ЧАСТЬ ЖИЗНИ

ЧАСТЬ ЖИЗНИ

Только грабители и цыгане говорят, что никогда не следует возвращаться на место, где однажды уже был.

Кьеркегор

Автобиография — лишь часть жизни. В ней может быть меньше фактических ошибок, чем в биографии, но обстоятельства вынуждают ее быть еще строже при отборе событий: она начинается поздно и заканчивается преждевременно. Если автор не в состоянии завершить мемуары, лежа на смертном одре, то неизвестно, какой конец им припишут, а посему я предпочел закончить этот очерк годами неудач, последовавших за выходом в свет моей первой «удачной» книги. Неудача ведь схожа со смертью: проданная мебель, пустые полки, и у крыльца ждет, как катафалк, грузовик транспортного агентства, чтобы отвезти вас куда?то, где жизнь дешевле. К тому же книга, которую я сейчас пишу, всего лишь часть жизни еще и потому, что за шестьдесят шесть лет я провел почти столько же времени с вымышленными персонажами, сколько и с реально существующими людьми. Я не помню ни одной скандальной или знаменитой истории из жизни своих друзей, которых у меня, по счастью, много. Все истории, которые я помню (довольно слабо), написал я сам.

Что же побудило меня собрать воедино эти обрывки прошлого? Вероятно, то же, что в свое время сделало меня писателем: желание придать жизненному хаосу подобие порядка и неуемное любопытство. Теологи полагают, что мы не можем любить других, если хотя бы немного не любим себя, да и любопытство тоже начинается с себя.

Сегодня о событиях прошлого принято говорить с иронией. Это узаконенный метод самозащиты. «Смотрите, каким я был глупым в молодости» предвосхищает жестокость критики, но искажает историю. Мы не были «знаменитыми георгианцами». Чувства, которые мы испытывали, были подлинными. Почему их следует стыдиться больше, чем старческого безразличия? Удачно ли, неудачно, но я попытался еще раз пережить безумства, сентиментальность и преувеличения давнего времени, ощущая их так же, как тогда, — без иронии.

Глава 1

1

Откуда я мог знать, что вдоль улиц Берхемстеда пролегло мое будущее? Хай–стрит была попросторнее иной рыночной площади, но после первой мировой войны ее широкое достоинство было нарушено появлением кинематографа под зеленым куполом в мавританском стиле, маленького, но олицетворявшего для нас тогда претенциозную роскошь и сомнительный вкус. Однажды мой отец, ставший к тому времени директором берхемстедской школы, повел старшеклассников на специально для них устроенный показ самого первого «Тарзана», решив почему?то, что это учебный фильм с антропологическим уклоном, и с тех пор относился к кинематографу с подозрением и горечью. В «нашем конце» Хай–стрит стояли огромная норманнская церковь из мелкозернистого песчаника и наполовину деревянный тюдоровский дом, в котором размещалось фотоателье (с его витрин на улицу смотрели горожане, объединенные в свадебные группы, навьюченные цветами, как призовые быки, и немного ошалевшие). На одной из колонн церкви обыденно, как котелок в прихожей, висел шлем какого?то давно умершего герцога Корнуэльского. Внизу виднелся заросший водяным крессом Большой соединительный канал, по которому медленно плыли крашеные баржи. Неподалеку от берега, где играли загадочные цыганята, громоздился на холмах старый замок. Его окружал высохший ров, покрытый бутенем (по преданию, замок был построен Чосером и во времена Генриха III его успешно штурмовали французы). Едва уловимо и приятно пахло угольной пылью, и у всех вокруг были типично берхемстедские лица с острыми, как у карточных валетов, подбородками и хитроватыми глазами неудачников (я и сегодня узнал бы их где угодно).

А теперь я неохотно наношу на свою личную карту школу — сочетание розового «тюдора» с мерзким современным кирпичом цвета окорока, — где начались мои мучения, и бывшее кладбище, на которое выходили окна нашего дома. Кладбище отделяла от наших клумб одна только невидимая линия, и каждый год, поправляя цветочный бордюр, садовник извлекал из земли кусочки человеческих костей. Севернее, на зеленом пространстве карты, пустой, как Африка, раскинулся до ашриджского сада папоротнико–можжевеловый луг, а южнее — маленький брикхиллский луг и ашлинский сад, где однажды я наблюдал за неуклюжей пляской Зеленого Джека, убранного молодыми листьями, и его слуг, похожих на дьяволов, которых позднее встречал в Либерии.

Там было все, чему предстояло сбыться. Будущее можно было предсказать по очертаниям домов, как по линиям на ладони. Обманы и ухищрения уже ждали своего часа, скрытые в хитроватых лицах горожан и во всех потайных местах сада, луга, зарослей кустарника. Здесь, в Берхемстеде, я получил заготовку, с которой отливал потом бесчисленные слепки. Двадцать лет он был свидетелем моего счастья, мук, первой любви, попыток писать, и я не удивлюсь, если множество совпадений, неосознанных поступков, причуд или раздумий приведут меня сюда в конце жизни, чтобы я умер там, где все родилось.

На другом конце длинной Хай–стрит была деревня Норт–черч и старая гостиница «Темное место». Стоит ли удивляться, что это название, которое она наверняка получила после какого?то события, всегда казалось мне зловещим. Завуалированные разговоры взрослых еще больше тревожили мое воображение (я был уверен, что постояльцев там убивают), и это придавало всей деревне что?то жуткое, она была зоной опасности, где страшный сон мог легко обернуться явью. Нас никогда не водили туда гулять, хотя этому, наверное, можно найти и простое объяснение. Зачем, в самом деле, няне нужно было тащиться туда долгих две мили мимо ратуши и новой Кингс–роуд, которую дважды в день заполняли местные жители, спешившие с портфелями в руках на станцию, мимо магазина игрушек миссис Фигг, где дети непременно бы задержались, мимо зловещих витражей зубного врача, мимо огорода — и все время дышать вредной пылью, летящей с угольных складов и барок?

