Глава десятая Доменов

Глава десятая

Доменов

Доменов не любил вспоминать о своем прошлом.

Ему хотелось, чтобы оно принадлежало другому человеку. Но наше прошлое остается на земле в документах и письмах, в памяти друзей и врагов, родных и просто случайно встреченных людей.

И пусть тех, с кем ты шел одной дорогой, нет на белом свете — пережитое не исчезает, оно остается в нас.

О нем можно попытаться забыть, но избавиться полностью невозможно! Оно — как фундамент, на котором растет здание жизни.

Бывает минувшее — как горы, возвышающие человека над настоящим, но иное былое — как трясина: чем больше бьешься, чтобы выбраться из него, тем глубже оно засасывает.

«Береги честь смолоду!» — не раз говаривал отец. Ох, как не любил Доменов поучений покойного батюшки. Больной, худой, изверившийся, что он выкарабкается из нужды, отец ему казался неудачником. Прописные истины, страх перед богом и царем и непосредственным начальством сковывали отца, не давали ему возможности легко дышать, жить радостно, безоглядно и широко.

Но сейчас, когда тоска внезапно повисала кандалами на ногах и руках, заставляя сидеть иногда неподвижно часами, в ушах возникало хрипловатое отцовское: «Вячеслав, береги честь смолоду!» — вначале тихо, как бы издалека, а потом нарастая, превращаясь в грохочущее: «Смолоду! Смолоду! Смолоду!»

Лучше уж настоящие кандалы в юности, чем кандалы прошлого! Настоящие давно бы сбило Время!

И Доменов помимо воли возвращался в свою молодость.

После смерти отца он два года потел в конторах, усердно сгибая спину над казенными бумагами. Надо помогать семье.

Приходил домой потускневший и раздраженный.

Мама встречала его виноватым взглядом:

— Устал, сыночка? Ты прости меня. Учиться тебе надо, ты же у меня умница.

— Ах, мама, перестань! — отмахивался Доменов. — Зачем ты мне это твердишь каждый божий день?

— Это не я, сыночка, не я. Это соседи говорят, начальство твое. Сыночка, милый, в Екатеринбурге, рассказывают, училище есть. Горное… Туда принимают детей рабочих, мастеров, служащих. Со всего Урала нашего… А самых прилежных и смышленых за счет казны учат. Ты бы попробовал поступить.

«Мамы остаются мамами, — нежность захлестывала Вячеслава, — буду прилично зарабатывать, сделаю так, чтобы она ни в чем не нуждалась. Но разве счетовод хорошо зарабатывает? Действительно, учиться надо. А если послушать маму и махнуть в Екатеринбургское горное?»

И он махнул. На удивление легко сдал экзамены.

— У вас блестящие способности, молодой человек, острый ум, похвально, похвально, — сказал ему один из экзаменаторов, — такие ученики нам нужны.

Доменова зачислили на полный казенный пансион.

Доменов приглядывался к своим товарищам.

Студенчество бурлило, читало нелегальную литературу, спорило — страшно тогда было подумать! — о будущем без царя и частной собственности!

Через год Вячеслав познакомился с Федором Сыромолотовым, который учился на два курса старше.

Кто бы мог предположить, что Сыромолотов станет одним из виднейших совработников — комиссаром финансов, председателем Совнархоза Урала, председателем Горного совета.

Тогда — в студенческие годы — Сыромолотов создал кружок по самообразованию. Кружок был марксистским. Если бы об этом узнала преподавательская верхушка училища — Доменов вместе со всеми сыромолотовцами без промедления вылетел бы из горного! Но как увлекательно читать запрещенные книжки, проносить их за пазухой мимо ничего не подозревающих городовых, задорно заглядывать в их сытые рожи.

— Эге-гей! — кричала душа. — А вы и не знаете, что рядом с вами — революционер! Эге-гей, черти полосатые!

Доменов чувствовал себя героем. Он нарочно подходил к городовому и, делая вид, что приезжий, интересовался:

— Как пройти на Крестовоздвиженскую улицу?.. На Покровский проспект выйти? А потом?.. Спасибо.

И уходил, ощущая под поясом книги Маркса. И смеясь над полицейскими.

Но мальчишеское прошло, занятия в кружке приняли другой характер, когда в Екатеринбурге появилась Гессен… Мария Моисеевна, Мария… Маша… Машенька…

Привел ее в кружок семинарист Дима Кремлев.

