«Все у нас будет…»

«Все у нас будет…»

Между тем на вновь подконтрольной большевикам территории уже с 1919 года начинались попытки создания новой, советской жизни. Вот как это происходило по воспоминаниям одного из тех, кто этим занимался:

«…Затем Семенов перешел на другую тему:

— Взять дело с хлебом. Отбирают его у крестьян, а взамен — ничего. Дали бы хоть по фунту мыла бедным, а у богатых — за так отобрать. Ситцу не дают. Гвоздей не купишь. Туго стало!

Я разъяснил Семенову продовольственную политику Советской власти.

— Разверстка вызвана войной, — сказал я. — Советская власть еще бедна, товаров нет, чтобы обменять их на хлеб. А без хлеба не может жить и победить Красная Армия. Вот отстоим Советскую власть, и тогда крестьяне заживут хорошо.

— Ну, да разве тебя переспоришь! На то ты и комиссар.

И Леонтий махнул безнадежно рукой в мою сторону. А потом подумал, ударяя нога об ногу, закурил и снова:

— Я вот про коммунию думаю. В нее крестьянина надо добровольно, а не силком.

— Верно говоришь, правильно, — подтвердил я. — Никто силком и не тянет. В этом деле коммунисты против насилия.

Леонтий что-то хотел возразить, но вместо этого вдруг произнес:

— Э-э, вот и деревня!

А спустя некоторое время, обращаясь ко мне, сказал:

— А с тобой говорить хорошо, интересно. Дальше поедем, со мной опять садись. Поговорим еще.

Но дальше я пересел на другую подводу, чтобы провести беседу с новыми бойцами.

Впоследствии мы с Семеновым сблизились. Я взял его к себе в качестве ординарца. Он был точен, исполнителен, любое поручение выполнял быстро и аккуратно. Хороший был связной!

…Уфимский губернский революционный комитет снабдил меня большой суммой денег. После знакомства на местах я должен был распределить их между наиболее нуждающимися ревкомами.

Я выехал в центр Белорецкого округа — в Белорецкий завод…

Дорога шла мимо завода и по улицам нижнего поселка, где жили рабочие, в том числе и мои родные. Вот домик моей двоюродной сестры Маши Галченковой. Хотелось бы заехать, но нельзя — со мной большие государственные деньги, несколько миллионов рублей.

Остался позади “сливной мост”, под которым когда-то находились “вершняги”. Весной их поднимали, и вода бурным пенящимся потоком врывалась из большого заводского пруда в реку, быстро поднимая уровень воды в ней. В длительное плавание отправлялся караван барж, нагруженный чугуном, железом, сталью. Все это доставлялось в Нижний Новгород, а оттуда — в другие промышленные центры России. Отправка каравана всегда превращалась в настоящий праздник.

Лошадка стала карабкаться по крутогорью в верхний рабочий поселок, раскинувшийся тысячами домиков по равнине на левом высоком берегу реки Белой.

А вот и одноэтажное здание Белорецкого Совета. Раньше, до революции, здесь было волостное управление. Рядом — двухэтажная сельская школа, в которой я учился. Рассчитавшись с возницей, я вошел в здание Совета. Кругом грязь, окурки, клочки бумаги. В коридоре и комнатах полно народа. На работников Совета наседают, просят помощи, хлеба, товаров.

— Вы же сами знаете, — отвечают им работники Совета, — что у нас нет ни денег, ни продовольственных запасов, ни товаров. Разорили проклятые колчаковцы. Потерпите, перебейтесь как-нибудь, а там дела наши поправятся, и тогда все у нас будет.

В Белорецке царили хаос и организационная неразбериха. Ревком работал плохо. Созданный сразу же по освобождении Белорецка от колчаковских банд, т. е. 5 июля 1919 года, он взялся за решение самых неотложных задач.

В первую очередь надо было обеспечить снабжение голодающего 30-тысячного населения хлебом и другими продуктами. Их можно было купить у окружающего деревенского населения, главным образом у казаков.

Но ревком не имел на это средств. В моем распоряжений было 3 миллиона рублей, выделенных Уфимским губревкомом на удовлетворение острых нужд населения Белорецкого округа. Часть из этих денег я немедленно выдал Белорецкому ревкому.

Зная, что еще больше нуждались в деньгах на других заводах, я написал отношение в Кагинский и Узянский ревкомы, чтобы они составили смету и прибыли в Белорецк за получением денег. Вот это отношение:

“Узянскому и Кагинскому ревкомам. 2 августа 1919 г.

Прошу составить смету по отделу социального обеспечения для удовлетворения нужд семей красноармейцев и жертв, павших от рук контрреволюционеров, а также смету по какому-либо отделу ревкома на укрепление Советской власти. Со всеми сметами прошу прибыть за деньгами в Белорецкий ревком.