Был еще один маршрут, по которому нас не водила ни наша старая няня, ни ее помощница — по тропке бечевника вдоль канала. Если «Темное место» казалось мне зловещим, то канал был просто опасен. Там обитали непонятные, грубые рабочие с почерневшими, как у шахтеров, лицами, их жены, не отличавшиеся от цыганок, и оборванные дети. При виде нас, аккуратно одетых, гуляющих со взрослыми отпрысков приличной семьи, они могли разразиться бранью. Это было страшно. Кроме того, страшно было утонуть. «Берхемстед газетт» и «Хемел Хемпстед обзервер» то и дело сообщали, что из канала выловлено тело и ведется расследование. Судя по всему, дети рабочих гибли там действительно часто. Нам говорили, что упавшего в шлюз вытащить невозможно, и спасательные круги, висевшие на всех шлюзовых строениях, порождали в нашем воображении мрачные картины. Я до сих пор боюсь шлюзов, их отвесной, мокрой глубины, и в детстве часто видел во сне, что тону или что меня как магнитом тянет к водяной пропасти. (Когда я вырос, сны эти не прекратились, напротив, они стали преследовать меня и наяву, ноги сами несли меня к берегу пруда или реки, я напоминал пешехода, которого гипнотизирует несущаяся по пустой дороге машина.)

2

Я сижу в коляске на вершине холма, а в ногах у меня лежит мертвая собака. Это мое первое воспоминание. Холм располагался неподалеку от поля, которое позднее стараниями моего богатого дяди Эдварда (звавшегося неизвестно почему Эппи) превратилось в спортивную площадку берхемстедской школы — местная география, как и многое другое, впрямую зависела от двух больших семей Гринов (семнадцать Гринов в одном маленьком городке — непропорционально большая часть его населения даже по сегодняшним меркам, а по праздникам Гринов набиралось с четверть сотни). Собака, как мне теперь известно, была мопсом, принадлежавшим моей старшей сестре. Ее переехал… экипаж? и няня решила, что труп удобнее всего будет доставить домой таким образом. Полагаю, что воспоминание это подлинное: мать рассказывала мне, как спустя много месяцев после той прогулки я упомянул вдруг о «бедной собаке» — это были едва ли не первые сказанные мною слова.

Не берусь утверждать, что я действительно помню из первых лет своей жизни, а что нет. Например, мне кажется, что я помню игрушечный автомобиль, который сейчас стоил бы неплохих денег у Сотби (старинная игрушка, 1908 год!), но, поскольку он есть на фотографии, запечатлевшей меня и моего брата Раймонда, я могу и ошибаться. Мне было тогда около четырех лет. Я в фартучке, со светлыми кудрями, спадающими на шею, непонятно, какого пола, а мой старший брат, мужчина семи лет с солидной стрижкой, смотрит в объектив бесстрашно, как и подобает будущему покорителю Эвереста.

Мы, дети, обычно спускались после чая в гостиную и примерно час — от половины шестого до половины седьмого — играли там с матерью. Помню, какой ужас охватывал меня при мысли, что она будет читать нам рассказ о детях, которых дядя–злодей приказал убить. Убийца пожалел их и бросил в лесу, где они умерли от холода, а потом птицы накрыли их тела листьями. Я ненавидел этот рассказ, потому что боялся расплакаться. Мгновенная смерть от руки убийцы устраивала меня куда больше, чем долгий, мучительно сентиментальный конец. Тогда, да и многие годы потом, мои глаза извергали влагу с необыкновенной легкостью. Стыдно сказать, но я и сегодня порой выхожу из зрительного зала, растроганный очередным хэппи–эндом до глубины души. (В жизни все по–другому. О такой храбрости и такой верности мы можем только мечтать, но, вконец отчаявшись, я хочу в них верить.)

Чем ближе к школе, тем гуще воспоминания. Вот одно из них, очень яркое. Мы с няней (мне пять лет) идем мимо богоделен, которые стоят, прилепившись друг к другу, вдоль Большого канала. Возле одной из них — толпа. Из нее вырывается человек и вбегает в дом. Нам говорят, что он сейчас перережет себе горло, но никто не бежит вслед за ним, все, включая нас с няней, стоят снаружи. Я так и не узнал, чем все кончилось. «Берхемстед газетт» наверняка писала об этом случае, но я еще не умел читать ¹.

¹ Возможно, у меня здесь вполне объяснимый провал в памяти, потому что Раймонд писал мне много лет спустя: «Ты и вправду видел, как тот человек перерезал себе горло, стоя у окна на втором этаже, хотя няня могла закрыть тебе глаза. Но то, что он покончил с собой, я знаю точно». — Здесь и далее — прим. авт.

Такие вот разрозненные воспоминания сохранились у меня о первых шести годах, и я не ручаюсь за их последовательность. Они дороги мне, потому что живы — случайные обломки сновидений, после того как весь сон опустился в глубину подсознания, и они молят о помощи, как жертвы кораблекрушения.