Походка ровная, плавная, разговор серьезный, но с улыбкой в глазах. Революционерка, а платье — со стоячим воротничком, с пуговками по три в ряд, наискосок, до самого пояса, Стрижка короткая, легкая, волосы вьющиеся, мягкие-мягкие… Так и хотелось дотронуться до них. Нос прямой, аккуратный, глаза распахнутые, с какой-то вечно искрящейся задоринкой, притягивающей к себе…

Вячеслав поймал себя на том, что всё ему в Марии Моисеевне нравится; что он готов смотреть на нее неотрывно… Была она лет на семь старше его… Но выглядела ровесницей. Даже не верилось, что она уже профессиональная революционерка, что с двумя товарищами приехала на Урал по поручению петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса», чтобы наладить революционную работу.

Не верилось, что эта обаятельная, с виду хрупкая женщина тащила набитые типографскими шрифтами чемоданы, делая вид, что ей легко.

Мария каждую ночь стала приходить в его сны, брала за руку, уводила гулять за город… Вячеслав чувствовал, как дрожь пробегала по телу от прикосновения миниатюрной, но сильной руки. Это было настолько реально, что, просыпаясь, он недоуменно смотрел: где Мария?

Он вскакивал, торопливо одевался, приводил себя в порядок, бежал туда, где мог ее увидеть. Он готов был сделать все, что она ни попросила бы!

Радость распирала его сердце, когда ему выпало в первомайскую ночь вместе с Марией расклеивать в Екатеринбурге первые листовки, напечатанные на гектографе.

Другие группы ушли на Верх-Исетский завод, к фабрикам. А им с Марией достался центр города. На пустынных улицах было жутковато. Дома спали, как люди, закрыв окна-глаза ставнями. Редкий прохожий казался злодеем, спрятавшим в кармане нож. Иногда из подворотни выскакивала ошалело кошка, за ней устремлялся грозный собачий рык. Где-то жутко подвывал пес. Видно, в доме лежал покойник или ожидался. Псы, говорят, предчувствуют кончину хозяина.

Доменов озирался по сторонам, за каждым деревом ему мерещился спрятавшийся шпик или полицейский. Но рядом постукивали каблучки Марии, а с Марией он сам себе казался сильнее.

Мария указала на фонарные столбы:

— На этом наклей… И на этом… Чуть повыше… Удобней будет читать… Слушай, — вдруг шепнула она, — давай наклеим листовку на полицейском участке! Пусть люди видят, что мы не боимся ничего!

И на стене полицейского участка появились слова:

«Долой самодержавие и да здравствует социал-демократическая рабочая партия!»

Где-то невдалеке слышался плеск исетских волн. Но их заглушили торопливые шаги. Неужели заметили? Точно. Кто-то пытается их нагнать.

Мария схватила Вячеслава за руку, увлекла под высокий тополь:

— Делай вид, что мы влюбленные!

«Влюбленные! Влюбленные!» — Доменову почудилось, что стук его сердца разбудит город.

— Да обними ты меня! — Мария положила на его плечи руки. — Ты что дрожишь? Никогда не обнимал женщин?

И он сжал ее, да так, что хрустнули косточки.

— Ой, — засмеялась Мария, — осторожней, медведь ты этакий! Раздавишь!

И они замерли, прижавшись друг к другу.

— Не оглядывайся, — провела ладошкой по его щеке Мария, — не оглядывайся.

Шаги на секунду смолкли. Наверно, прохожий заметил их. Потом так же торопливо удалились.

Вячеслав закрыл глаза и губами отыскал губы Марии. Ему показалось, что Мария отвечает ему.

— С ума сошел! — оттолкнула его Мария и смущенно поправила прическу. — Пойдем дальше. Нам еще так много нужно сделать!.. А скоро уже будет светать.

Наутро жандармы лихорадочно соскабливали листовки… В рабочих кварталах начались повальные обыски и аресты. Искали коротко стриженную Анну Ивановну. Под таким именем рабочие знали Марию. Она приходила к ним читать книги Маркса, беседовать о жизни, декламировала Горького… Как застывали люди, когда она нараспев произносила слова из «Песни о Соколе»:

— «Да, умираю! — ответил Сокол, вздохнув глубоко. — Я славно пожил!.. Я знаю счастье!.. Я храбро бился!.. Я видел небо… Ты не увидишь его так близко!.. Эх ты, бедняга…»

— Анна Ивановна, еще читайте! — просили рабочие…

— Хорошо, что меня хозяйка не прописала, надо скрываться, а то коротко стриженных в Екатеринбурге — раз-два и обчелся! — говорила Мария, ведя под руку Доменова. Она опустила вуаль, сдвинула на лоб кокетливую шляпку. Они вышли посмотреть, как в поте лица трудятся жандармы.

— А ничего… Дали мы им работенку! Хороший клей сварили! — посмеивалась Мария.

Доменов удивлялся ее смелости и спокойствию: «Ее ищут, могут схватить в любую секунду, а она идет себе мимо жандармов, мимо городовых, мимо дворников, задевая их плечом, извиняясь. Если бы жандармы слышали ее слова!»

