Иду по следу

Иду по следу

Вот, кажется, и все. Подробно выяснены обстоятельства гибели отважного воина-коммуниста. Поставлены все точки над «i».

И все-таки…

Читатель обратил, наверное, внимание на то место в рассказе Александра Сергеевича Яковлева, где он говорит о том, что несвоевременный уход группы от латышского отряда был, возможно, ошибкой. Некоторые другие партизаны высказываются еще более определенно. Они считают, что надо было сразу же уходить из окруженного фашистами леса и забираться поглубже в болото.

Давид Иванович Вагнер в своей упоминавшейся уже мною книге «Рыцари без страха», по существу, тоже принимает эту точку зрения. Он считает, что по-человечески действия Ассельборна вполне понятны, если учесть, как сильно было развито в нем чувство товарищества. Но если судить с чисто военной точки зрения, то партизанский командир в данном случае поступил, вероятно, неправильно.

С военной точки зрения поступил неправильно… Что ж, вполне возможно. Как говорится, кто не ошибается. Тем более в таких сложных обстоятельствах.

И все-таки что-то мешало мне твердо и окончательно поверить в это.

Сначала казалось, все дело в чувстве глубокой симпатии, которая возникла у меня по мере того, как я узнавал о капитане Ассельборне и его делах. Ведь так хочется, чтобы полюбившийся нам герой никогда и ни в чем не ошибался!

Но потом, еще и еще раз перечитывая свидетельства очевидцев и другие материалы, я наконец сообразил, в чем все-таки дело. Высказывались по поводу предполагаемой ошибки Ассельборна одни только участники разведывательно-диверсионной группы. А ведь он, прежде чем принял решение уходить или оставаться, дважды встречался с командованием латышского партизанского отряда Антона Поча. О чем говорил командир «ленинградцев» с латышами? Как они отнеслись к его решению уйти из Рускуловского леса? Что они думают: ошибся Ассельборн или не ошибся?

Об этом ничего не было известно.

И я решил попытаться восполнить пробел.

Надо сказать, что была к этому и еще одна, более личная, причина. Я сам происхожу из Латвии. Там родился, там вырос. Там в досоветское еще время работал в комсомольском подполье. Мне хорошо знакомы и унылые окрестности заболоченного озера, и негустые белоствольные березовые рощи, и розовые сосны на сыпучих песчаных дюнах. Ассельборн погиб на родной мне латвийской земле, и это тоже сыграло немаловажную роль в том, что мне захотелось разузнать как можно подробнее об обстоятельствах его гибели.

Одним из моих близких товарищей по антифашистскому подполью был Иван Михайлович Музыкантик. Во время войны он командовал третьим отрядом латвийской партизанской бригады. Для начала я решил написать ему. Территория Латвии не так уж обширна. Кто знает, может быть, где-нибудь и пересеклись партизанские тропы?

Первые строки ответного письма не слишком обрадовали. Отряд Ивана Михайловича действовал совсем в других местах — на юго-востоке республики, ближе к Белоруссии и Литве.

Но вот далее мой приятель писал:

«О так называемой ленинградской бригаде я слышал от партизан отряда Антона Поча. Самого Поча уже нет в живых. Он погиб вскоре после войны. Однако у нас в Риге живут комиссар его отряда И. Кадаковский, начальник штаба Я. Бурбо, другие партизаны. Выбирайся, приезжай, я познакомлю тебя с ними. Заодно и лишний раз проведаешь родные места».

Это уже обнадеживало.

Поразмыслив, я решил ехать. Только не сразу в Ригу. Сначала посетить Ленинград, где живут командиры и боевые товарищи героев повести.

Так состоялось наше знакомство с Михаилом Ивановичем Климентьевым, Андреем Дмитриевичем Проценко, Александром Сергеевичем Яковлевым… Так узнал я многие неизвестные ранее подробности боевых операций, в. которых участвовали Ассельборн и Фризен.

Первое время, как водится в таких случаях, товарищи ко мне присматривались, отвечали немногословно и не особенно охотно. Но затем мы разговорились. Первоначальный ледок настороженности растопился настолько, что я рискнул:

— Можно задать щекотливый вопрос?.. Вот появились в отряде Ассельборн, Фризен, другие товарищи, по национальности немцы. Как отнеслись к этому партизаны? Не было ли недоверия по отношению к ним?