Помню пресное печенье из тонко просеянной, бледной пшеничной муки (наподобие облатки), которое имела право есть только моя мать. Оно хранилось в специальной коробке у нее в спальне, и иногда в знак своего расположения она давала мне одно печенье, предварительно окунув его в молоко. Мать связана в моей памяти с сознанием того, что она редко бывает рядом (от чего я вовсе не страдал), и с запахом одеколона. Мне казалось, что если от нее откусить кусочек, то у него будет вкус пшеничного печенья. Время от времени она наносила официальные визиты в детскую, размещавшуюся в здании школы: просторную, безалаберную комнату, окна которой выходили на церковь и старое кладбище. Там стояли шкафы, где хранились наши игрушки, большая деревянная лошадь–качалка со злыми глазами, и у каминной решетки — уютное плетеное кресло для няни. По стенам висели книжные полки. Я очень гордился матерью: в ее ведении находился комод, за которым пряталась страшная ведьма, но об этом после. Пшеничное печенье осталось для меня символом ее холодноватой, пуританской красоты. С ее появлением в детской воцарялся абсолютный порядок, и мне казалось, что она знает разницу между хорошим и плохим и одна умеет выбрать хорошее (хотя впоследствии во всех членах своей семьи она стала видеть только хорошее). Если бы кто?то из нас совершил убийство, я уверен, что она обвинила бы в нем жертву. Когда перед смертью мать без боли и страданий впала в кому, а я сидел рядом у ее постели, то ее узкое, белое, царственное лицо напомнило мне лик крестоносца на надгробном памятнике. И я подумал, что таким и должен быть конец той стоящей в лодке высокой, спокойной красавицы в длинной юбке и большой соломенной шляпе, с тонкой, перетянутой поясом талией, которую я видел в семейном альбоме.

К неприятным воспоминаниям той поры принадлежит ночной горшок, полный крови: меня ужасно тошнило, потому что мне только что удалили миндалины и аденоиды. Операция производилась дома. В течение последующих тридцати лет я не выносил вида крови и иногда терял сознание, даже когда при мне просто описывали несчастный случай. Когда начались бомбежки, я с ужасом принялся ожидать появления первых раненых, однако скоро узнал, что страх и необходимость действовать побеждают отвращение.

До того как мне исполнилось шесть лет, наша семья жила в доме, называвшемся «Сент–Джон», одном из пансионов берхемстедской школы. Мой отец был там учителем. Когда в 1910 году он стал директором, мы переехали в здание школы, но в тринадцать лет я вернулся в «Сент–Джон» пансионером, и большинство моих воспоминаний о нем (а все они ужасные) относятся к тому времени. До этого перевернувшего мою жизнь события «Сент–Джон» был для нас всего лишь другой частью сада, расположенной через дорогу, куда мы по особым дням летом отправлялись как за границу, трепеща от восторга. Там был летний дом (немыслимая на нашей повседневной стороне вещь), а сад располагался высоко над дорогой, так что нашего дома не было видно из кустов, и мы могли вообразить, что очутились за сотни миль от него. Позднее я сравнил два сада с Англией и Францией, а дорогу, разделявшую их, с Ла–Маншем (хотя никогда не был во Франции): Англия — каждый день, Франция — по праздникам.

На противоположном конце Берхемстеда в большой усадьбе «Холл» жила семья двоюродных Гринов. Многие ее дети родились в Бразилии, в fazenda ¹, неподалеку от Сантоса (кофе, который мы пили, носил то же название), а мать их была немкой — это придавало семье экзотический и слегка зловещий ореол. Детей, как и у нас, было шестеро. Хронологически они располагались между нами, а поскольку наша семья появилась раньше, то казалось, что мой дядя, который был моложе моего отца, упорно пытается догнать его, как спортсмен на дистанции. Моим самым близким другом из двоюродных Гринов был Тутер, но в, мягко выражаясь, безрассудную поездку по Либерии, описанную мной в «Путешествии без карты», я отправился много лет спустя с его младшей сестрой Барбарой.

¹ Усадьбе (португ.).

Дядины дети были богатыми Гринами, а мы считались умными Гринами. На Рождество мы ходили к ним на елку, и взрослые оставались обедать. Мне делалось неловко, когда наши кузены, водя хоровод вокруг елки, запевали немецкие рождественские песни: я боялся, что меня тоже заставят петь. Все эти затеи были чужими и тевтонскими, потому что для нас Сочельник не был праздником. Настоящее Рождество начиналось на следующее утро с хрустящей тяжести чулка, придавившего пальцы на ноге, и легкого, вызванного волнением подташнивания, которое в семье у нас называли «нарциссовой болезнью». Елок нам не ставили, а омела воспринималась как неудачная шутка взрослых. Поцелуи меня не интересовали, и если в комнате, где на стене висела ветка омелы, кроме меня, находился еще кто?нибудь, я старался держаться от нее подальше.

В «Холле» же дети получали подарки в Сочельник. Они лежали отдельно, на разных столиках, снабженные карточками с именами. Помню, как горько я был удручен, когда однажды выяснилось, что кожаный бювар, взрослый подарок, оказался на моем столе по ошибке: он предназначался дяде, с которым мы были тезки и который был постоянным секретарем Адмиралтейства и кавалером ордена Бани — мне этот титул казался очень внушительным и нисколько не смешным.

