МАСТЕР

МАСТЕР

Кто не видел эту рекламу: дюжие, весёлые мужики сидят в бане и пьют пиво. Пиво называется «Уральский мастер». Морально ситуация вполне оправданна: сделал дело — гуляй смело. Да пожалуйста, пусть гуляют. Только эти мужики — не мастера. Они — профессионалы. А профессионал и мастер — на Урале разные понятия. Профессионал — везде, и на Урале тоже, — это тот, кто освоил свою профессию в совершенстве. А мастер, точнее, Мастер, — на Урале, и только на Урале, — это творец мира, демиург. Он, в общем, и не отдыхает. Трудно представить бога на ланче. Хотя, конечно, господь, когда создавал наш мир, устроил седьмой день… Но в этом поступке чувствуется некая дидактичность, назидательность, — чтобы люди давали себе и другим передышку. Седьмой день — не для Мастера.

Не для Мастера хотя бы потому, что Мастер не подчиняется христианскому богу. Он язычник. Даже если на груди у него — православный крест. Мастер творит свои миры из языческих стихий — огня, земли, воды и воздуха. Мастеру не нужна молитва, он не просит помощи у всевышнего. Он не богоборец — богу он «параллелен». А потому бог может «спихнуть» Мастера в ад, а может «втянуть» в сонм святых. Христос пришёл с неба ангелом, который принёс Марии Благую Весть, и после смерти вознёсся на небо. А Мастер, как идол, вырос из камней и корней — и ушёл в камни, в глубины и в недра. Как Полюд, как Ермак, как Салават Юлаев. Как множество уральских мастеров — литейщиков, механиков, камнерезов, сплавщиков, рудознатцев, чьи могилы затерялись.

Плотины Леонтия Злобина до сих пор держат пруды в Екатеринбурге, Ревде, Невьянске, Тагиле, — а где могила мастера? По дороге Артемия Бабинова и сейчас ещё иногда проезжают, но уже не могут вспомнить, где схоронили землепроходца: то ли в Верх-Яйве, то ли в Усть-Боровой. Кто не слышал о «велосипеде Артамонова» — «дурацком двухколёсном костотрясе» (так написано в полицейском донесении), а могилу Артамона Кузнецова, тагильского изобретателя, потеряли на кладбище в Суксуне. Мастера уходят в землю, в хтонь, в «уральскую матрицу», и кресты на их могилах не могут устоять — в чёрством суглинке, будто в зыбком болоте.

За образцом Мастера следует обращаться всё к тому же неиссякаемому источнику: к сказам Бажова. В Даниле и воплощён архетип уральского Мастера. Хотя, конечно, Бажову, который писал «Малахитовую шкатулку» в годы Большого Террора, приходилось учитывать идеологические установки своего времени. «Пролетарская культура» во многом базировалась на облагороженной народной культуре, а точнее — на маргинальной, «приблатнённой». Отторженность Данилы от христианской традиции, от «веры отцов», Бажов реализовал в виде сиротства — любимого мотива жалостливых песен попрошаек и уголовников. А заводчик, с которым у мастера не должно было возникать особенных конфликтов (зачем заводчику «давить» мастера — «резать курицу, несущую золотые яйца»?), превратился в злобного тирана и самодура, как и положено при классовом подходе к литературе. Но суть понятия «Мастер» Бажов сберёг и донёс.

Мастер — это квинтэссенция уральского понимания мира и человека. Наведённый фокус «уральской матрицы». «Культурообразующая фигура», которая отформатировала уральский космос и уральский миф. Но происхождение Мастера — не хтоническое и не божественное.

Мастер «начался» с культа труда, который на Урал принесли беглые староверы — суровые ревнители «древлего благочестия».

В 1655 году Россию расколола церковная реформа патриарха Никона. Те, кто принял реформу, — «никониане», — остались подле власти и на своих местах. А раскольники побежали во все стороны, на окраины державы. Простым крестьянам вряд ли так уж важна была аутентичность обряда (хотя, конечно, была важна). Энгельс тонко подметил, что в средневековье любое социальное недовольство могло выразиться лишь в форме религиозного неповиновения. А народу, как обычно, было, за что серчать на бояр и царя. И тайные селения беглых раскольников усыпали реку Керженец, окрестности города Повенец, студёные земли Соловецкого монастыря. Укромные места сыскались и на Урале, и немало. Это река Яик — нынешний Урал, Ирюмские болота, Весёлые горы, таёжные просторы по берегам Конды.

