агафону сходить с тем заветным ружьем в тайгу. Хорошо била двустволка! Принес тогда Агафон и зайцев и глухарей, а в подарок деду — соболя. Подстрелил он его случайно. Зверек сам выскочил на охотника, и Агафон не упустил своего фарта. Все произошло в считанные мгновения. Перед глазами Агафона вверху, на кедраче, шевельнулось что-то темное, длинное и проворно перекинулось на соседнюю пихту, только белая пыль, словно сдунутая ветром, выдала зверя. И этого было достаточно Агафону. Он тут же вскинул ружье и выстрелил… Темный комок рухнул вниз, осыпая с веток снежную муку…

Агафон помнит и своего первого соболя. Тогда ему шел пятнадцатый год жизни. Любимым занятием стали охота и рыбалка. Агафон неплохо стрелял косачей, зайцев и всякую мелочь. Охотничья страсть захватила его целиком. Он мог, не зная устали, сутками бродить по тайге. Но в глазах старших, бывалых таежников, Агафон все еще не считался настоящим охотником, промысловиком. Бить без промаха считалось еще недостаточно. Нужен результат. Настоящим охотником признавался тот, кто положил медведя или добыл куницу, соболя. Высшим классом считался соболь.

Агафон бредил тайгой, и соболь был его заветной мечтой в те годы. Он даже во сне охотился на пушного зверя: попадал в глаз из ружья, загонял в сети и даже колол острогой, как рыбу в реке. В тех удивительных сновидениях удача сопутствовала Агафону на каждом шагу.

Но утром, стряхнув сладкий сон, Агафон не находил себе места, его охватывала глухая тоска и тихая злоба на свою судьбу. Он бродил по тайге, искал соболиные следы. Но соболи близ деревни не водились. Бывалые промысловики ежегодно уходили с первым снегом в таежные урманы и возвращались лишь спустя недели, принося с собой много белок, куниц и, хвастаясь, выставляли напоказ добытые соболиные шкурки. Как ни упрашивал Агафон деда, тот не брал его с собой.

— Рано тебе ишо, — говорил дед Матвей. — Сам скажу, когда время придет.

Но по его понятиям это время давно наступило, И выручил его школьный друг якут Захарий Данилов, Закарка, как он сам себя называл. У Закарки, как и у Агафона, отец не вернулся с фронта. Жил он вместе с дедом Кулунтарием. Еще осенью Кулунтарий обещал внуку, что возьмет с собой в тайгу. Закарка, по просьбе Агафона, сумел уговорить своего деда. И тот согласился взять обоих дружков на первый промысел.

Агафон готовился к походу тайно. Запасся загодя продовольствием, порохом. И лишь накануне выхода в тайгу открылся бабке. Та всплеснула руками, охнула, но остановить, удержать внука не посмела. Только пригрозила:

— Только посмей пропасть, остаться неживым в тайге, дед с тебя шкуру спустит! Выпорет до черноты тела!..

Якут Кулунтарий, как и дед Матвей, считался одним из первых охотников и слыл знатоком тайги. Лучше его никто не знал, где счастливые соболиные места, как выслеживать зверя и натаскивать собак. Он удивительно ловко подражал голосам птиц и зверей, умело ставил капканы и петли на звериных тропах.

Охотился он с допотопным шомпольным ружьем. То была фузея кустарной работы, которую Кулунтарий важно называл «мушкетом». Фузея была тяжелой, и дед говорил, что «фунтов двадцать потянет». Слава о ней гремела далеко по округе. Афоня знал, что важные городские охотники, приезжавшие изредка в таежные места, не раз предлагали за мушкет деду Кулунтарию немалые деньги, пытались выменять его на блестящие двустволки. Но дед неизменно отклонял назойливые домогательства.

Дед Кулунтарий был человеком особой породы. С добрым сердцем и широкой натурой. Соседи-кержаки, экономя боеприпасы, предпочитали для промысла мелкокалиберные ружья с крохотными зарядами пороха. Дед Кулунтарий, поучая внука, говорил, что на порохе «жадничать грешно», и отмеривал дробь и порох горстями. При стрельбе допотопный мушкет отдавал крепко. Пороховые газы прорывались в казенную часть. Правое плечо у деда всегда было в синяках. В редкой бороденке светились рыжие подпалины от ожогов, но старый промысловик не обращал на такие мелочи внимания.