Загадочной фигурой был мой дядя Грэм, а его замкнутость, холодная вежливость и очки, свисавшие с широкой черной ленты на жилет, только усиливали это впечатление. Даже сегодня мне трудно вообразить его маленьким мальчиком, которого на ослике возили в кембриджскую школу. Речь его состояла сплошь из «м–м-м» и «э–э-э». Наверное, он чувствовал себя свободно только с государственными чиновниками. Он умер в 1950 году в своем доме в Харстоне девяностотрехлетним холостяком. За ним ухаживали его старые сестры Элен и Полли, которым было за восемьдесят. В возрасте восьмидесяти девяти лет он стал хуже видеть и попал под поезд метро, когда ехал на заседание подкомиссии комитета обороны Британской империи, где должен был обсуждаться вопрос о завозе в Северную Шотландию северных оленей. Он тихо и достойно лежал рядом с контактным рельсом, пока поезд отъезжал назад, и затем выяснилось, что он всего лишь сломал ребро. С трудом его уговорили вернуться в Харстон. Там в возрасте девяносто одного года он упал с дерева (у которого подрезал ветви) и некоторое время вынужден был пролежать в постели, однако фатальным оказалось падение более заурядное: он зацепился ногой за стул на лужайке, но и после этого прожил долго, хотя уже и не покидая постели. Каждое утро ему читали передовые статьи из «Таймс», и мои старые тетки поняли, что конец близок, только когда они, раздевая его, сняли вместе с носком палец. Он был удивительным человеком, но мы мало его знали. После Ютландского сражения он был изгнан из Адмиралтейства Ллойд Джорджем и прессой Нортклиффа и поступил на службу в Министерство вооружения к своему другу Уинстону Черчиллю. Совсем недавно из Национального биографического словаря я узнал о его принадлежности к миру Джеймса Бонда — он был одним из основателей морской разведки. Вот что пишет по этому поводу Карсон: «Встретив в кабинете премьер–министра Черчилля, я сказал ему, что восхищен его знанием людей. «Что вы имеете в виду?» — спросил Ллойд Джордж. «То, что Уинстон поступил очень мудро, доверив человеку, которого вы уволили из Адмиралтейства, более ответственное дело».

Дядя жил в большой усадьбе в Харстоне (Кембриджшир), и детьми мы проводили там летние каникулы, хотя позднее старшие братья и сестры, увлекавшиеся альпинизмом, стали ездить в Озерный край, а я оставался с матерью и маленьким Хью. (Их восхождения кончились тем, что моя сестра Молли упала с горы и вышла замуж за человека, который это падение сфотографировал. Должно быть, он поразил ее своим хладнокровием.)

Харстон–хаус был красивым зданием, выдержанным — по крайней мере частично — в стиле эпохи Вильгельма и Марии. Он стоял в парке, где так хорошо было играть в прятки. Тут же были фруктовый сад, ручей и большой пруд с островом посередине. На передней лужайке бил источник. Мы подвешивали к трости чашку и черпали из него очень холодную на вкус, очень чистую воду. Источник имел около двух футов в глубину и ярд в поперечнике. Мой старший брат Раймонд упал туда в возрасте трех лет и на вопрос, как ему удалось выбраться, браво ответил: «Я устремился к берегу». Запах яблок и самшитовой изгороди проникал, казалось, во все уголки сада, а в жаркие дни воздух наполняло жужжание пчел. Помню, как мы хоронили мертвую птицу. Гробом ей служила коробка из?под ночника. Старшие, Герберт, Молли и Раймонд, зарыли ее на так называемой Темной поляне. Моя роль в церемонии была скромной, поскольку я был младше всех и не дорос еще ни до священника, ни до могильщика, ни до певчего.

Когда мы жили в Харстоне, дяди там не бывало. Он перебирался в Лондон, в холостяцкую квартиру на Гановер–сквер, подальше от нашей шумной семьи. Я так привык считать большой, запущенный сад своим, что пришел в ярость, когда в какое?то лето мать пригласила ко мне погостить другого маленького мальчика, которого звали Харкер, сына школьного доктора. Я относился к нему как к парии. Я не играл с ним и почти не разговаривал. Я не показывал ему, как набирают воду из источника, и прятался от него там, где он не мог меня найти, поэтому он принужден был бесцельно слоняться по саду, скучая до слез. Это был мучительный, нескончаемый август. Больше ко мне никого не приглашали.

Именно в Харстоне я обнаружил, что могу читать: книга называлась «Диксон Бретт, сыщик». Я не хотел, чтобы кто?нибудь узнал о моем открытии, и читал украдкой, на чердаке. […]

Я боялся, должно быть, что если взрослые откроют мой секрет, то они отдадут меня в школу (чей мрачный порог я Переступил за несколько недель до того, как мне исполнилось восемь лет), а может быть, меня раздражала скрытая снисходительность, с которой взрослые хвалили меня за то, что другие делали без всякого труда. Во всяком случае, совсем недавно, на церемонии в Эдинбургском университете, доктор Довер Уилсон, шекспировед, подтвердил эти предположения, рассказав, что мои родители часто жаловались ему, что никак не могут приохотить меня к чтению. Я ненавидел книгу, по которой со мной занимались, у нее было дурацкое название, которое теперь кажется мне прелестным: «Чтение без слез». Почему меня должна была интересовать кошка, которая села на окошко? Я не хотел отождествлять себя с кошкой. То ли дело Диксон Бретт, да еще с мальчишкой–помощником, которого, как мне казалось, я вполне мог бы заменить.

Особенно неприятно было мне внимание отца. Неужели взрослому человеку не все равно, что ребенок видел во время прогулки, спрашивал я себя. Похвала была пыткой я немедленно залезал под ближайший стол. Мне кажется, что в детстве я любил отца только в те минуты, когда он ладонями изображал, как квакает лягушка, или играл в «Улетай, Джек, улетай, Джилл» с кусочком липкого пластыря на пальце, или когда он разрешал мне открыть крышку своих часов. Только когда у меня самого появились дети, я понял, что его интерес ко мне был искренним, и лишь тогда ощутил где?то очень глубоко внутри любовь и сострадание к нему, которые сегодня время от времени напоминают о себе в снах.