К моему удивлению, Андрей Дмитриевич Проценко вдруг взял да и весело рассмеялся:

— Вы так многозначительно начали, что я уж и не знал, какого ждать подвоха!.. Да не думали мы совершенно об их национальности! И нисколько она нас не интересовала. Это в регулярной армии: вот фронт, по эту сторону — мы, по ту сторону — немцы. Здесь друзья, там враги — и отсюда соответствующий психологический настрой. А у партизан было совсем по-другому: кругом фронт, кругом враги, кругом друзья. Русский — а на полицейской службе у оккупантов. Немецкий офицер — а снабжает нас оперативной информацией. Латыш — айзсарг, каратель и сволочь. И латыш — друг, который сражался с тобой бок о бок. Более того: русский, на полицейской службе — и все-таки свой. Пленный командир Красной Армии, из лагеря бежал к нам в отряд — и предатель… Видите, какая путаница? Нет, вопрос о национальной принадлежности нас, партизаны, не интересовал совершенно. Другое дело, какой человек: стоящий или чепуховый? Вот что важно было узнать. И это, как правило, выяснялось на первом же серьезном задании.

…В Риге мне упрямо не везло с первого и до последнего дня. Товарищи из отряда Антона Поча как будто сговорились: никого нет на месте.

Звоню на квартиру Бурбо. Отвечают:

— Он в больнице. Звоню Кадаковскому:

— Пригласите, пожалуйста, Игната Игнатьевича.

— Нет дома.

— А когда будет?

— Не скоро. Он на курорте.

Звоню третьему. Вроде все хорошо. И на месте он. И здоров. И встретиться может со мной хоть сейчас. Одна беда: в отряде Поча он был лишь до появления «ленинградцев». А потом перевели совсем в другую партизанскую часть.

А то и еще хуже.

— Умер, — после короткой паузы говорят по телефону и кладут трубку.

Ведь времени прошло с тех пор вон сколько! А люди, пусть даже и бывшие партизаны, не вечны.

Решаю: раз уж так получается, нечего мне больше в Риге зря время терять. Поеду к Лубанскому озеру. Вряд ли кого там встречу из тех, кто мне нужен. Зато еще раз на озеро взгляну, пройдусь по пустынным, унылым, коричнево-серым, но чем-то щемяще привлекательным местам.

И там, на дальнем хуторе возле озера, встречаю — представьте себе! — «партизанскую сестру». Да, да, ту самую, с тремя малолетними детьми. Только теперь она уже не «партизанская сестра», а скорее «партизанская бабушка». И дети давно уже оперились, выросли и разлетелись из родимого, но очень уж одинокого гнезда среди болотных камышей.

Звать «партизанскую бабушку» Мартой Реблис. Поводила она меня по партизанским местам.

— Вот здесь их штаб был, русских партизан… Теперь тут посуше, а тогда под ногами — чмок-чмок…

Объясняться нелегко. Марта Реблис не знает толком ни русского, ни тем более немецкого. Говорит только на латгальском диалекте латышского языка, который я понимаю с трудом. Ей меня понять проще — я знаю литературный латышский.

— Как вы с ними объяснялись, матушка Реблис?

— А чего там долго объясняться? Записку сунут, так я и без всяких объяснений знаю, куда ее деть. Раненого приволокут, тоже без долгах речей все ясно. На крайний случай, звали в помощь нашего, латыша. Я уж не помню теперь, как его имя было. То ли Криш, то ли не Криш…

Эта простая малограмотная крестьянка ловко водила за нос и своих местных фашистских начальников, и гитлеровских «сверхчеловеков» из рейха. Не раз являлись они к ней на хутор:

— Чужие люди приходили?

— А как же! Вот вчера.

— Да? — оживлялись те. — Откуда? Как выглядели?

— А вот точно так же, как вы. Только таких цацок, — она указывала на витые из металлической нити квадратики в петлицах, — таких цацок, как эти, побольше.

— Тьфу, дура! — плевались те с досадой. Или остановит ее патруль, когда она возвращается из прибрежных зарослей:

— Э, баба, покажи бидон!

Она протягивает бидон, до краев наполненный молоком. Солдаты довольно улыбаются:

— Лаби, лаби!

Не встречалась, значит, эта латышка с «бандитами», не поила их молоком.

А простодушная с виду Марта, хорошо изучив повадки карателей, специально надаивала полный бидон молока, когда уходила с хутора на условленную встречу с партизанами. Обеспечивала, так сказать, себе алиби.