Раскольники бежали, словно опьянённые какими-то дикими надеждами — в «праведную страну Беловодье», в «Опоньское царство», на «блаженные острова Макарийские», в «чудный град Веденец». Кстати, раскольничьи предания о Макарийских островах и городе Веденец послужили причиной известного мифа о том, что Венеция стоит на столбах из уральской лиственницы. Хотя 400 тысяч лиственничных столбов были забиты в дно Венецианской лагуны в VI–X веках нашей эры, когда про Урал никто ещё и не слышал. Миф о Венеции — очередное «чудо преображения»: как с ариями и Заратустрой.

Во второй половине XVII столетия на Урале кипели лютые раскольничьи страсти. В Соликамске и Верхотурье, по пути в ссылку, проповедовал Аввакум. Спустя годы, в низовьях Печоры, в городе Пустозёрск, Аввакум был «посажен в сруб», а потом сожжён заживо. Но в срубе он просидел долго, и к нему пробирались местные расколоучители. Они разносили «аввакумов завет» по всем слободам и скитам Урала. С благословения Аввакума пылали страшные «гари» — массовые самосожжения. Огнища зажигали руки восприемников Аввакума.

Русские «гари» начались в 1679 году, когда в Западной Сибири, в Ялуторовском уезде, на реке Берёзовке «сожглись» 1700 человек. Особенно ярко горели Тура, Пышма и Обва. В 1722 году Пётр I приказал разорить скиты на Керженце. Староверы побежали с Керженца на Урал. Здесь их стали называть кержаками, а потом это название распространили на всех уральских раскольников.

Выжить на Урале кержакам было очень непросто. Климат суровый, земли неплодородные, кругом леса, воеводы рыщут по урманам в поисках еретиков, инородцы стерегут свои капища… Молитвой здесь не спасёшься. Спасёшься только трудом. Истовым, одержимым, каторжным — необходимым. Хочешь уцелеть — трудись. Труд был не залогом процветания, а залогом выживания. Но плоды труда принадлежали труженику, а не барину. И потому значение труда оказалось на Урале более глубоким и актуальным, нежели обычно в России.

Труд стал всем: смыслом жизни, доблестью, карой, способом познания и преобразования мира. Не случайно век спустя иностранные горные инженеры называли раскольников «русскими протестантами». Причиной тому была трудовая этика раскольников, а вовсе не их политическая позиция: протестанты — реформаторы, а раскольники — кондовые традиционалисты.

Руками кержаков возводились и заводы Урала. Людей не хватало, и власти брали в дело всех: и староверов, и беглых, и татей. Так раскольничий культ труда из скитов проник на горные заводы. Этот культ не был характерен для центральной, равнинной, крестьянской России. Зачем крестьянину избыточный труд? Сколько ни вспахивай, на одном поле не вырастишь три урожая. А вот на Урале избыточный труд был плодотворен. Кто больше вкалывает, тот вырубит больше леса, добудет больше руды, выплавит больше металла. Труд — мера всех вещей. И на Урале не складывали сказки, где Иван-дурак получает «полцарства в придачу». Для уральца это неприемлемо, потому что полцарства — не заработаны.

В XVIII веке борьба не утихла. Горели Тавда и Межевая Утка. Василий Татищев, столь милый сердцу государственников-патриотов, растоптал немало раскольничьих гнёзд. Особо памятен раскольникам стал беспощадный тобольский митрополит Сильвестр. В Екатеринбурге специально для раскольников возвели страшную тюрьму — «Заречный тын». В 1761 году разгорелась Ирюмская «гарь», в которой в «огненную купель» окунулись полторы сотни человек. Чуть ли не в каждом бунте обнаруживался кержацкий след. Раскольники вместе с пугачёвцами под картечью шли в атаки на крепости и заводы, ведь Пугачёв обещал староверам вернуть «крест и бороду».

Даже русский самовар придумали раскольники, которые записывались в казаки, потому что казакам дозволялся любой обряд. В ночных секретах, чтобы не выдать себя башкирцам открытым огнём, казаки-раскольники придумали этот чудо-прибор. Холодной степной полночью он согревал и душу, и тело. Вернувшись на заводы, раскольники принесли самовар с собой. И с демидовского завода Суксун самовар переехал в демидовскую Тулу. А уж Тула «приватизировала» его, как Лиса — Колобка.