Выстрел из того мушкета получался не сразу. Тяжелый курок бил по пистону, в капсюле слышалось шипение, мушкет волнообразно покачивался вверх и вниз, а через мгновение из дула вылетал сноп огня, оглушительно потрясая воздух.

И из такого допотопного ружья дед Кулунтарий умудрялся на промысле добывать больше всех пушного зверя. Оно било безотказно, и старый якут полностью полагался на свое оружие. Выйдет, бывало, на птицу, мушкет заряжен мелкой дробью, а в тайге нежданно столкнется лицом к лицу с медведем. «Сам попался, я не виноват», — скажет про себя старый якут и, не разряжая мушкета, дошлет в ствол поверх дроби свинцовую пулю, поднимет приклад и прижмет к плечу. Гулкое эхо повторит грохот выстрела, а зверь замертво падет на землю.

Афоня помнит, как они, тяжело нагруженные сухарями и боеприпасами, шли по тайге трое суток. Наконец под вечер на склоне горы увидели охотничью избушку, занесенную снегом чуть ли не под крышу. Собаки с радостным лаем поспешили к жилью. Избушку когда-то давно построил Кулунтарий. Неподалеку протекала замерзшая река, вокруг высились ели, лиственницы, кедры. Пушистый снег окутал деревья причудливыми узорами.

На всю дальнейшую жизнь запомнилась первая ночь в охотничьей избушке, срубленной из грубо отесанных лиственниц. Весело потрескивали в камельке дрова. Пламя бросало яркие отблески на стены и потолок. Дед Кулунтарий готовил немудреный ужин и тихим голосом рассказывал о повадках красного зверя, посвящая в охотничьи тайны.

Утром, едва рассвело, принялись за работу. Помогали деду нести снасти и учились ставить капки, поставушки. А после взяли ружья и двинулись в тайгу. Широкие лыжи, обшитые мехом, бесшумно скользили по снегу. Вокруг простирались необозримые таежные просторы. Шли как в сказке. Вдруг почти из-под лыж, веером разбрызгивая снег, выпорхнула тетеревиная стая. Птиц было несколько десятков. Они взлетели разом, и треск крыльев поразил ребят. Они застыли с разинутыми ртами. Но дед Кулунтарий успел выстрелить из своей фузеи. Два матерых черныша распластались на снегу.

— Похлебка будя вкусная, — сказал дед, дуя на перышки, чтобы определить, жирна ли птица. — Хорошо осенью гуляла, много кушала. — А потом повернулся к ребятам: — Пошто не палили?

— Зевнули малость, — сознался Афоня, не поднимая глаз.

— В тайге зевать никак нельзя, — наставительно заметил Кулунтарий.

Первые дни на соболевке не везло. И крупный зверь не попадался, он куда-то переместился. Стреляли белок. Дед Кулунтарий, пальнув из фузеи, поднимал белку, приговаривая:

— Не ты моя первая, не ты и последняя.

Тайны глухого урмана постепенно раскрывались перед молодыми охотниками. Все было ново и интересно. К вечеру, уставшие и голодные, возвращались к избушке. Дед Кулунтарий подсчитывал трофеи, учил сноровисто снимать шкурки и вытягивать их на правиле. Но ни белки, ни колонки, ни даже горностаи не радовали ребят. Они ждали соболя. Каждое утро, надевая лыжи, верили, что на сей раз обязательно повезет. А Закарка даже тихо упрашивал тайгу:

— Матушка добрая, не прячь сегодня красного зверя.

Тайга хранила молчание. И все ж повезло. Приближался вечер. Зимнее солнце скупо освещало тайгу. Длинные голубые тени перечертили пухлые снега. И вдруг собаки круто повернули и с лаем понеслись по увалу. Дед Кулунтарий остановился, снял лохматую шапку, и широкая улыбка расплылась на его скуластом темном лице, топорща заиндевелые усы. Он тихо, словно боясь, как бы не подслушали, произнес:

— Пошли по красному.