К сожалению. Марта Реблис никого из партизан по фамилии вспомнить не смогла. Да и не знала она, скорее всего, никаких фамилий. Только имена: Ваня, Жора, Саша…

Из города Даугавпилса, где прошла моя комсомольская юность, где я прожил бурные последние предвоенные годы, снова названиваю в Ригу:

— Не вернулся с курорта товарищ Кадаковский?

— Нет. И не скоро еще вернется. Недели через две звоните, не раньше.

Ну, все пропало! Через день мне уезжать на Алтай. «Что такое не везет и как с ним бороться?»…

Без тени надежды, совершенно машинально спрашиваю:

— Скажите, пожалуйста, где он отдыхает? Как будто мне теперь не все равно: на Кавказе или в Крыму?

И вдруг слышу в ответ:

— В санатории «Межциемс».

А это совсем рядом, у меня под боком! Ровно в шести километрах от Даугавпилса.

Вот как в жизни бывает! А критики иногда ставят мне в упрек приверженность к острым сюжетным поворотам…

В тот же день договариваюсь по телефону о встрече.

И вот я уже в палате санатория, где проводит свой отдых Игнат Игнатьевич Кадаковский, бывший комиссар партизанского отряда Антона Поча.

Представляюсь, Крупный грузноватый мужчина, внимательно вглядываясь, предлагает сесть, усаживается сам. Писатель с Алтая? Причем говорит по-латышски?.. Он явно озадачен.

— Не встречался ли вам на партизанских стежках-дорожках товарищ с не совсем обычной фамилией — Ассельборн?

— Михаил Иванович? А как же!

Улыбка поразительно преображает лицо моего собеседника. Оно сразу становится намного моложе, в уголки глаз сбегается множество добродушных морщинок, а небольшие голубые глаза лучатся совсем по-детски. Если верно, что лицо — зеркало души, то в этом зеркале отражаются прежде всего большая сердечность и доброта. Трудно представить себе человека с такой улыбкой строчащим из автомата по живой цели. А между тем Игнат Игнатьевич Кадаковский — заслуженный партизан, имеет много наград за храбрость, проявленную в боях.

Теперь мы быстро находим общий язык, и он начинает с увлечением рассказывать.

Ассельборн! Такой человек не может не запомниться. Эта удивительная выдержка, это непоколебимое спокойствие… Людей, подобных Ассельборну, встречаешь не часто.

— Вы, наверное, знаете, что он погиб?

— Конечно. И жалею о нем, пожалуй, больше, чем о ком бы то ни было. Хотя, как вы сами понимаете, смертей пришлось повидать немало. Особенно в те июньские дни… — он мрачнеет. Выгоревшие кустистые брови сдвигаются на переносице.

— Вот как раз те июньские дни, как вы их назвали, меня больше всего и интересуют. Не могли бы вы о них рассказать подробнее?

Игнат Игнатьевич долго и сосредоточенно молчит. Явно вспоминает. Потом начинает говорить. Сухо, сжато, одни только факты. Однако по мере того, как он углубляется в рассказ, природное чувство юмора, проявляясь незаметно для него самого, словно подсвечивает скрытым мягким светом трагические события начала июня 1944 года, и они делаются от этого ощутимее, объемнее, выпуклее.

— Мы стали замечать концентрацию фашистов еще в конце мая. Поинтересовались через своих людей. Выяснилось, что это части линейной гитлеровской дивизии, крепко потрепанной в боях на фронте и снятой с передовой линии. Для маскировки фашисты распускали слухи, что не сегодня-завтра уйдут в Белоруссию на формирование и пополнение. Но это было рассчитано на простаков. Если только кратковременный отдых в пути, то почему сюда же стягиваются полицейские роты из Литвы и Эстонии, а также местные каратели?

Случайность?

Нет, только новичок мог бы поверить в такую случайность. А у нас уже был порядочный опыт. Но все-таки решили не уходить. Почему? Тут ряд причин.

Во-первых, мы уже полностью освоили Рускуловский лес, свободно ориентировались там с закрытыми глазами. Антон Поч был непревзойденным мастером обороны. Кругом мины наставлены всяких типов, всевозможные хитроумные ловушки и обманные приспособления. Вокруг двух-трех мин затяжного действия такое разведем — ну целое тебе непреодолимое минное поле! Нитки, нитки, нитки… А то и вовсе одни нитки, без всяких мин. Но фашистам и этого часто было достаточно. Увидят нитки — и сразу надпись на дощечке: «Ахтунг, минен!» А туда, где такая дощечка прибита, ни один не сунется.