В 1800 году государство учредило единоверческую церковь — компромиссный вариант между никонианством и раскольничеством. Единоверие начало «отсасывать» человеческие ресурсы. Правда, вряд ли оно одолело бы раскол. Но государственные мужи сделали ставку не на веру, а на природу человека. Раскольникам запретили заниматься торговлей, руководить производствами, добывать золото. Раскол держался на кошелях купцов и промышленников, «столпов веры». Но без выгоды «столпы» стоять не хотели.

Морщась от неловкости, раскольничьи лидеры потянулись в единоверческие храмы. И раскол рухнул. Его подрубила мамона, а не репрессии. В 1905 году раскольников уравняли в правах с никонианцами, потому что беззубый раскол уже не представлял угрозы государственной целостности. Противостояние завершилось.

Но в «уральскую матрицу», в образ Мастера непокорные кержаки внесли свой бесценный вклад: культ труда.

Однако образ Мастера культом труда не исчерпывается. Образ Мастера созидается ещё и другим уральским культом — культом знания.

Пытливость — безусловно, свойство русской души. Но пытливость бессистемна, а знание — системно. Культ знания не мог родиться на крестьянских равнинах. В крестьянской среде «знание» подразумевало «знание традиции». Следовательно, культ знания существовал в виде культа традиции. «Как прадеды делали, так и мы будем». Гигантский опыт русского земледелия означал, что всё принципиальное, чего можно было открыть без науки, было уже открыто, опробовано, принято или отвергнуто. И сложился оправданный механизм сельского производства — то есть, традиция. Культ традиции, перенесённый в область религии, и послужил причиной церковного раскола.

А вот в промышленности без знания — никуда. Причём, не просто знания, а знания в постоянном его развитии и умножении. Если бы это было не так, вместо сотен заводов мы и сейчас имели бы миллионы сыродутных горнов, как в Китае времён Мао. Промышленностью управляет технический прогресс, поэтому форма жизни промышленности — постоянное развитие, а знание — необходимый фактор существования. Но это в теории.

Практика же показывала, что знания — тот капитал, который конвертируется в жизненные блага. Рабочий живёт лучше крестьянина. Мастер живёт лучше рабочего. Инженер живёт лучше мастера. Какой ещё аргумент требуется для доказательства необходимости знания? Идеалом «знающего» работника выступали иностранные специалисты. В простодушном, вульгарном восприятии они были до того «знающими», что даже русского языка уже не понимали.

Для таких абсолютных «носителей знаний» нужно было придумать какой-нибудь «противовес». Таковым стала насмешка, с которой иностранцы описаны у Бажова. Хотя в реальности они вряд ли заслужили ухмылки в свой адрес. И нет ничего унизительного в учёбе у иностранцев. Бажов всё это, конечно, понимал, но у него были веские причины, чтобы изображать иностранцев сатирически.

Смысл труда и смысл знания для рабочих и для крестьян были разными. И эти два класса ментально противостояли друг другу, хотя социально оказывались близнецами: все крепостные. Но почему-то наличие общего врага — угнетателей-заводчиков — не объединило рабочих и крестьян, как обычно общий враг объединяет Россию. Поэтому пугачёвщина на Урале приобрела черты гражданской войны. Экономически рабочие и крестьяне различались не настолько, чтобы одни пошли убивать других. Но ментально это были уже два разных народа.

Горнозаводский культ знаний проявился в первую очередь в феномене мастеров-самоучек. Многие из них превратились в легенду. «Хрестоматийной» — значит, архетипической — стала история тагильских мастеров Мирона и Ефима Черепановых, которые в 1834 году покатили по «колёсопроводам» с Выйского рудника на Тагильский завод первый русский паровоз. Но были не только мастера-механики. Были самородки-химики вроде Андрея Худоярова, который изобрёл немутнеющий «хрустальный лак» и унёс его тайну в могилу. Были самородки-инженеры — строители кораблей, зданий, доменных печей и плотин. Скажем, крестьянин Климентий Ушков построил «канаву» — канал, который подал в Тагильский пруд воду Чёрного озера и тем спас завод от «обсыхания». Были самородки-металлурги. Сплавщики. Наконец, рудознатцы — самоучки-геологи, открывшие все подземные богатства, на которых выросли могучие горные заводы.

Культ знания лёг в основу образа Мастера. В сказе Бажова земное, реальное знание Данила получил от старого камнереза Прокопьича. Но Даниле как Мастеру этого оказалось мало. И Данила ушёл за Каменным Цветком к Хозяйке Медной горы — ушёл не за сокровищем, а за вечным, абсолютным и сакральным знанием.