Афоня многозначительно переглянулся с Закаркой. Свернули на собачий след. Дед, с пудовыми сетями за плечами, летел впереди как на крыльях. Ребята еле поспевали за ним. Переваливались через толстые валежины, ныряли в лога, пробегали пади, взбирались по обледенелым кручам. А впереди, удаляясь все дальше и дальше, слышался радостный собачий лай.

Часа через два, когда уже казалось, что им никогда не догнать собак, когда молодые охотники окончательно выбились из сил и стали отставать от деда, собаки наконец «посадили» зверя. Лай стал спокойнее и увереннее.

Соболь обосновался на высоченной пихте. Уставшие собаки присели под деревом, задрав острые морды вверх, и отрывисто тявкали. Их красные языки пылали на морозе, а с желтых клыков падала на снег пена. Вверху чуть слышно ворчал соболь.

Дед подал знак и осторожно повел ребят к пихте. Короткий зимний день кончился. Надвигалась морозная ночь. Над тайгой всходила луна, заливая округу матовым серебристым светом. При луне брать зверя несподручно. Можно промахнуться.

— Будем сторожить, — сказал дед и начал расстанавливать вокруг пихты тенета.

Афоня с Закаркой закрепляли подпорки. Мороз крепчал.

— До зари он не тронется с места. Такой у него характер, — пояснял дед шепотом. — А если стронется, то собаки враз почуют и упредят.

Неподалеку нашли сухостойную лиственницу, срубили ее. Оттоптали снег, развели костер. Было градусов под сорок, но никто не мерз. Костер согревал, как печь. Только дед Кулунтарий, озаренный отблесками костра, кряхтел и фыркал:

— Эх, воха-растереха, как я маху дал. Завсегда чайник клал в пестерь, а вот ноне забыл. Чайку бы испить, да нешто в ладони вскипятишь…

А на рассвете, с шестами в руках, подошли к пихте. Собаки остались по ту сторону тенет.

А соболь уже находился внизу. Он метнулся к деду, чудом увернулся от удара и пулей полетел на Агафона. Но тот не зевал. На лету сшиб зверя шестом и, ловко схватив за хвост, поднял Вверх. Голова Афони кружилась от счастья и удачи:

— Есть добыча!

— Счастливый ты, — сказал без зависти Закарка.

Зверь оказался крупный. Черная шерсть отливала веселой искрой. Собаки рвались в тенета. Дед Кулунтарий подошел к Афоне. Взял вздрагивающего последним трепетанием зверя, оглядел и сказал:

— С полем тебя, Афоня! — и восхищенно добавил: — Аскырь! Самец будет… Матерущий!

2

И сейчас Захарий Данилов помог Агафону определить дальнейшую свою судьбу. Встретились они случайно. Захарий привез деду Кулунтарию порох и подарки. И Агафон заглянул к старому якуту охотнику.

— У меня в доме праздник, — говорил на радостях Кулунтарий и велел своей старухе готовить добрую закуску.

Вскоре на столе появились якутские и сибирские кушанья: суп из оленины с сухарями, пельмени, жареные на медвежьем сале, серебристая, аккуратно уложенная на тарелке сибирская плотва.

Дед Кулунтарий расспрашивал Агафона о службе, о далеких городах. Агафон, в свою очередь, порадовался успехам Захария, который за эти годы успел окончить годичные курсы при геологоразведочном техникуме и теперь работает старшим коллектором.

— Идем к нам, Афоня, — предложил Захарий и по секрету сообщил другу, что геологи ведут поиски драгоценных камней.

— Экспедиция, понимаешь, как завод. Машины разные, дизеля. Даже рентген имеется. Не пожалеешь!

— А рентген зачем? — удивился Афоня. — Больница у вас, что ли?

— Да нет же… Рентгеном просвечивают намытые пробы, шлихами они называются. Ну, песок и галька, что после промывки остаются в осадочной машине… Увидишь сам.