Мне кажется, что мои родители очень любили друг друга, хотя, насколько счастливы люди в браке, не знает никто из сторонних наблюдателей. Счастье могут разрушить дети, денежные неурядицы и множество других, никому не ведомых причин. Любовь тоже можно разрушить, но мне кажется, что их любовь выдержала испытание шестью детьми и тяжкими невзгодами. В 1943 году во время моего бесцельного пребывания в Сьерра–Леоне, где я один представлял британскую разведку, отец умер. Я узнал об этом из двух телеграмм, которые мне принесли в обратном порядке: в первой было известие о его смерти, во второй говорилось, что он серьезно болен. И вот над секретными донесениями, которые нужно было расшифровать или зашифровать, меня вдруг охватила тоска и сожаление, я вспомнил, как в молодости намеренно шокировал его (он был стойким либералом в политике и мягким консерватором в вопросах морали). Я попросил отца Маки, ирландского священника во Фритауне, отслужить по нему мессу. Мне казалось, что, если бы мой отец узнал об этой просьбе, он отнесся бы к ней со свойственной ему терпимостью и веселым добродушием — когда я решил принять католичество, то не услышал от него ни единого возражения. Поэтому я был уверен, что такой способ отплатить за добро отцу бы понравился. Священник попросил у меня мешок риса для нищих прихожан–африканцев, поскольку риса было мало и его выдача была строго ограничена, и я, воспользовавшись своей дружбой с комиссаром полиции, купил его на «черном» рынке.

Наши родители знали кого?то, с кем никогда не встречались мы, дети. Отец знал высокую девушку с тонкой талией, в соломенной шляпе, а мать — молодого, щеголеватого мужчину с ухоженными усами, в смокинге и синем жилете, чья цветная фотография оксфордских времен висела у них в ванной, на стене. Спустя десять лет после его смерти, когда мать сломала бедро, она написала мне, что видела во сне, будто отец не навещает ее в больнице и даже не пишет, и она не понимает почему и грустит, и что теперь его молчание угнетает ее даже наяву. Как ни странно, незадолго до этого я тоже видел его во сне. Мы с матерью ехали на машине и на повороте увидели отца. Он замахал нам, и мы остановились, чтобы он мог нас догнать. Сев на заднее сиденье, он, счастливо улыбаясь, посмотрел на нас, потому что его в то утро выписали из больницы. Я написал матери, что, возможно, в идее чистилища есть смысл, и это был момент высвобождения.

Для меня этот сон был последним из тех, которые много лет не давали мне покоя после ею смерти. В них отец всегда был в больнице, вдалеке от жены и детей, хотя иногда ненадолго приезжал домой — молчаливый, настороженный человек, которого так и не вылечили, и ему нужно было опять возвращаться в ссылку. Я так хорошо помню эти сны сегодня, что даже забываю порой, что не было никакой больницы, не было разлуки и что он жил с матерью до самой смерти. В последние годы он страдал диабетом, и возле его тарелки на столе всегда стояли весы, чтобы он не ел больше, чем нужно, и мать сама ежедневно колола ему инсулин. Он не был одинок или несчастлив, но, возможно, сны означают, что я любил его больше, чем знал сам.

Разлучен он был только со своими детьми. Будучи директором школы, он казался нам существом еще более далеким, чем наша гордая мать. На Пасху мы с матерью и няней отправлялись к морю в Литтлхемптон в заранее заказанном купе третьего класса, взяв с собой корзинку с обедом. Отец же благоразумно ехал через несколько дней, один и в купе второго класса. Иногда он проводил зимние каникулы в Египте, Франции или Италии со своим другом мистером Джорджем, священником и, как и он, директором школы. Их отношения были очень формальными, они всю жизнь называли друг друга по фамилии, хотя, конечно, Джордж звучит гораздо проще, чем Грин. Поездки их были скорее познавательными, чем развлекательными, потому что я помню, как отец, упомянув о французском городке, где они когда?то останавливались, сказал своему другу: «Помните, Джордж, мы там еще распили бутылку вина». Однажды в Неаполе с ними произошел интересный случай. Они пили кофе, и какой?то человек, услыхав, что они говорят по–английски, спросил, нельзя ли ему присоединиться к ним. Лицо его показалось им знакомым и в то же время каким?то неприятным, но он буквально очаровал их своим остроумием. Через час он ушел, так и не назвавшись и предоставив им расплачиваться — стоит ли говорить, что он пил не кофе, и еще очень нескоро они поняли, что это был Оскар Уайльд, незадолго до того вышедший из тюрьмы. «Ты только подумай, как ему было одиноко, — всегда говорил отец в заключение, если он потратил столько времени на двух каких?то учителей». Ему не приходило в голову, что Уайльд платил им за угощение тем единственным, что у него осталось ¹.

¹ Наверное, это произошло во время Рождественских каникул 1897–1898 гг., когда уехал друг Уайльда Бози, и писатель жаловался на «нездоровье, одиночество и общую ennui [тоску] от трагикомедии существования».

Отстраненность матери, восхитительное отсутствие у нес собственнического инстинкта по отношению к детям было, по крайней мере отчасти, обусловлено присутствием няни, пожилой особы, появившейся в нашей семье лет за тринадцать до того, как я стал себя помнить (она вырастила мою сестру), и ее бесчисленных помощниц, которые никогда не задерживались у нас долго: вероятно, няня видела в них угрозу своему будущему. Я помню, как она наклоняется над моей ванной: седые волосы собраны в пучок на затылке, в руках губка. Характер у нее заметно ухудшился перед тем, как она вышла на пенсию, но я ее не боялся, хотя седой пучок производил на меня сильное впечатление.

Когда я был слишком мал еще для поездок в Литтлхемптон и знал о море понаслышке, от старших, то был убежден, что груда песка на лесном складе у канала и есть морское побережье. Я не находил в нем ничего особенного и оставался равнодушным к восторгам сестер и братьев. Я вообще в то время не любил ездить (чему очень завидую сейчас). Когда мне было шесть лет, родители предложили мне выбирать между тем, чтобы поехать с ними и тремя старшими детьми в Лондон на коронацию Георга V (дядя Грэм достал нам приглашения) или остаться в Берхемстеде с моей незамужней теткой Мод, которая обещала показать мне праздничную процессию там. Более экономный вариант дополнялся правом выбора любой игрушки в игрушечном магазине, и, к радости родителей, я решил остаться дома ¹.