Культ труда и культ знания, слагаясь, дают фигуру Мастера. Но творчеству Мастера требуется формат. Говоря проще — идеал. Что было для Мастера идеалом? «Красота», которая «спасёт мир»? Это слишком поэтично для творца индустриального мира. Слишком обобщённо и неконкретно.

За идеалом Данила ушёл в Медную гору. Но он не вынес Каменный Цветок на божий свет. Хозяйка понимала, что этот идеал не нужен «уральской матрице». Экзистенциальным двойником Данилы можно считать мастера Ивана Ползунова. В 1764 году, за двадцать лет до Уатта, на Екатеринбургском заводе он построил первую в мире паровую машину. Но она оказалась никому не нужна. Впервые паровая машина заработала на Урале только в 1793 году. Англичанин Джон Хилл собрал и запустил её в руднике Гумёшки, в Медной горе, — там, где Данила видел Каменный Цветок. История высказалась весьма назидательно.

Смысл назидания в том, что идеал, образец должен быть доставлен на Урал извне. «Чудо преображения» возможно только на привнесённом материале, а не на созданном здесь и сейчас. Легитимно только чужое. В такой установке отразились провинциальность и маргинальность «уральской матрицы». Даже то, что создано на Урале, должно быть «переозвучено» авторитетом — столицей или заграницей. Конечно, при этой «переозвучке» своё станет чужим, но зато получит право на жизнь. Только такой образец можно «присвоить» полноценно: то есть, развивать и улучшать.

В этой установке отразилось уральское понимание красоты. Красота — чужой образец, доведённый до совершенства своими руками. Образец дают авторитеты — столица или заграница.

Не Черепановы придумали паровоз — они увидели его во время поездки в Англию, а уже потом построили свой в Нижнем Тагиле. И первый пароход на воды Гудзона в 1817 году спустил Роберт Фултон, а инженер Пётр Соболевский в 1819 году на Пожевском заводе на Каме построил свой пароход уже по чужой идее. Инженер Лев Брусницын, который в 1814 году изобрёл золотопромывальный ковш, знал, как старатели промывают золотоносные пески в ситах. Инженер Павел Аносов, который в 1831 году воскресил умершую в средневековье тайну булата, не изобретал булат как таковой.

Почти всегда новый принцип открывал кто-то другой, вне Урала. Зато на Урале инженеры и мастера-самородки придумывали, как применить этот принцип здесь и сейчас. По сути, их изобретения были «чудесами преображения». «Креативность» Урала определилась не по античному принципу, а по «ренессансному». Уральские мастера — не Архимеды, а Леонардо.

Конечно, на Урале были совершены и абсолютно свои, небывалые открытия. Изобретение электросварки Николаем Славяновым или изобретение радио Александром Поповым не имели мировых аналогов. Были принципиально новыми. Но гений Славянова и Попова породила не «уральская матрица». В годы их открытий она была «размыта» эпохой перемен. «Размыта» — на время, до новой фазы кристаллизации.

Уральское понимание красоты и уральский образ творчества ярче всего воплотились в уральском феномене «промышленного искусства». Это камнерезный промысел, каслинское чугунное и екатеринбургское бронзовое литьё, тагильский подносный и усольский изразцовый промыслы, златоустовская гравюра на стали. Можно назвать явления и помельче, вроде суксунских колоколов или лысьвенской эмали. «Промышленное искусство» олицетворило уральское творчество, порождённое «уральской матрицей». Хотя его принцип не стоит искать в каждом отдельном произведении, в каждой отдельной судьбе художника, как от каждого отдельного дня человеческой жизни не стоит требовать, чтобы утром совершилось зло, а вечером оно было наказано.

Понятие красоты как культ совершенства (точнее, совершенствования) и было форматом творчества. Инженеры совершенствовали машины и системы. Задача художников оказалась сложнее — потому и Мастер на Урале в первую очередь ассоциируется с художником: с Данилой-мастером или с Иванко Крылатко. С одной стороны, художники совершенствовали заданный образец, подгоняя его под материал. Так делали камнерезы и литейщики. С другой стороны, художники совершенствовали технологию, чтобы реализовать задуманное, — так в Златоусте гравёры развили технику своих немецких учителей из Золингена, а в Каслях литейщики подыскивали новые составы чугуна и песчаных смесей для отливок. В Каслях мастера «бились на оба фронта». Потому, наверное, каслинское литьё и стало символом «промышленного искусства».