Уполномоченный Уфимского ревкома Кучкин”.

Такие сметы были представлены, и я выдал деньги. Получили деньги и другие заводы Белорецкого округа.

Белорецкий металлургический завод во время господства колчаковцев был доведен до полного развала. Необходимо было в самом срочном порядке наладить производство продукции, в которой так нуждалась наша страна.

Завод по существу состоял из двух единиц — старого завода и нового, построенного позднее. До революции оба они управлялись из одного центра, хозяином был один управляющий.

Однако на каждом из них была своя администрация, подчиненная этому управляющему. После изгнания колчаковцев два завода сохранились. На каждом из них имелся свой профсоюз, фабзавком, царили свои порядки. Между администрацией и общественными организациями контакта почти не было.

На старом чугунолитейном и железоделательном заводе было занято 4 тысячи рабочих, из них 2 тысячи состояли членами профсоюза. Завод не работал, так как находился на ремонте. Запасы чугуна составляли 774 тысячи пудов, дров могло хватить на пять месяцев. В наличии имелись кирпич, камень и известь, необходимые для ремонтных работ. Большой недостаток ощущался в смазочных материалах.

На новом проволочно-гвоздильном заводе работало около 3 тысяч рабочих, из них только одна тысяча состояла членами профсоюза. Завод также находился на ремонте. Запасов сырья могло бы хватить на четыре месяца, но большая нужда имелась в смазочных материалах, кислотах, стальных кольцах.

Перед коллективом заводов стояли неотложные задачи: требовалось наладить производство, поднять производительность труда, организовать распределение заводской продукции по другим заводам Белорецкого округа.

Тяжелое положение сложилось на Белорецкой узкоколейной железной дороге. Из восьми паровозов на ходу были только два, а остальные требовали капитального ремонта. Осуществить этот ремонт, однако, было почти невозможно, так как не было ни меди, ни водонапорных рукавов, ни смазочного материала, ни бензина, ни баббита. На железной дороге служило 800 человек, но профсоюзной организации здесь не было и никакой работы с персоналом никто не вел.

В Белорецке оказалась примерно сотня коммунистов, однако организационно они еще не успели оформиться. Я собрал всех коммунистов и выступил перед ними с докладом. На собрании было признано необходимым создание партийного комитета. Здесь же он и был избран. Первое время комитет заседал по три раза в неделю, поскольку накопилось большое количество вопросов, требовавших немедленного решения. На каждом заседании мне приходилось присутствовать и неоднократно выступать. Два раза в неделю собиралось общее партийное собрание, на каждом из них я также выступал с докладом-лекцией (собрания были по существу партийной школой).

Однажды молодой рабочий Миша Заворуев обратился ко мне с просьбой помочь молодежи создать свою комсомольскую организацию. На первом же организационном собрании я сделал доклад о задачах Коммунистического союза молодежи, о взаимоотношении его с партией. Комсомольская организация на заводе была создана и развернула энергичную работу. Миша Заворуев проявил большую энергию по организации рабочего клуба. При помощи партийного комитета и фабкома клуб имени Я.М. Свердлова был открыт 12 августа в доме бывшего управляющего заводом.

Мне приходилось часто выступать на собраниях и митингах. Темами докладов были: международное и внутреннее положение Советской республики; цели и задачи Красной Армии; очередные задачи Советской власти; программа, политика и тактика Коммунистической партии; военно-политический союз рабочих и крестьян; профсоюзы и их роль в производстве и другие.

4 августа 1919 года открылась конференция профессиональных союзов Белорецкого округа, созванная правлением белорецкого профсоюза. Съехались представители Катав-Ивановского, Юрюзанского, Тирянского, Узянского, Авзяно-Петровского, Баймакского, Лапыштенского, Зигазинского и Инверского заводов, с Кухтурских рудников, с Запрудовского склада. Обсуждались вопросы о тарифе, рабочем контроле, мобилизации рабочих в помощь Красной Армии, военном обучении рабочих на заводах “для окончательного удара по мировому империализму”.

На конференции я не только выступил с докладами, но и имел обстоятельные беседы с делегатами от заводов. Благодаря этим беседам у меня сложилось более или менее правильное представление о положении на заводах, на рудниках, в близлежащих деревнях. Я пообещал приехать к ним и помочь в организации нормальной жизни, в пуске предприятий, остановленных при колчаковцах.

Из бесед выяснилась повсеместная нужда не только в продовольствии, деньгах и сырье, но и в людях — опытных организаторах, политических руководителях, в интеллигенции. Все просили меня оказать содействие в обеспечении местных органов газетами, брошюрами, инструкциями по организации советской, партийной и профсоюзной работы и т. д.