Во-вторых, фашист в сорок четвертом году уже не тот пошел. В начале войны и даже еще в сорок втором он напролом рвался. А как поел у Сталинграда и Курска свинцовой каши, так сразу испортил себе пищеварение. Вот и в тот раз. Стали мы с хуторов сообщения получать. Разнылись солдаты: «Матка, ты в лес ходи, скажи, у меня дома либо фрау и кляйне киндер, не надо меня пук-пук. И я тоже не буду в партизанен пук-пук. Я вверх буду, в небо буду пук-пук»…

Вот мы и решили: не уйдем, примем бой в Рускуловском лесу. Но, по правде говоря, что сразу такая масса фашистов пойдет, никак не рассчитывали. Напоили их пьяными и на нас. Цепь за цепью, цепь за цепью! Случалось, по пять-шесть раз за день мы прорывались. Соберемся в кулак, рвем цепь. Глядишь — вторая наступает. И снова, снова… Конечно, потери несли изрядные, что там говорить.

— Группа Ассельборна тоже была с вами?

— Только первый день… Вообще-то обычно они своими делами занимались, мы — своими. Секреты у них всякие были, мы и не интересовались. Разведка, понимаете сами, деликатная штука… А тут перед боем заявился к нам Ассельборн и давай обстановку выяснять. Расспрашивал, что нам об окружении известно. Видно, не было у него еще тогда твердого мнения, как поступить. Ну, мы ведь тоже не боги, не все знали. В конце концов было решено вместе держаться. Начался бой. Ленинградцы сражались молодцами. И вдруг ночью во время передышки снова заявляется Ассельборн, предупреждает, чтобы на них мы больше не рассчитывали.

Вот это меня как раз и интересовало больше всего!

— Причину не объяснил?

— Нет. Просто сказал, что их группа должна уйти.

— Отчего же так? Такого не могло быть, чтобы нервы не выдержали? — и, заметив, что Кадаковский замялся, я добавил: — Только, пожалуйста, говорите откровенно.

— Нет, думаю, нет. Нервы у Ассельборна всегда были в полном порядке. Да и не выглядел он тогда чересчур взволнованным и расстроенным. Ровен, спокоен, как всегда.

— Так что же все-таки, по вашему мнению?

— Мы тоже допытывались. Ассельборн ссылался на то, что они все вместе решили.

— Да, у них в группе было так принято. Мне его товарищи рассказывали.

Кадаковский улыбнулся:

— И все-таки, в конечном итоге, решал он, командир. У них там одна молодежь была. И потом не такой человек Ассельборн, чтобы во время боя голосование разводить. Мнение спросить мог, в это я верю. Но окончательное решение принимал все равно он сам. И отвечал за него тоже сам.

— И вы думаете, решил неверно?

— Да, думаю, на сей раз ошибся. Не надо было Ассельборну от нас уходить. Держались бы нас, может быть, и его судьба сложилась бы иначе…

Здесь я отвлекусь ненадолго от моего разговора с Игнатом Игнатьевичем, чтобы обратить внимание читателя на одно странное несоответствие.

Партизаны из разведывательно-диверсионной группы считают, что Ассельборн сделал ошибку, когда решил остаться с латышским отрядом Антона Поча.

Комиссар же этого отряда считает, что Ассельборн сделал ошибку, когда решил уйти от латышей.

В чем же дело?

Почему такое противоречие во мнениях?

Эти вопросы не давали мне покоя много дней. Даже ночами, бывало, я ворочался с боку на бок, тщетно пытаясь найти на них удовлетворяющий меня ответ.

Кто же все-таки прав? Ленинградские товарищи или Игнат Игнатьевич? Кто из них прав?

Много времени прошло, пока наконец я смог уверенно ответить на эти вопросы. По крайней мере, для самого себя.

Никто не прав: ни ленинградцы, ни Кадаковский.

Вспомните: тяжело раненный Ассельборн отдает товарищам сумку с бумагами. В ней, в этой командирской сумке, которую в трудные минуты он всегда носил сам, никому не доверял, и скрыта, по-моему, вся разгадка, Точнее, не в самой сумке, а в оперативных документах, которые в ней хранились. Давайте поставим себя в положение руководителя разведывательно-диверсионной группы. У него скоплен большой оперативный материал об оборонительных сооружениях гитлеровцев. Трудно теперь сказать, что конкретно находилось в сумке: карта ли с нанесенными на ней военными объектами врага, список ли партизанской агентуры, перечень лиц, подозреваемых в сотрудничестве с абвером или гестапо, а может быть, и то, и другое, и третье. Одно ясно: документы эти были первостепенной важности, и главная задача Ассельборна состояла в том, чтобы они попали по назначению. Для этого, собственно, его с группой сюда, во вражеский тыл, и послали.