Дед Матвей попытался было отговорить внука, хотел удержать того в деревне. Подарил отцовское заветное двуствольное ружье. Но и двустволка не распалила охотничьего задора в сердце Агафона. Ему было тоскливо и одиноко здесь, где уже не жила Танька Сербиянка. Да и вернется ли она когда-нибудь? Нужен ли ей он, обыкновенный деревенский парень? До Афони доходили разные слухи, а подружки между прочим говорили, что в том далеком городе за Танькой Сербиянкой увивается какой-то отчаянный летчик…

Той же осенью, еще до первого снега, до наступления холодов, Агафон Чохин был зачислен на работу в геологоразведочную партию Журавлева, которая вела поиски алмазов на косах Вилюя под Сюльдюкаром. Захарий Данилов представил друга в лучшем виде, да и сам Семен Максимович Журавлев хорошо знал, какую ценность представляют такие парни, выросшие в этих краях и знающие таежные урманы с детства. Тем более что в его крупной группе добрую часть составляли люди пришлые, главным образом завербованные в центральных областях. Этих объединяла жажда заработка и легкой жизни.

Особняком держались местные парни, особенно демобилизованные. Ядро у них составляли комсомольцы. От недавней военной службы у них осталась любовь к дисциплине, подчеркнутая аккуратность в одежде и та неторопливая деловитая серьезность, которая отличает людей, привыкших к ответственности и требованиям долга.

И все остальные, даже самые отпетые, бывшие блатные лагерники, держали с демобилизованными ухо востро, прислушивались к их словам, старались не отстать в работе. Боялись уронить на себя хоть малейшую тень, не то те отвернутся с молчаливым презрением. Ничего не сделают, ничего не скажут, но будешь смотреть им в глаза, а увидишь — спины. Горе тому, кто увидит спины в тайге.

Агафон Чохин как-то сразу вошел в их трудную семью. Правда, Агафон уступал своим новым друзьям в острословии, потому что не обладал, как все сильные люди, резвой находчивостью, необходимой при постоянном общении с языкатыми балагурами. Но всем нравилась его внешняя неторопливость. Агафон обязательно доводил до конца любую работу, пусть делал ее не спеша, зато добротно, накрепко, по-сибирски.

А поиски алмазов не прекращались и зимой. Геологи использовали и лютый мороз: вымораживали на реке до самого дна алмазоносные косы. Пробивали специальные канавы. Работа трудная и сложная. Ведется в несколько этапов. Сначала пробивают лед до самой воды. А когда вода и здесь замерзнет, лед ломают глубже. И так, слой за слоем, снимают лед до самого дна. А дальше — бьют шурфы на дне, берут пробы. И все работы ведутся вручную при лютом морозе, который частенько доходил до пятидесяти градусов. Тут нужна и выдержка и выносливость, помноженные на мужество. Нередко случалось, что проморозят до дна большое количество шурфов. Несколько недель берут успешно со дна пробы. Но чуть недосмотрят, не уследят — лед-то трескается, и в щелку потечет струйка. Не успеешь оглянуться, как река прорвет заслон и выльется наружу, затопит шурфы, образует сплошную наледь… И тогда — все начинай сначала.

3

А в редкие дни отдыха Агафон уходил в тайгу. Она его манила в тишину и одиночество. Зимой тайга особенная. В сказочном снежном убранстве стынут деревья. Даже после приезда геологов не исчезли с этих мест заячьи и лисьи следы. Белоснежные куропатки, не боясь людей, не обращали, казалось, никакого внимания на шумную работающую технику, перелетали белыми комочками с одного берега Вилюя на другой. Лишь чуткие глухари да пугливые тетерева улетали в таежные урманы, облюбовывали себе глухие чащобы и там чувствовали себя привольно и спокойно. Да осторожные таежные великаны красавцы лоси обходили стороной давно знакомые места, пугаясь чужих звуков и запахов.

Тайга что дом родной, если с детства к ней привыкнешь, научишься понимать ее жизнь. Агафона тянуло к себе железо, он понимал душу машины, но тайга оставалась родной и близкой, такой же необходимой, как вода и воздух.