А Мария, прижимаясь к плечу Доменова, шептала:

— Что они будут делать, когда мы откроем подпольную типографию? Емельянов-то у хозяина типографии уже «позаимствовал» для нас три пуда шрифта… А я списалась с товарищами из Петербурга, на днях поеду к ним за красками, валами, прессом. Да, Вячеслав, завтра вечером пойдем к наборщику Емельянову за очередной порцией шрифта.

Им везло. Но осенью они чуть не угодили в лапы жандармов.

Как всегда, Мария взяла Доменова, чтобы пойти к Емельянову… На влюбленную парочку меньше обращают внимания. А Вячеславу и притворяться не надо, влюблен по уши. Мария заметила это давно.

Мария хмурилась, и искорки в ее глазах были не веселыми, а гневными:

— Ты понимаешь, Вячеслав, Ида Каменец проявила слабость… Как она могла думать только о себе? Как она могла забыть о своем долге перед товарищами?

Доменов знал, что Ида Каменец, революционерка, техник, приехала на Урал вместе с Марией, на Иде лежало техническое руководство будущей подпольной типографией. Мария дружила с ней. Любила ее. Они жили в одной комнатке. И вот — на тебе! Ида отравилась!

— Это предательство с ее стороны, — жестко говорила о любимой подруге Мария. И Вячеслав вновь удивлялся: «Такое горе! А она не плачет, она осуждает!»

Внезапно Мария обняла Доменова и поцеловала его:

— Смотри, — шепнула она, — у дома Емельянова извозчики. Наверняка обыск… Если мы сейчас повернем, нас задержат! Обнимай меня крепче, целуй. Пойдем к калитке. В этом же доме кроме Емельянова Дима Кремлев живет… Это для нас спасение.

Дмитрий Кремлев, революционно настроенный семинарист, был тем самым человеком, который связал Марию не только с Сыромолотовым, но и с рабочими завода Ятеса и железной дороги. Надежный, проверенный!

Было довольно темно. Мария стукнула в ставень к Кремлеву. Хлопнула калитка. Мария мгновенно обвила шею Доменова руками. За ними вежливо кашлянул городовой:

— Пожалте, молодые люди, в дом.

— Зачем? — отмахнулась Мария. — Нам и здесь хорошо.

— Пожалте, пожалте, — повысил голос городовой. Откуда-то появился еще один. Со стороны извозчиков подходил тип в штатском, помахивая тросточкой.

— Если вам это необходимо… Извольте, — пожала плечами Мария. — Пойдем, милый, посмотрим на свадьбу в этом доме… Нам пригодится… Венчание уже скоро.

— Какая свадьба? — гаркнул городовой. — Обыск здесь, а не свадьба.

— Мы думали, свадьба, — огорчилась Мария, опуская вуаль. — Извозчики стоят, людей много…

Городовой проводил Марию и Доменова на квартиру Кремлева.

Такого разгрома они увидеть здесь не предполагали. Посреди разора за столом сидел жандармский офицер, моложавый, стройный.

— Что за люди?

— Да вот-с, к этому господину-с шли-с, — указал городовой на Кремлева, стоящего у стола.

Мария возмутилась:

— Нас затащили сюда силой, мы хотели посмотреть на свадьбу, вон сколько извозчиков у ворот! А нас затолкнули к незнакомому господину! В жизни с ним не встречалась и не хочу встречаться! Я буду жаловаться вашему начальству! Какой произвол! Какое безобразие! Невинных хватают посреди улицы!

Жандармский офицер поморщился:

— Перестаньте закатывать истерику. Помолчите. Здесь говорить должен я, а вы лишь отвечать. Понятно?

— Понятно, — смиренно кивнула головой Мария.

— Вы действительно незнакомы с господином Кремлевым?

— Я же сказала, вижу впервые этого человека, так же, как и жених мой! — Мария гневно оглядела жандармского офицера. — А что, кстати, здесь происходит?

— Это вас, барышня, не касается. — Жандармский офицер был раздражен. — Отпустите этих… влюбленных…

— Я все равно буду жаловаться, — наступала на офицера Мария, — мы не жулики, чтобы нас хватать без церемоний!

— Да уберите ее… — жандарм посмотрел на городового. — Немедленно!

— Будет исполнено! — откозырял городовой. — Пожалте-с, вон отсюда!

Мария и Доменов бежали по грязи, только бы не остановили, только бы не остановили!

Наконец они решились перевести дыхание.

— А здорово мы их… обвели вокруг пальца, — выдохнула Мария.

— Здорово, — согласился Доменов.

Они не знали, что в это самое время один из полицейских подал жандармскому офицеру групповую фотографию. На ней рядом с Кремлевым стоял Доменов.