Каков механизм его производства? Всё начиналось с образца или модели, которые придумывались художниками в столице. Камнерезам (и Даниле-мастеру) присылали чертежи ваз и секретеров. Литейщикам предъявляли скульптуры — к примеру, тех же знаменитых коней Клодта с Аничкова моста в Петербурге. И «на месте» мастера уже смотрели, как им воплотить чужой замысел. Литейщики уменьшали и «редуцировали» оригинал, разрабатывали технологию каждой конкретной отливки. Камнерезы подбирали камень под каждую конкретную задачу. Так и получалось произведение, которое можно были тиражировать промышленным способом.

Но «промышленное искусство» уничтожало или нивелировало многие «канонические» понятия художества. Кто автор? Столичный художник или местный мастер? Где оригинал, а где копия? Ответов на эти вопросы нет, а потому для тех искусствоведов, которые пожелают, всегда оправдано право снобистски и брезгливо отмахнуться от каслинской скульптуры, екатеринбургской вазы или златоустовского клинка: «Это не искусство!».

Проблема в том, что в набор понятий, определяющий суть «искусства», уральские мастера добавили ещё одно, доселе не значимое: технология. Она не выявляла свойства изначального замысла художника; она сама участвовала в формировании замысла. Поскольку технология зависит от материала, выходило, что уральцы «допустили» в искусство не только личность художника, но и внеличную стихию природы, создающей материал.

Европеец, гордый индивидуалист, оказался оскорблён тем, что ему навязали соавтора. Соавтором была «уральская матрица». Не случайно все мастера так или иначе связывались с язычеством. Про Данилу уже было сказано достаточно. Но можно вспомнить предание о том, как Хозяйка Медной горы разгневалась, что малахитовые колонны украсили Исаакиевский собор Огюста Монферрана, православную церковь, — разгневалась и «спустила» весь малахит в недра. Больше месторождений промышленного малахита на Урале не найдено.

И каслинская скульптура «Пряха» — «чугунная бабушка» — в сказе Бажова являлась «барыне» призраком. И златоустовский мастер Иван Бушуев, Иванко Крылатко, для украшения булата выбрал Пегаса — языческого крылатого коня. Чего уж говорить про лысьвенских художников супругов Колюпановых, эмали которых уже сами по себе и есть древний уральский миф. «Уральская матрица» неизбежно «форматировала» искусство под себя. Лишь в соавторстве с «матрицей» — с судьбой, с древними смыслами Урала, — уральский художник, Мастер, обретал полный объём и значение своей личности и своего творчества.

Писатели Мамин-Сибиряк и Бажов, академики Карпинский и Ферсман равно уважали одного человека — уральского горщика Данилу Зверева. Более всего он знаменит открытием многих самоцветных копей легендарной Мурзинки. Однажды кто-то сказал ему, что на Урале нет алмазов, — Зверев поспорил, пошёл и отыскал два алмаза на реке Серебряной. Зверев говорил об Урале: «Здесь есть всё. А если чего и нету, значит, плохо искали».

Уральских рудознатцев на сокровища недр выводила не слепая удача, а твёрдое знание примет. Бывало, что золотой слиток случайно выплавляли, сжигая выкорчеванный пень. Но чаще сокровища открывали, заметив «следок» и пересыпая землю в ладонях. И слова Зверева означают то, что рудознатец верит не в фарт, не в удачу, а в силу знания, потому что удачу невозможно «искать хорошо». Умение рудознатцев находить месторождения вызывало такой трепет, что искателей прозвали «чёртознаями». «Чёртознаем» был и Данила Зверев. Чёртознаем — и, конечно, Мастером.

Потому что в уральском понимании Мастер — это не только производитель чего-то, машин или художеств. Это человек, открывающий или формирующий облик уральского мира. И многие значимые персонажи уральской истории отформатированы «уральской матрицей» по образцу Мастера.

Из чего складывается Мастер? Мастер трудится, познаёт, совершенствует и связан с язычеством. Если перевести эти понятия в план литературного сюжета, то окажется, что труд будет переосмыслен как цепочка подвигов. Познание — как движение, путешествие. Созидание — как улучшение жизни ближних. А язычество — как творимые чудеса.

Если с этой позиции посмотреть на многих героев, живущих в памяти уральской истории, то окажется, что они существуют именно по такому сценарию. Сам факт его наличия свидетельствует, что уральский Мастер — мифологическая фигура, вырастающая из «матрицы», а не из идеализации «высокого профессионала». «Профессионал» был включён в «матрицу» позже, во времена «горнозаводской державы».