Зимний день короток, и серые сумерки окутывали тихие места, густея в распадках и чащобах. Агафон не спеша шел назад, к поселку геологов. Всходила полная луна, похожая на огромный медный начищенный поднос, заливая все вокруг бледным опаловым светом, протягивая длинные синие тени. Крепчал мороз, и, казалось, густела тишина.

Взгляд Агафона остановился на крупных следах. Широкие копыта проложили ровную цепочку. След ясный и свежий. «Прошел лось», — определил Чохин. Вдруг сердце таежника дрогнуло: рядом со следом лося пролег след злейшего лосиного зверя — волка. Агафон насторожился. Вот здесь лось останавливался. Отсюда пошел широкой размашистой рысью. А волк, срезая расстояние, пошел наперерез. Агафон поправил двустволку. Отсюда волк начинал погоню. По вмятинам лап было видно, что зверь крупный, матерый. Совсем недавно здесь разыгрывалась очередная лесная драма.

Агафон шел по следам. Они вывели на пригорок, и перед ним открылась широкая поляна. Луна поднималась все выше в звездное морозное небо. На другом конце поляны Агафон заметил какую-то темную тушу. «Зарезал лося!» — мелькнуло в голове Чохина, и он шагнул на поляну.

Пухкий снег вытоптан и заслежен. В центре поляны сплошной круг лосиных копыт. Животное оборонялось, топталось на месте, видимо успевая поворачиваться головой к зверю, выставляя острые рога. А рядом, замыкая внутрь лосиные следы, шел широкий круг упругих волчьих лап. Так они кружили долго. В одном месте следы сошлись глубокими ямами в снегу. «Да, видать, шибко дрались», — думал Агафон. Жалость, смешанная с едкой горечью, заполняла его сердце. Ему было жаль лося.

Агафон подошел ближе и застыл на месте, не веря своим глазам: в измятом копытами снегу лежал с распоротым брюхом крупный волк. Такого еще ему видеть не приходилось. Он радовался победе лося, словно своей собственной. Агафон обошел всю поляну. Вот здесь волк напал. Видимо, матерый не рассчитал прыжок или промахнулся. Вцепился, но не в горло. Капли крови на снегу. Лось протащил его на себе, потом изловчился и поддел на рога.

Агафон отыскал и выходящие с поляны следы лося. Они лежали неровно, выдавая усталость. Изредка по снегу темнели небольшие пятна крови. «Искусал все ж его матерый».

Охотник поднял волка и, взвалив на плечи, двинулся домой. Не пропадать же добыче. «Шкуру сдеру, выделаю и подарю Семену Максимовичу, — решил Агафон, — человек он хороший и понятливый». И еще думал он по дороге, что Юрий, сын Журавлева, тоже парень стоящий, надо будет как-нибудь взять с собой в тайгу, на охоту.

4

У Журавлева не выходила из головы та неприметная речка Малая Ботуобия, на которой осенью Наталья Кинд нашла алмаз. У него в столе лежала выписка из ее отчета:

«При промывке шлиха № 409 из русловой отмели (кома № 1, названная «Находка») найден кристалл алмаза весом в 9 миллиграммов».

Семен Максимович держал в руках тот кристалл. Чистый, словно вымытое стеклышко, грани четкие, без стертостей, без отметин. Он все время стоял у него перед глазами. И наводил на размышления. Опытный геолог понимал, что кристалл такой чистоты, без следов шлифовки водой, галькой, без «проволочки» по дну мог быть лишь неподалеку от главного месторождения или россыпи. Следовательно, поисковые работы необходимо вести в том направлении. Малая Ботуобия подала первую весточку, намекнула о своих несметных сокровищах. Тут и раздумывать нечего, всем все ясно! Но начальству экспедиции, которое находится в Нюрбе за сотни километров отсюда, почему-то не ясно, оно не понимает или не хочет понимать его доводы. И даже его подчиненный, главный геолог, упрямо твердил: «Нам не положено, нам не запланировано… Нам категорически запрещено самостоятельно вести поисковые работы». И всякий раз ссылался на недавний строгий приказ, запрещающий отклонения от технического проекта.