— Это ведь тот самый, что с барышней приходил сюда, — ткнул в лицо Доменова жирным пальцем полицейский.

Жандармский офицер буркнул:

— Сам вижу! Догнать!

Городовой бросился в темноту, но скоро вернулся:

— Не найти… Тьма, хоть глаз выколи.

— Ну, они от нас не уйдут. Узнаем, кто это, и установим наблюдение. — Жандармский офицер посмотрел на Кремлева. — Так кто это к вам приходил?

— А черт его знает, — равнодушно посмотрел на фотографию Кремлев. — Его кто-то из моих приятелей привел, вот и снялись кучей.

Доменова тогда не арестовали. Он бросил учебу и уехал с Марией под Челябинск работать в подпольной типографии.

— Революция требует профессионалов, — сказала ему Мария.

Ах, какие это были времена, окрашенные любовью, опасностью, романтикой!

Мария и Вячеслав выдавали себя за мужа и жену. Ведь они приехали на отдых к управляющему Мариинским прииском в Бишкуле Николаю Николаевичу Кудрину.

Молодых симпатичных супругов приглашали в гости, и они охотно соглашались. Все были в восторге: у Марии сильный голос, она самозабвенно исполняла романсы, а Вячеслав недурно аккомпанировал на гитаре.

Живущий в одиночестве молодой управляющий преобразился, по вечерам он открывал ворота, выводил запряженную лошадь. Начиналось катание с посвистом, хохотом, песнями.

А когда раскрасневшиеся на морозе гости вместе с хозяином возвращались домой, их ждала кухарка Аннушка. Она подавала солнечно-желтоватые аппетитные хрустящие шаньги с творогом. Иногда шаньги были со сметаной.

— Вкусно! — набрасывалась Мария на шаньги. — Никогда таких не ела! Научи, Аннушка, я всю жизнь буду мужу такие печь!

Аннушка смущенно хихикала и подсовывала шаньги Доменову:

— Кушайте, барин, кушайте на здоровье!

И никто не ведал, что управляющий приисками Кудрин, ценимый хозяевами за умение работать и обязательность, уважаемый рабочими за справедливость, натура широкая — гулять так гулять! — отвечающий на упреки после загулов: «Жизнь люблю! Очень люблю!» — прятал в своем доме подпольную типографию и с Марией и Вячеславом печатал брошюру «Пролетарская борьба».

Сильный, энергичный, с лицом, в чертах которого таились уверенность, упорство и даже упрямство, он сразу понравился Марии, она решила говорить с ним напрямик:

— Вас рекомендовал Сыромолотов. Я вам верю, как и Федор Федорович, буду предельно откровенной…

Поначалу Кудрина удивило предложение Марии, а потом он загорелся. Теперь трудно было представить, как бы они обошлись без него. Он умел все, его руки воистину можно было назвать золотыми.

На Мариинский прииск к Кудрину из Златоуста приехал рабочий Тютев, он привез дополнительно шрифты, валы, краски, поставил станок, замаскировав его в ящике с коллекцией камней, которую собрал Кудрин. Тютев показал, как обращаться со шрифтами, как удобнее набирать.

Кудрин первым овладел наукой Тютева.

Через несколько дней после начала печатанья брошюры к Кудрину нагрянул на ревизию горный исправник.

Делать нечего. Надо угощать. Кудрин имел уже возможность убедиться: ревизор — любитель выпить и закусить, особливо на дармовщину.

— Проходите, проходите, — пригласил Кудрин исправника. — Сейчас стол накроем… Аннушка, поторопись.

И кухарка Аннушка поторопилась. Когда Кудрин подошел к накрытому столу, он глазам не поверил: на самом почетном месте рядышком с графинчиком высилась банка с типографской краской. Аннушка приняла ее за черную икру!

Кудрин чертыхнулся про себя, загородил стол, схватил банку и заторопился на кухню.

Позади уже стоял исправник. С обидой он сказал Аннушке:

— Ого, какой скупой хозяин-то у тебя. Пожалел черной икры. Небось для своих интеллигентных гостей оставляет. А я-то, что? Горный исправник всего-навсего!

Кудрин быстро вернулся:

— А я вам красную икорку принес. Та черная… того… испортилась. Пришлось выбросить.

Печатание брошюры грозило затянуться на несколько месяцев. Кудрину приходилось на целый день уезжать на прииск. Мария с Вячеславом подолгу выискивали в кассе каждую буковку. Порой готовая верстка вырывалась из рук. И шрифт разлетался по полу. Все начинай сначала!

Решили работать днем и ночью. Спать посменно. По три часа.

Но молодость выручала. Дом наполняли песни, взрывы хохота.