Можно попробовать разобрать значимые для Урала персоны — и всегда окажется, что под кольчугой Ермака, рваньём Золотого Атамана или армяком Симеона Верхотурского обнаружится Мастер. Ермак — это обобщённый образ Героя, Защитника, Богатыря. Ермак громит татар — совершает подвиги и облегчает русским жизнь; Ермак плывёт по уральским рекам — путешествует; и — о, чудо! — Ермака по его дорогам ведут сказочные лебеди!

Вариант Ермака — Салават Юлаев, тоже ходивший по Уралу, сражавшийся с царскими войсками и громивший заводы. Юлаеву не хватало чуда — и народ вместо каторги в эстонском Рогервике отправил Салавата на вечное укрытие в недра хребта Таганай.

Золотой Атаман, реальный разбойник Андрей Плотников, убивший на Шайтанских заводах заводчика Ширяева, аккумулировал в себе тип Уральского Разбойника. Он путешествует — плавает по Чусовой; он трудится — грабит богатых; он облегчает жизнь — раздаёт награбленное. А чудеса входят в арсенал необходимых Разбойнику деяний: чудесные исчезновения под носом у погони, чудесные бегства из застенков, чудесные заколдованные клады…

Антагонист Разбойника — Труженик. На Чусовой таковым выступает тоже реальный человек — бурлак Василий Балабурда. Но его фольклорный образ строится по прежней схеме, пусть Балабурда и противоположность Плотникова. Он путешествует — плавает по Чусовой; он трудится — совершает подвиги силача; он облегчает жизнь — заменяет собой других людей. Ему нужны чудеса? К эпопее о вполне земном Балабурде народ спокойно «прикрепляет» чужеродную сказку: про то, как Балабурда дрался в бане с чёртом, и вышла ничья. Нелепая, ненужная с точки зрения стилистики сказка оказывается просто необходимой, если учесть, что Балабурда входит в сонм Мастеров «уральской матрицы».

«Матрица» сама порождает недостающие для «канонизации» компоненты. Для вхождения в число Мастеров святой Стефан Пермский слишком мало путешествовал. И, пренебрегая «Житием», народ сочиняет историю, что Стефан приплывал в село Бондюг по реке на камне. И теперь Стефан не только святой, но и Мастер. В Бондюге ему ставят поклонный крест. В 20-х годах ХХ века крест снесли, а в 2007 году — восстановили. И при этом тотчас засвидетельствовали чудо: на спиле бруса, из которого сделан крест, годовые кольца обрисовали фигуру Богоматери с младенцем.

«Матрице» для Мастера нужны чудеса. Их происхождение «матрице» по-язычески безразлично. Но оно небезразлично церкви, и потому чудеса уральских святых всегда не просто чудеса, а «чудеса соперничества», доказывающие христианское превосходство над местным язычеством/

Происхождение уральского святого от Мастера всегда прочитывается в житийном сюжете. Безостановочно путешествуют и вечно гонимый Трифон Вятский, и Симеон Верхотурский — портной на отхожем промысле. В этом движении они познают мир — как и положено Мастерам. Они трудятся: неистовый Трифон насаждает более суровый порядок монашеской жизни, а безмятежный Симеон просто шьёт шубы слобожанам. Трифон и Симеон облегчают людям жизнь: яростный Трифон изгоняет воинственных инородцев, а добродушный Симеон просто не берёт платы за свой труд.

Христианство вырвало у «матрицы» её героев, потому что малолюден был Урал, не хватало своих подвижников. И языческие чудеса заменили чудеса православные.

Как для канонизации, так и для звания Мастера годятся далеко не все значимые персоны. «Матрица» чувствует это очень тонко. Например — Татищев. Основатель Перми и Екатеринбурга не вошёл в «уральский пантеон». Видимо, слишком жесток он был к раскольникам и башкирам — носителям «матрицы». И потому никак не удаётся на Урале «протащить» Татищева в миф.

Не повезло и Мамину-Сибиряку, который, как и Татищев, выполнил все условия «матрицы». Кроме последнего — чуда. Мамин-Сибиряк оказался беден талантом, не было в нём этого чуда, а потому и «матрица» осталась глуха, сколько бы ни цитировали Мамина краеведы.

Зато уже в «матрице» фигуры Данилы Зверева и Павла Бажова. Им только ещё не хватает «патины времени». Будет стоять Урал — появится и патина. «Матрица» же никуда не делась. Где-то там, в недрах хребта, в глубинах сознания её плавильная печь работает по-прежнему. И какого нового кузнеца она перекуёт в Гефеста, — не знает никто.