Семен Максимович еще совсем недавно занимался разведкой золота. Методика поиска благородного металла отработана до мельчайших деталей. А здесь, у алмазников, много неясности и тумана. Ученые еще не пришли к единому мнению, спорят о происхождении сибирских алмазов. Нет и четкой, научно обоснованной, проверенной на практике, системы разведки. И в то же время ставят препятствия творческой инициативе на местах. А здесь виднее. Здесь перед ним, как перед начальником партии, встают серьезные вопросы. Почему, например, ниже впадения Малой Ботуобии встречается много кристаллов, а выше по Вилюю их почти нет. Почему бы, например, не организовать поиски и на самом притоке Вилюя, на этой самой Малой Ботуобии? Ему все время давали понять, что, мол, поиски алмазов это совсем не то, что разведка золота. А Семену Максимовичу почему-то такие доводы казались не очень убедительными. Ему верилось, что алмазные россыпи чем-то похожи на золотоносные, что и образуются они как-то сходно. И это рождало внутреннюю убежденность.

И Журавлев отважился на риск. В ноябре, когда морозы еще не вошли в полную силу, он направил бригаду рабочих на Малую Ботуобию. Речка своенравная. Там, где она впадает в Вилюй, не имеет поймы. Берега крепкие. А выше, где указывала Кинд, имеются места, на которых возможны россыпи.

— Я в вашей авантюре не участвую, — заявил главный геолог, отказываясь подписать задание.

— Мы же здесь работаем, по сути, вхолостую. Верно?

— Да, алмазов мало. Но честно выполняем плановое задание.

— Мы с тобой не машины, а люди. И на плечах есть эта штука с думающим центром, — Семен Максимович постучал пальцем по лбу. — Государству нужны не пустые тонны, не цифры, а сам результат, ради чего затрачиваются громадные деньги. Мы с тобой, между прочим, еще и перед партией несем ответственность. Перед совестью народа!

— Вот об этом я и не забываю, Семен Максимович. Никак не хочется мне за пустую самодеятельность получать выговор да еще по партийной линии.

Приказать ему Журавлев не мог. Главный геолог, спрятавшись за пункты приказа и планового задания, словно за бетонную стену, оставался неуязвимым. Делал, как говорится, шаг в сторону. И Журавлеву ничего не оставалось, как взять всю ответственность на себя:

— Приказа не отменяю. Пусть для начала возьмут для пробы сто кубов. Если алмазы найдем, то все расходы оправдаются.

— А если нет? — в голосе неприкрытая насмешка истинного «алмазника» над «золотарем». — Ведь и здесь их почти нет?

— Буду отвечать персонально я сам.

— А расход? Списывать? За чей счет прикажете?

Журавлев посмотрел на своего старшего геолога, в его холодные и светлые глаза. И ответил как можно спокойнее, словно речь идет о каких-то копейках:

— Кто заказывает музыку, тот и несет расходы. Списывать не будем. Оплата всей проделанной работы пойдет за мой счет.

Бригада уехала. Вышла в заданный район на Малой Ботуобии, где появляется первая пойма, со старицами и излучинами. На первой же косе взяли пробы. Несмотря на морозы, бригада потрудилась на славу. Вынули около ста кубометров песка.

Он лежал кучами на берегу. Оставалось сделать главное: его необходимо обогатить, проверить на алмазоносность. Если сейчас, до наступления весенних паводков, песок не промыть, не проверить, то с первым же бурным потоком все сто кубов будут смыты. У Журавлева из головы не выходили эти сто кубов. Но как их обогатить? Не перевозить же туда тяжелую технику, да и начальство не разрешит никогда. Остается одно: старый старательный способ — обогащать в ручную, промывать с помощью обычного лотка.

На такое дело можно послать только самых надежных и опытных. Крепких телом и духом. Работать-то им придется в брезентовой палатке, почти под открытым небом. Предприятие весьма рискованное. Человеческого жилья и за сотню километров поблизости не сыщешь. Надежда лишь на самих себя.

После некоторого раздумья Семен. Максимович пригласил к себе в кабинет молодого мастера Черниченко, который себя зарекомендовал дельным и знающим специалистом, побывал в дальних походах, своего сына Юрия, таежника Агафона Чохина и еще двоих рабочих, из демобилизованных. Объяснил им положение и спросил:

— Что посоветуете? Как быть?