И все же гостевание молодоженов у одинокого Кудрина вызывало пересуды, а затем и подозрения.

Пожаловал сам хозяин прииска — Покровский. После разговора с ним Николай Николаевич вернулся пасмурным:

— Покровский уволил меня…

— За что? — не могла понять Мария.

— Не знаю. Заявил коротко и просто: нам лучше всего расстаться. Попросил освободить дом за два дня…

— А как же наша брошюра? — ужаснулась Мария. — Столько труда, и все насмарку.

— Почему насмарку? — лицо Кудрина приобрело еще более упрямое выражение. — Найдем выход.

— Какой?.. Где отыскать такие идеальные условия для подпольной типографии: отдельный дом, хозяина-революционера, глуповатую кухарку, которую ничего не интересует? — Мария нервно ходила по комнате взад и вперед. — Где?

— Найдем, — повеселел Кудрин, — уже нашел!

— Ну, говорите, говорите, — затеребила Мария Кудрина.

— У меня накопилось немного денег. Я — человек одинокий. Хоть и охотник погулять, но не транжир. Головы не терял… В общем, есть у меня на примете золотоискатель один — Часовников, тоже с деньгами. Уговорю я его взять в аренду на паях со мной старательский прииск. В Верхнекарасинском поселке. Снимем там домик и завершим дело.

— Какой вы молодчина! — Мария расцеловала Кудрина.

Вячеслав ревниво следил за ними. Как ему хотелось быть сейчас на месте Николая Николаевича, а он — опять в тени, на вторых ролях. Не он нашел решение сложнейшей задачи, не его целует Мария, не его!..

Но ревность растворилась по дороге в Верхние Караси.

Сильно морозило. А Мария — в осенней кофте, Вячеслав — в пиджаке на вате. Зимней одеждой они не запаслись, не помышляли, что так задержатся на прииске.

Сани с типографскими принадлежностями лошадка тянула медленно, на лесной дороге лежал обильный снег.

У Марии зуб на зуб не попадал. Кудрин предложил:

— Возьмите мою шубу. Согрейтесь!

Но Мария задорно глянула на Доменова:

— А ну, догони! Доменов кинулся за ней.

Так, веселясь и дурачась, они бегали вокруг понурой лошади. Даже лошади передалось их настроение. Она, тряхнув гривой, видимо вспомнив молодость, прибавила шагу, стараясь догнать Марию и Вячеслава.

В доме, где они поселились, условия для типографии были значительно хуже. Пришлось шрифты разложить на широкой деревянной кровати, стоящей далеко от окна. Набирать приходилось стоя на коленях, заслонив собой свет с улицы.

Но когда приступили к брошюрованию, ввалился золотоискатель Часовников, франтоватый, самовлюбленный парень:

— А я хочу у вас пожить. Оччень вы мне н-равитесь!

Мария пришла в себя первой. Изобразила радость:

— Живите хоть два, хоть три дня… Дом-то ваш, мы у вас — квартиранты!..

— Нет, я к вам недели на три! — И тут Часовников заметил бумажные обрезки в углу комнаты: — Вы, случаем, не фальшивые деньги печатаете?

— Как ты угадал? — улыбнулся Кудрин. — Миллион отхлопаем, купим с тобой прииск побогаче.

Часовников принял шутливый тон:

— Тогда валяйте… Два, три миллиона! Мильёнщики знаешь как живут? А за это и шампанского не грех выпить! Эй, Егор! — крикнул Часовников. — Тащи шампанское!

Егор, пыхтя и отдуваясь, внес ящик с бутылками, а через минуту — корзины со снедью.

И началось!..

Мария держалась, но было видно, что это ей дается с превеликим трудом.

Утром, когда Часовников ушел на прииск, Мария спросила:

— Ребятушки, как нам избавиться от него? Ну, хоть на неделю. Нам хватит, чтобы закончить брошюрование.

— Надо застрелить его на охоте, — мрачно предложил Вячеслав.

— Не остроумно, — Мария с надеждой посмотрела на Кудрина, — Николай Николаевич, миленький, может, вы что-нибудь придумаете?

Вячеслава опять захлестнула ревность.

В это время скрипнула калитка.

— Часовников возвращается! — отошла от окна Мария. — Что это с ним?

Часовников ворвался в дом:

— Проклятье, меня укусила собака!

Мария всплеснула руками:

— Боже! А если она бешеная? Немедленно в город, немедленно. Вам необходимо показаться врачу!

— Да-да… А то будет поздно, — подхватил Кудрин. — У меня на прииске бешеные собаки искусали старателя, да так…

Часовников побледнел, не дослушал Кудрина.

— Егор, — заорал он, — запрягай лошадь! В город едем! Сию минуту!

Случай помог завершить работу над брошюрой «Пролетарская борьба».