¹ Я уверен, что поступил правильно. Вот как описывает этот день мой десятилетний брат Раймонд: «Мы встали в четверть пятого утра, позавтракали и двинулись в путь. Возле Юстона мы наняли экипаж, но он застрял в толпе у Трафальгарской площади. Кое?как мы добрались до Адмиралтейства, где прождали еще два часа. Потом показалась процессия: сначала солдаты, затем кареты с гербами, в которых сидели герцоги в горностаевых мантиях и венцах. За ними снова солдаты и кареты с гербами и, наконец, карета короля, а в ней король. Потом опять солдаты и проч. После обеда все началось снова, и в тот момент, когда на голову короля возложили корону, на улицах зажглись фонари, выстрелила сорок одна пушка, а потом мы ужасно усталые вернулись домой». О, эта детская усталость, которую испытываешь только в детстве и в старости!

Я выбрал настольный крокет и помню, как раздражали меня проволочные ворота, не желавшие ровно стоять на скатерти. В берхемстедской процессии кто?то, представляя, наверное, герцога Корнуэльского, ехал верхом, в латах, как рыцарь из толстого детского журнала, который лежал у нас в столовой. (Позднее я полюбил «Айвенго» и «Лесных любовников» Мориса Хьюлетта, и первые сочиненные мной истории были из средневековой жизни). Хозяйкой игрушечного магазина, расположенного на Хай–стрит, была старушка по фамилии Фигг. Спустившись по ступенькам вниз, вы попадали в тесную кабинку, где на полках, помещавшихся одна над другой, лежали длинные, узкие коробки с очень дешевыми тогда солдатиками в британской форме. Им не было числа, и я играл с ними во все войны минувшего столетия: с сипаями и зулусами, с бурами, русскими и французами. От первых шести лет жизни у меня осталось ощущение покоя и радости, мир интересовал меня необычайно, хотя я и расстроил мать, когда, придя впервые в зоопарк, сел на землю и сказал: «Я устал. Отведите меня домой».

Конечно, я знал, что такое ужас, но от возраста это не зависело. Существует разница между ужасом и страхом. От ужаса бежишь, не разбирая дороги, а страх содержит в себе непонятное очарование, между ним и желанием есть тайная связь; ужас — это болезнь, как ненависть.

Я панически боюсь птиц и летучих мышей (тот же ужас перед ними испытывала и моя мать). Даже сегодня меня передергивает от прикосновения перьев, и я помню, как однажды в Хартфорде ко мне в спальню слетела с высокого дерева, росшего на лужайке, летучая мышь. Я видел, как она сначала просунула за занавеску свой поросший мохнатой шерстью нос, чтобы я рассмотрел ее как следует. На следующую ночь мне разрешили оставить окно закрытым, но летучая мышь — я уверен, что та же самая, — спустилась в спальню по дымоходу. Я закрылся с головой одеялом и кричал до тех пор, пока не прибежал мой брат Раймонд и не поймал ее сачком ¹.

1 С годами я не стал бояться летучих мышей меньше. В Ангкор–Вате мне понадобилось все мое самообладание, чтобы пройти мимо раненой летучей мыши, бившейся на полу в коридоре, а наверху под сводами башен, похожих на ананасы, маленькие, ловкие люди, скользя по веревкам, собирали помет этих тварей. В те дни вокруг Ангкора было полно вьетминовских засад, но этой раненой летучей мыши я бы предпочел засаду.

Еще я страшно боялся, что ночью в доме вспыхнет пожар. и этот страх был связан с рассказами о подвигах героических пожарных, которые глядели на меня с липких цветных оттисков «Газеты для мальчиков». В те дни пожары случались часто, но я так и не увидел ни одного до самой зимы 1940/41 года, когда их было уже слишком много. А когда мне минуло семь лет и угроза школы, или, говоря иначе, другой жизни, придвинулась вплотную, я стал бояться ведьмы, которая подглядывала за мной ночью из?за комода. Много раз я просыпался от кошмаров, в которых она вскакивала мне на спину и вонзала в мои плечи длинные, как у китайского мандарина, ногти, но однажды я во сне вступил с ней в бой, и с тех пор кошмары прекратились.

Я всегда относился к снам, «лучшему из развлечений, которое нам ничего не стоит», очень серьезно. Из них родились два романа и несколько рассказов, а иногда во мне проявлялись способности к тому, что носит длинное название: экстрасенсорное восприятие. В апрельскую ночь, когда затонул «Титаник», я, пятилетний, был в Литтлхемптоне и видел во сне кораблекрушение. Один образ из этого сна я помню вот уже более шестидесяти лет: мужчина в дождевике возле трапа, согнувшийся пополам под ударом гигантской волны. А в 1921 году я писал своему психоаналитику: «Несколько дней назад я видел во сне кораблекрушение. Его потерпел корабль, на котором я плыл по Ирландскому морю. Я не придал этому значения. Газеты сюда приходят нерегулярно, и о гибели «Рауэна» в Ирландском море я узнал только вчера. Открыв дневник, где я записываю сны, я обнаружил, что видел тот сон в ночь с субботы на воскресенье, а несчастье произошло тогда же, сразу после полуночи». В 1944 году я видел во сне ракеты «V?I» за несколько недель до того, как их начали применять. Она летела по небу параллельно земле, из хвоста ее вырывалось пламя, и она имела ту самую форму, которую ей придали создатели.

3

Память похожа на долгую, беспокойную ночь. Когда я пишу, то как бы все время просыпаюсь, помня только обрывки сна, за которые цепляюсь в надежде вытянуть вслед весь сон целиком, но у меня ничего не выходит, и разрозненные куски не соединяются в ясную, законченную картину.