Черниченко поскреб затылок, прикидывая трудности и свои возможности, потом твердо сказал:

— Не пропадать же добру. Надо промывать.

Его поддержали рабочие и Юрий.

— Надо, конечно, надо.

— Возьметесь? — Журавлев прямо поставил вопрос.

Ответил за всех мастер, словно дело идет о небольшой прогулке.

— Пиши приказ, начальник. Там оно, конечно, не мед будет, но и тут не особенно слаще. Согласие свое даем!

Через несколько дней, солнечным утром, нагрузив сани и навьючив оленей, небольшой отряд направился к Малой Ботуобии. Вел их проводник Афанасьев, который осенью сопровождал Наталию Кинд.

Информация к проблеме

1

Много легенд и сказок сложилось вокруг знаменитого алмаза «Орлов». Этот прекрасный камень необычайной чистоты, с легким зеленовато-голубым оттенком, своей формой напоминающий большую розу, был найден в начале XVII века в богатых россыпях Голконды в Индии. Его первоначальная масса было около 400 карат (80 граммов). Но он представлял осколок более крупного алмаза. По указанию Шах-Джехана кристалл был огранен мастером Гортензия Боргис Венецианским в виде индийской розы, но не очень удачно, из-за чего камень потерял много в массе и после огранки его вес был 189,62 карата.

Этот великолепный, редкой чистоты бриллиант, как гласит легенда, сиял в глазу индийского божества. После захвата Дели персидским шахом Надиром этот алмаз стал украшением трона и носил название «Дерианур», что в переводе означает «Море света». Далее в биографии камня наступает провал. Алмаз похитили, и он переходил из рук в руки, пока не попал к армянину Григорию Сафрасу, который в 1767 году положил бриллиант в Амстердамский банк. В 1772 году он продал этот бриллиант племяннику своей жены, придворному ювелиру Ивану Лазареву, который в 1773 году перепродал его фавориту Екатерины II графу Орлову. В том же году Орлов преподнес его царице в день имении. Впоследствии бриллиант был впаян в серебряную оправу и украшал скипетр русских императоров.

В настоящее время бриллиант хранится в Алмазном фонде СССР.

2

Алмаз, наряду с золотом, считался символом богатства. Даже маленькие алмазы стоят в 200—300 раз дороже равных им по весу драгоценных металлов — платины и золота, а большие камни по своей цене совершенно несравнимы со стоимостью других крупных самоцветов.

3

Темна и запутана биография знаменитого алмаза «Шах». В описи драгоценностей бывшего царского Кабинета за 1898 год об этом бриллианте записано следующее: «Солитер Хозрев-Мирза неправильной фациты — 86,5 карата. Поднесен в 1829 году персидским принцем Хозрев-Мирзой и доставлен для хранения от г. Министра императорского двора при письме за № 3802».

За этой бесстрастной канцелярской бумагой — кровавая трагедия. На алмазе алмазной пылью выгравированы три надписи, датированные в персидском летоисчислении. Надписи прочтены и объяснены профессором С. Ф. Ольденбургом. Самая старая надпись: «Бурхан-Низам-Шах второй, 1000 г.» (правитель провинции Ахмаднагар, 1591 г.).

После завоевания Центральной Индии Великими Моголами алмаз попал к ним. Вторая надпись: «Сын Джехангир-Шаха Джехан-Шах, 1051 г.» (один из Великих Моголов, 1641 г.). Затем история камня теряется. Третья надпись: «Владыка Каджар-Али-Шах султан, 1242 г.» (шах персидский, 1824 г.).

Тридцатого января 1829 года в Тегеране был убит русский посол — знаменитый писатель А. С. Грибоедов. Чтобы умилостивить русского царя Николая I, сын Аббаса-Мирзы принц Хозрев-Мирза во главе специальной миссии доставил в Петербург ценный подарок — бриллиант «Шах». Так один правитель расплатился драгоценным камнем с другим царем, за бесценную жизнь поэта.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.