Книжки запаковали в ящик, вывели петербургский адрес, приписали:

«Осторожно! Чугунные изделия!»

Доменов съездил в миасскую почтовую контору, отправил оттуда письмо в Самару на имя Лидии Андреевой (для Гессен Марии Моисеевны). В письме лежал дубликат от накладной, по которой сдан ящик с посылками. Мария боялась, что по дороге ее арестуют. И дубликат попадет в руки полиции.

— Я буду писать. Не скучай! Мы скоро встретимся, — обняла Мария приунывшего Доменова. — Но ты должен выполнить мое задание. У Кудрина типографию спрятать нельзя, по прииску, сам знаешь, поползли слухи о фальшивомонетчиках. Спрячь ее в родительском доме. До осени…

Доменов с грузом благополучно добрался до материнского дома. Спрятал сундук в шкафу, часть шрифтов в сарае.

А его, после обыска у Кремлева, давно искала полиция. Если бы он знал, что туда уже прибежал сосед:

— Приехал, господа, тот, кого вы ищете.

Мама хлопотала, собирая на стол.

— Да, чуть не забыла. Тебе сегодня пришло письмо от Марии… Какая-то фамилия не русская… Вон лежит за божницей. Спрятала, не знала, когда приедешь.

Письмо было из Мелекесса. От Гессен. Больше всего обрадовало Вячеслава, что оно было подписано: «Твоя Маша».

«Твоя Маша! Моя Маша!» — твердил он про себя.

— Приятное известие получил? — спросила мать.

Он не успел ответить. Дверь затряслась от ударов.

— Кто там? — вскочила испуганно мать.

— Откройте, полиция! Вот ордер на обыск, — услышал Доменов.

Он покрылся холодным потом: «Это конец! Надо разорвать письма Марии…»

Жандармский офицер с распухшим красным носом, поминутно откашливаясь и сморкаясь в платок, сипел:

— Кхе-кхе… Пишите… Кхе-кхе… Найдено у Вячеслава Доменова… кхе-кхе… 130 прокламаций «К рабочим Урала» и «Первое мая»!.. Кха-кха. Апчхи… 43 экземпляра брошюры «Пролетарская борьба»… Кха-кхе-кхе… Полтора пуда шрифта…

«На улице июнь, сирень цветет, а он где-то простыл, — машинально отметил Доменов. — Где он мог простыть летом?»

— Кхе-кхе-кхе… Три письма… Кха-апч-хи!.. В том числе изорванное… Кхе-кха… С конвертом из Мелекесса… Кхе… От Гессен… За подписью… Кха-кха… Твоя Маша.

Доменов еще сильнее сгорбился: «Какой же я! Не уничтожил адрес. Надо было его проглотить!»

— Кха-кха… — продолжал жандарм. — Апчхи… Пишите… Кошелек… Кха… С двумя изорванными страницами… Кха… На коих ряд цифр в виде дробей… Кхе-кхе… Видимо, ключ к шифру…

«Ну, растяпа, — мучился Доменов, — и ключ к шифру для переписки с Марией как следует не изорвал».

В Златоусте Доменова допрашивал жандармский ротмистр Восняцкий в присутствии товарища прокурора Горнштейна, который не проронил ни слова.

У Восняцкого был наметанный глаз, он сразу же определил: «Доменов — самолюбив и самовлюблен. Не закален. Попал в сложную ситуацию впервые. Раскис. Без поддержки товарищей может сломаться».

— Курите, молодой человек, — подвинул папиросы Восняцкий.

— Не курю, — зябко поежился Доменов.

— Одобряю, одобряю. Сам собираюсь бросить. — Восняцкий помолчал.

Молчание длилось довольно долго, оно давило. «Уж лучше бы задавал вопросы, чем так пристально смотреть на меня!»

— Рассказывайте, молодой человек. Советую начистоту. Пожалейте свою убитую горем матушку. Она пыталась, вырастить из вас верного служителя государя, а не государственного преступника… Вам еще не поздно стать, истинным кормильцем матери. Надо лишь раскаяться в содеянном и встать на путь праведный. Кстати, я интересовался вашими успехами в учебе. У вас недюжинные способности, вы — одаренный человек, вас ожидает… простите, ожидала незаурядная карьера. Не понимаю, почему такой человек вместо того, чтобы подняться наверх, ушел в подполье… к бунтовщикам… Рассказывайте…

— Ничего говорить не намерен, — Доменов сжался, стараясь не смотреть в серовато-стальные, холодные, беспощадные глаза жандарма.

— Как вы ошибаетесь, Вячеслав Александрович, — вздохнул ротмистр. — Мне вас жалко… Говорить-то вы будете… Обязательно… Сейчас же мне, к глубочайшему сожалению, придется отправить вас в камеру к тем, за кого вы боретесь, И вы увидите, что не стоят эти низменные люди ваших усилий. Чернь остается чернью. — Восняцкий вызвал конвоиров.