Мне, наверное, не было и шести лет, когда мы провели весь летний день, от ленча до обеда, в саду «Сент–Джона» (на «английской территории») в надежде увидеть Блерио, совершавшего полет из Лондона в Манчестер, но он так и не появился у нас над головами, и нам было жаль загубленного дня, который мы могли бы провести с большей пользой по ту сторону Ла–Манша, на каникулярной французской земле.

Я ненавидел саму идею детских праздников. Они грозили тем, что в один прекрасный день мне придется продемонстрировать, чему я научился на уроках танцев, от которых у меня в памяти остались только черные, блестящие туфли с туго щелкающими резинками да Кингс–роуд с особняками из красного кирпича, по которой я иду зимним вечером, держась за чью?то руку, чтобы не поскользнуться. Единственный детский праздник, который я более или менее помню, был в Берхемстеде, в каком?то большом доме, куда меня больше никогда не водили. Горничная–китаянка спросила меня, не хочу ли я облегчиться, и я не понял ее, а потом долгое время считал, что это китайское выражение. Много лет спустя я написал рассказ о детском празднике и еще один, об уроках танцев. Возможно, за ними тоже стоят давние воспоминания.

Кажется, я получал от отца шлепки, когда был маленьким, но помню только одно наказание, и в более позднем возрасте вероятно, потому, что оно побудило во мне сексуальный интерес. Я тогда назвал свою незамужнюю тетку Мод педрилой, и она пожаловалась отцу, который вытащил меня из?под стола и потребовал, чтобы я извинился. Я отбивался, не понимая, чем оскорбил тетку, тем более что вообще никогда ее не обижал, она была мне ближе, чем любая другая из моих многочисленных теток, официально именовавшихся девицами: Элен, обучавшая шведской гимнастике и водившая бурную дружбу с многочисленными подругами; милая, бестолковая Полли, которая жила в Харстоне, рисовала плохие картины, была первой наставницей Гвен Рейврет и писала «серьезные» пьесы (весь конфликт между христианством и язычеством в Нортумбрии уместится у нее в одноактную пьесу с пятьюдесятью действующими лицами); красивая, таинственно–веселая Нора (или попросту Ноно); прогрессистка Алиса, директор школы в Южной Африке, дружившая с генералом Сматсом и Оливией Шрайнер; Мадж, жена моего дяди, хорошенькая дочка ирландского поэта Тодхантера — она пела «Ах, вслед за цыганами» и носила платья в стиле прерафаэлитов из «Либертиз». И наконец, почти забытая всеми нами сейчас, видимая смутно, как фигура в глубине залитого солнцем сада — нужно прищуриться, чтобы разглядеть ее, — Флоренс, жившая в собственном доме в Харстоне. Грины колонизировали Харстон не менее успешно, чем Берхемстед или, как я узнал позже, Сент–Китс. Подобно племени банту, они захватывали все новые и новые земли. Элен, Полли, Алиса и Флоренс были сестрами моего отца, и только Флоренс вышла замуж, но, поскольку у нее не было своих детей, она вернулась в родное племя. Возможно, она была красивой когда?то, но я помню ее худой, чахлой, пожилой дамой с лицом, спрятанным под вуалью, которую она завязывала под подбородком, как королева Александра. Флоренс не была веселой, мечтательной и глупой, как Полли, или решительной и мужеподобной, как Элен или Алиса. И голос у нее был не такой, как у сестер. Казалось, что потеря невинности поставила ее вне семьи; для нас она была миссис Филипс, вдова школьного учителя. А ведь до замужества она была самой романтичной из девиц Грин. В восемнадцать лет она влюбилась в молодого моряка, который хотел выйти в отставку и уехать с ней в Австралию, но мудрые родственники воспротивились этому плану, не то Грины колонизировали бы еще и Австралию. Четыре года спустя к ней сватался богатый пивовар, подаривший ей «Жизнь Чарльза Кингсли», но он не выдержал сравнения с молодым моряком, и у него ничего не вышло. Был еще некий Раст, но никто так и не понял, за кем из сестер он ухаживает, и в конце концов Флоренс остановилась на мистере Филипсе, учителе. У него была обезьянка, которая ела апельсины, аккуратно деля их на дольки, драла обои и нежно обнимала Филипса за шею передними лапками. Не знаю, каковы были бы шансы мистера Филипса без обезьянки. И как это ни странно, пожилая тетя Флоренс всегда казалась нам гостьей, чей дом находится где?то очень далеко, дальше, чем Алисин, возможно, в Австралии.

Мод, сестра моей матери, была «бедной родственницей», жившей в маленьком доме возле школы. За ней посылали, если для бриджа не хватало четвертого игрока, а когда я болел, она ездила со мной в Брайтон. Мать раздражал ее нервный тик — каждые несколько секунд Мод зевала или вздыхала, — который наверняка обескураживал и ее потенциальных поклонников. Ничто из происходящего в Берхемстеде не могло укрыться от ее взгляда. Она была ходячей газетой, и это тоже раздражало мать; наверное, она боялась, что как жена директора школы фигурирует в передовицах. Позднее я полюбил Мод именно за это свойство и специально ездил к ней из Лондона попить чаю и узнать свежие берхемстедские сплетни. Поскольку никто из новых директоров школы не носил фамилию Грин, охота на них была разрешена, и особенно досталось от Мод одному отцовскому преемнику, замешанному в громком альковном скандале, повествуя о котором она едва считала нужным делать вид, что шокирована. Ухо ее постоянно было прижато к земле. Однажды мы с Хью приехали в Берхемстед без предупреждения и прямо со станции направились к ее дому, до которого ходу было пять минут. Открыв нам дверь, Мод сказала: «Как только я узнала, что вы здесь, то сразу же поставила на огонь чайник».