И вот поступают сообщения об окружении. Ассельборн отправляется к командованию латышского партизанского отряда выяснить обстановку. Она не очень еще четко проглядывается. Неизвестно, сколько фашистов, где они размещены, каковы их намерения. Прорвешься в соседний лес — там, может быть, их еще больше. Двинешься к болоту — на пути мощный заслон.

Надо выждать, пока все не прояснится.

И Ассельборн принимает решение остаться с латышскими партизанами. Тем более, они заверяют, что уже неоднократно вырывались из подобных окружений, есть у них такой опыт.

Но вот начинается бой. И сразу становится ясно: на этот раз фашисты сделают все возможное, чтобы окончательно разделаться с партизанами в Рускуловском лесу.

Если бы Ассельборн был командиром рядового партизанского подразделения, я не сомневаюсь, что он остался бы с Антоном Почем до конца, каким бы он ни был, этот конец.

Но у Ассельборна другие задачи. Он имеет право пожертвовать собой, но не имеет права губить собранную разведывательную информацию. И руководитель группы принимает единственно правильное в создавшейся обстановке решение: прорываться из окруженного Рускуловского леса.

И я прихожу к твердому выводу: Михил Иванович Ассельборн действовал совершенно правильно и тогда, когда решил осьаться с латышским партизанским отрядом, и тогда, когда решил уйти.

Найдутся, вероятно, и такие, кто скажет: и все-таки, если бы Ассельборн не ушел от отряда Поча, у него было бы больше шансов остаться в живых.

Что ж, вполне вероятно. Остались ведь в живых после почти недельных тяжелейших боев в Рускуловском лесу и Кадаковский, и начальник штаба Бурбо, и сам Поч, и многие рядовые латышские партизаны.

Но и Александр Матросов тоже имел бы несравненно больше шансов уцелеть, если бы не прикрыл своей грудью фашистский дзот.

И капитан Гастелло, возможно, остался бы в живых, если бы не направил свой горящий самолет в скопление вражеских танков.

Если бы не прикрыл. Если бы не направил… А ведь победа не оплачивается одними добрыми пожеланиями. И не вздохами. И не слезами.

Победа добывается только кровью.

В двадцать миллионов жизней обошлась наша Победа, и кто может решиться заявить теперь, что цена была слишком высока!

Игнат Игнатьевич проводил меня к автобусной остановке. Только что прошла гроза. Деревья еще сосредоточенно бомбили мокрую асфальтовую дорожку тяжелыми частыми каплями. Солнце с блеклого прибалтийского неба узенькими лучиками прожекторов пробивалось сквозь густую листву.

Расставаясь, уже пожав мне руку, он вдруг спросил:

— Вам известно что-нибудь о семье Михаила Ивановича?

Я рассказал ему о жене Ассельборна Клавдии Кирилловне, о дочерях Гале и Вале, о внуке Сене…. Игнат Игнатьевич улыбался своей на редкость мягкой улыбкой. Из его лучистых глаз струилось добродушие.

У меня так и не хватило духу сказать ему в тот раз обо всем до конца.

Что Клавдия Кирилловна ничего не знала о судьбе своего мужа.

Что в ее родном дальневосточном селе Воздвиженке, куда она снова переехала жить, долго ползли подлые слухи о предательстве бывшего летчика Михаила Ассельборна.

Что дочь Михаила Ивановича, Галя, которую из-за этого пришлось записать в школе по фамилии матери, в шестом классе, к ужасу напуганных слухами обывателей, вдруг взбунтовалась и решительно заявила, что отныне она Ассельборн — ей нечего стыдиться своего отца, который воевал против фашистов и погиб, защищая родину.

Что только в 1970 году, когда Давид Иванович Вагнер приехал в Воздвиженку и привез Клавдии Кирилловне письмо, которое было ею послано двадцать шесть лет назад и которое все это время бережно хранил Иван Иванович Фризен, — только тогда она узнала о героической гибели своего мужа.

Почему так случилось? Почему должно было пройти столько тяжких для семьи Ассельборна лет, чтобы правда наконец дошла до нее?

Сейчас уже, наверное, нет возможности в этом разобраться.

Скорее всего, не сработал вовремя какой-нибудь бюрократический винтик в большой и сложной машине.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.