В камере Доменова встретил омерзительный тонкий визгливый голос:

— Тю!.. Эка фря заявилась.

— Угу, — засопел второй, — модные штиблеты пришли. Сыграем на них!

На нарах резались в карты четыре типа, один другого краше!

Доменов поежился: на него смотрел такими же стальными холодными глазами, как у ротмистра, худой, лысый мужчина. Рядом с ним примостился квадратный, с провалившимся носом и скошенным подбородком, с оттопыренными мокрыми губами субъект. К тому же один глаз у него закрывала черная повязка. Как у пирата!

Доменову совсем стало дурно, когда он перевел взгляд на третьего молодчика — детину в морской тельняшке, с татуировкой на руке: русалка с изогнутым хвостом извивалась при каждом движении.

Четвертый — хмырь, из тех, кто всегда на побегушках. Очень уж он заискивающе улыбался, глядя на лысого.

Едва Доменов огляделся и брезгливо устроился на свободных нарах, к нему подошел хмырь:

— Скидавай штиблеты! Я их проиграл.

— Уйдите, — вскипел Доменов.

Тогда к нему двинулись еще двое — верзила в тельняшке и безносый.

И Вячеслав медленно снял полуботинки, он все еще на что-то надеялся.

— А теперича… это самое-пресамое… На самого фраера сыгранем, — заискивающе растянул рот в улыбке хмырь.

— Нет, нет, нет! — ринулся к тюремному глазку Доменов.

Но ему подставили ножку, набросили что-то грязное, пахнущее мочой и табаком, и начали избивать.

Доменов попытался вырваться. «Если бы здесь была Мария, если бы здесь был Кудрин! Я бы выдержал, выдержал!»

— Но никто не узнает, где могилка моя! — пропел отвратным визгливым голосом хмырь.

Доменову стало жутко: «Неужели прибьют? Неужели меня не будет на свете, а эти подонки будут дышать, смеяться, играть? Неужели?»

— Помогите, спасите! — кричал он, но крик тонул в черной вонючей хламиде, что легла на голову и не давала дышать.

— Умираю, — простонал он, — уми-ра-ю…

— Ша! Хватит! — услышал он.

Когда Доменов очнулся, лысый ухмыльнулся:

— Эй, ты, идейный, будешь мне прислуживать!

Доменов встал на четвереньки, все тело болело, голова кружилась, затем нашел силы распрямиться и, размазывая слезы и кровь по лицу, шатаясь, двинулся к дверям.

Лысый демонстративно сплюнул ему под ноги:

— Донесешь, прирежем! — и отвернулся. Они выполнили все, что их попросили сделать: припугнуть идейного хлюпика!

Доменов отчаянно колотил в железные двери:

— Откройте, откройте… Ну, пожалуйста, откройте… Мне нужен ротмистр Восняцкий…

Ему открыли.

— Что я вам говорил, Вячеслав Александрович, не стоят они ваших усилий. — Восняцкий сочувственно оглядел Доменова. — Мы накажем их. Но это хамло, а вы — человек интеллигентный, умный, способный. В таких нуждается наше общество. А тому быдлу, убедились, свобода не нужна. Их надо давить, держать в узде! Но что это я?.. Рассказывайте, Вячеслав Александрович. Обещаю вам, что ваши товарищи никогда не узнают о нашей беседе. Мы умеем хранить тайны.

— Я расскажу… Только…

— Что только? — опять жестко посмотрел Восняцкий на Доменова.

— Переведите меня в другую камеру.

— Хорошо. Я слушаю.

И Доменов рассказал все.

Он сидел опустошенный, ненавидящий себя: «Предатель, предатель, гнусный доносчик! Любимую женщину выдал! Трус! Гад!» — он не жалел себя в этот миг, он потерял веру в жизнь. Не видел выхода из создавшегося положения… Правда, есть выход. Один-единственный. Петля. Повеситься в отхожем месте. Но ему ни за что не сунуть голову в круг из ремня!.. Лучше, пожалуй, вернуться в камеру к тем, четырем, что избивали его, и плюнуть в их рожи! Напороться на нож!

Он представил, как нож входит в его тело. И его передернуло…

«И этого я не смогу! Боже, какой я трус! Последний трус!»

— Что с вами? Плохо с сердцем? Выпейте водички, — протянул стакан ротмистр.

— Я… я… я… — зубы Доменова стучали о стакан, — я считаю себя нравственно виноватым перед Гессен, перед Машей.