После того как мне минуло шесть лет, мы переехали в здание школы, но, прежде чем меня туда отдали, я стал регулярно воровать смородину и изюм, хранившиеся в больших жестяных коробках из?под печенья, которые стояли в кладовой. Набив левый карман смородиной, а правый изюмом, я прятался в саду и устраивал там пир. Под конец меня всегда немного подташнивало, но из соображений безопасности я вынужден был съедать все подчистую, даже хвостики, к которым прилипала пыль из карманных швов. В еде на скорую руку есть прелесть, не свойственная обычным завтракам, обедам и ужинам, к тому же я гордился тем, что пикники, которые я солнечными летними днями устраивал на крыше Холла, большой дядиной усадьбы, были для всех тайной, и я ни разу не попался. От этого дома не осталось и камня, строительная компания поглотила все: лужайки, деревья, конюшни, луга, которые были свидетелями моей первой юношеской влюбленности. Когда я смотрю сегодня «Вишневый сад», мне кажется, что топоры стучат в Холле. Сидя на крыше, мы с моим двоюродным братом Тутером поглощали конфеты, купленные на выдаваемые нам еженедельно карманные деньги (кажется, два пенса), и обсуждали, кем стать: гардемаринами или исследователями Антарктики (дальше разговоров дело не двинулось), взирая со своей божественной и недоступной высоты на ничего не подозревающих людей во дворе и конюшнях. Лучше всего я помню белые, трубчатые конфеты с темной шоколадной начинкой. Они были тоньше самых тонких сигарет, и мне сейчас кажется, что у них был вкус надежды.

Запах, памятный мне с тех пор, — это запах завтрака, который я не любил. Тот же запах издавали мешки с зерном, лежавшие во дворе хлеботорговца, и, как не странно, таким же был запах пота моих носильщиков–либерийцев в 1935 году. Они спали рядом со мной, и в душной темноте чужой ночи я вдыхал этот запах с удовольствием, он стал запахом Африки. […]

Глава 2

2

Школа начиналась сразу же за кабинетом отца, стоило только отдернуть зеленую суконную портьеру. Один коридор вел в старый зал, где мы играли по выходным дням, другой — в комнату старшей горничной и на террасу. Одна из горничных, мисс Вилс, повергла меня в страшное смущение в день, когда мне исполнилось семь лет. Я отнес ей кусок праздничного торта, и она меня поцеловала, так что я вернулся к родным злой и сконфуженный. Тетя Ноно написала по этому поводу стихи в «Школьную газету»: «Я раскис, когда мисс Вилс…», и я испугался, что теперь о поцелуе не забудут никогда — его обессмертило искусство.

Кроме того, в школу, а вернее, в коридор, ведущий в спальни, можно было попасть, миновав темную комнату и бельевой шкаф на лестничной площадке возле детской, но, поскольку этим коридором мне разрешалось пользоваться только во время каникул, я помню его пустым — каменным, гулким, безобразным.

Я пошел в школу незадолго до того, как мне исполнилось восемь лет (мой день рождения в октябре, а занятия начинались раньше). Фамилия моего классного наставника была Фрост. Позднее, когда школу реорганизовали, под его начало были отданы все младшие классы, которые разместились в здании, где когда?то жила тетя Мод, и где я, замирая от страха, впервые прочел «Дракулу». Память об этом долгом летнем дне имеет солоноватый привкус крови, потому что во время чтения я прикусил губу, и из нее пошла кровь. Я никак не мог остановить ее и приготовился к смерти, которая до меня постигла уже стольких жертв графа Дракулы.

У Фроста была репутация учителя, который легко находит общий язык с малышами, но я его побаивался. Он театральным жестом запахивал мантию и с веселым людоедским хохотом ввинчивал мне в щеку кулак, пока не становилось больно.

О первом школьном дне я не помню ничего, кроме того, что меня попросили прочесть отрывок из «Путешествий капитана Кука» — книги, которую читали первоклассники. Сухая проза восемнадцатого века показалась мне очень скучной, и я до сих пор держусь того же мнения. Моим любимым предметом была история, и когда мне было лет двенадцать, наш глуповатый учитель, которого мы все презирали, вместо обычного «удовлетворительно», «старается», «слабо» или чего?нибудь еще в этом лаконичном духе, написал вдруг в моем табеле, что у меня «задатки историка». Я был польщен, хотя и догадывался, что он хочет угодить моему отцу. […]

Во что и как мы играли, я сейчас сказать не могу, но помню, что однажды я так задразнил своего двоюродного брата Тутера, что он в слезах убежал с игровой площадки, и мне сделалось невыносимо стыдно, потому что в глубине души я уже знал, что я жертва, а не мучитель. Получалось, что я предал те солнечные летние дни, которые мы с Тутером провели на крыше. […]

Единственным уроком, который я по–настоящему ненавидел, была физкультура. Я инстинктивно избегал ее, как позднее всего другого, к чему у меня нет способностей. Теннис, гольф, танцы, плаванье я не преуспел ни в чем, и пишу, наверное, из одного только отчаяния, подобно человеку, который цепляется за неудавшийся брак, чтобы не остаться совсем одному. Особенно я не любил прыжки и лазанье по канату. В те дни у меня, совсем как у моего персонажа Джонса из «Комедиантов», было плоскостопие, я носил обувь с супинаторами, и преподавательница физкультуры делала мне массаж. Я ежился от щекотки, и стопы ног иногда побаливали, но в общем массаж мне нравился, потому, наверное, что его делала женщина. Мне тогда было лет десять–двенадцать (женщины сменили в школе преподавателей–мужчин, ушедших в армию, когда началась война 1914 года).