— Не вздумайте покончить жизнь самоубийством, — понимающе предупредил ротмистр, — поверьте, это пройдет. У вас еще будут и новые друзья, и новые радости, и новая любовь… А о вашем раскаянии никто, ни одна душа не узнает… При случае скажете Гессен и Кудрину, что их адреса случайно положили в шрифты. А мы их нашли. Потому и арестовали всех. Я буду ходатайствовать о том, чтобы суд назначил вам гласный надзор… А это свобода! Мы вам поможем устроиться на денежную должность. Обеспечим вам карьеру. Услуг мы не забываем. Завтра я разрешу вам свидание с вашей матушкой. Она приехала в Златоуст…

Доменов несколько дней плакал в камере.

На этот раз среди уголовников в камере нашелся добряк. Он подсел к Доменову:

— Ты чего отчаиваешься? Тюрьма — кватера временная. Выйдешь и ты. Если надо что передать на волю, пиши. Я передам. Меня переводят в Уфу, а через месяц — свобода!

Доменов написал Марии шифрованную записку:

«Льет ливня дождь, несутся тучи, полна ненастья эта ночь».

Записку уголовник передал лично в руки Восняцкому.

Шифр был найден еще при обыске у Доменова, и Восняцкий без труда прочитал:

«Хотел бежать, раздумал. Жаль мать. Арестован ли Кудрин?»

«Все, — удовлетворенно отметил ротмистр, — этот наш… окончательно».

Ротмистр сдержал слово. О предательстве Доменова никто не узнал. Судили Доменова вместе с Марией и Кудриным. Им дали по пять лет ссылки в Сибирь, а Доменова и Кремлева приговорили к гласному надзору на три года.

Доменов получил отличную работу. Быстро продвигался по должностям и разбогател.

Революция прервала его карьеру, она отняла у него золото, и он опять оказался на вторых, нет, на третьих ролях — беспартийный спец! И он начал борьбу против Советов.

Доменов пытался отмахнуться от своего прошлого, хоть на время. Встал из-за стола, подошел к окну, взглянул, как переругиваются два извозчика на перекрестке: кто кого должен пропустить первый.

Доменов лениво подумал: «Эти клячи, видно сразу, не от племенных жеребцов Уральской областной заводской конюшни, где управляющим Хоменко… Управляющий, управляющий, — повторил Доменов. — Управляющий, потому что с партийным билетом. А если бы меня та слабость моментная не лишила бы партбилета, интересно, кем бы я стал? Вон Сыромолотов — какая шишка в Москве! Да и Мария теперь в верхах…

Недавно Доменов был в командировке в столице и решился зайти в гости к Марии. Она встретила его приветливо, познакомила с мужем — инженером НКПС, председателем экономического совета, с двумя сыновьями — семнадцатилетним Владиславом и пятнадцатилетним Георгием.

Доменов смотрел на них и старался заглушить боль в сердце: «А ведь такие парни могли бы быть моими сыновьями!»

Мария Моисеевна охотно согласилась сфотографироваться с Доменовым, Сыромолотовым и Кудриным. Лишь спросила:

— Вячеслав, почему ты не в партии?

Доменов отвел взгляд: «Если бы ты знала, что я тебя предал! Что я стал твоим врагом, одним из руководителей, как вы называете, вредительской организации…» Но сам удивился появившейся убежденности в голосе:

— Видишь ли, я так увлечен работой в Уралплатине, что, поверь, будучи большевиком, не мог бы принести столько пользы Советской власти!

— А почему ты оставался при Колчаке на Урале?

— О, Мария, это долгая история. Если коротко — по совету парторганизации.

Доменов опять постарался заглушить воспоминания. Но они не меркли, не уходили, как этот день за окном с закатными облаками. «Проклятье! Надо отвлечься! На скачки на ипподром опоздал! Куда бы пойти! А то с ума сойду! Домой, на улицу Тургенева? Но там надоевшая болтовня жены и хмурость великовозрастной падчерицы. Знать бы, что так быстро постареет жена, он бы не отбивал ее у Порватова! Вот жена Соколова… Соколов? Соколов! Это идея! Надо пойти к Соколову. У него по вечерам бывает так отрадно, всегда найдется, что выпить и закусить. И Тоня — красавица. Поет, как Мария в юности… Гитара у них есть. Тряхну стариной, сыграю на семиструнной, как тогда с Марией… Опять Мария! Тфу ты, дьявол! К Соколову! Быстрей к Соколову!» Доменов лихорадочно сгреб бумаги с письменного стола, сунул их в ящик, повернул ключ. Снял телефонную трубку:

— 4-19… Ты почему такая сердитая? Я даже тебя не узнал… Нет-нет, к ужину не жди. Я сегодня задержусь… Приду поздно. Деловая встреча… Ложись спокойно. Спи, целую, дорогая, целую…