4 августа был устроен митинг в честь борцов Белорецкого завода, павших в сражении с контрреволюционными силами меньшевистско-эсеровской “народной армии” 4 августа 1918 года. Присутствовало много народа. На площади был поставлен временный деревянный памятник, около которого стояли сотни рабочих с красными флагами и плакатами. Выступили ораторы, в том числе и я, а после речей пели революционные песни. Перед братской могилой рабочие дали клятву разбить всех врагов революции и довести до конца дело Ленина, дело Октябрьской революции.

5 августа я отправил из Белорецкого завода телеграмму Реввоенсовету 5-й армии, Уфимскому ревкому и губкому партии, в которой отметил основные недостатки в работе партийных, профсоюзных и государственных органов Белорецкого завода и просил прислать товарища на пост председателя ревкома и партийного комитета.

С одобрения местного парткома и ответственных советских работников я распустил ревком и организовал новый, который начал функционировать с 13 августа 1919 года. В его состав вошло пять отделов: управления, военный, продовольственный и земельный. Во главе каждого отдела был поставлен заведующий, член ревкома (таким образом, в ревком входило пять членов).

После реорганизации ревком занялся прежде всего решением самого острого вопроса — продовольственного. Хлеб брали на учет, а у богатых и кулаков его отбирали и распределяли среди голодающих. Населению было роздано 5 тысяч пудов хлеба, а остро нуждавшимся семьям красноармейцев и бедняков выдано еще и пособие. Стала налаживаться производственная жизнь на металлургическом заводе…

Как и в Серменевой, я выдал караталинским башкирам газету на их языке (уезжая из Уфы, я захватил с собой пачку таких газет). В газете был напечатан материал о национальной политике Советской власти, о положении на фронтах Советской республики, об успехах 5-й армии в борьбе с Колчаком и хозяйственных достижениях в Уфимской губернии, на территории Башкирии.

С немалыми трудностями добрались мы от деревни Караталы до Лапыштинского чугуноплавильного завода, находящегося у подножия горы. В ущелье узкой лентой тянулись дома-казармы, в которых ютились рабочие семьи. Единственная домна не дымила. Завод бездействовал.

Колчаковцы не успели вывезти заводскую продукцию и сырье: на складе мертвым грузом лежало 700 тысяч пудов чугуна, а на рудниках — 750 тысяч пудов руды. И топлива, и руды хватило бы на год работы, но подвезти сырье, как, впрочем, и дрова, и лес, и уголь, было не на чем, так как всех лошадей угнал враг.

Общее собрание рабочих выбрало правление завода, которое вплотную занялось вопросами производства. Профсоюзную организацию и фабзавком пришлось создавать заново.

Завод предоставлял работу не только местным рабочим, но и башкирам близлежащих деревень: они рубили дрова, подвозили к домне руду и уголь. Теперь и рабочие, и башкиры вынуждены были заниматься главным образом мелким скотоводством (разводили овец и коз) и различными промыслами: драли лыко, мочалу, плели лапти, корзины. Хлебопашеством заниматься было почти негде — кругом горы, камни, леса.

— Хлеба нет, соли нет, — жаловались жители, — а наш исполком ничего не делает. Скоро с голоду помрем.

Исполком Совета действительно бездействовал. В одной из его комнат я обнаружил писаря, который сидел и что-то писал.

— А где председатель? — спросил я его.

— Не знаю, — ответил писарь. — А что ему делать? Он занимается своим хозяйством.

Роль Совета выполняло по существу общее собрание населения. Раньше оно выбирало старосту, а теперь вместо него — исполнительный комитет из двух-трех человек, знавших грамоту.

Я собрал население завода и башкир на митинг, на котором выступил с докладом о положении на Восточном фронте и в Советской республике. Я еще не окончил своего выступления, как вдруг раздался крик:

— Помогите! Бесчинствуют красноармейцы!

Случилось так, что два красноармейца 24-й дивизии — Федор Федюшин и Василий Лозенко — приехали за подводами для артиллерийской летучки. Когда жители сказали им, что всех лошадей угнали колчаковцы и они не могут предоставить им ни подвод, ни лошадей, красноармейцы этому не поверили и стали утверждать, что их обманывают. Они грозили расстрелом, стреляли в воздух и даже пустили в ход плетки. Началась паника. Некоторые жители бежали в лес.

С помощью нескольких рабочих я разыскал виновников паники. Объяснил им, кто я, для чего послан сюда Реввоенсоветом 5-й армии, и пригрозил им арестом.

— Вы же своими действиями порочите Красную Армию, Советскую власть, — доказывал я. — Здесь так орудовали только колчаковцы. Население, видя ваше бесчинство, будет говорить, что нет разницы между Красной Армией и армией Колчака. Вас самих за это следует расстрелять вот такой штукой! — и я похлопал рукой по висевшему у меня на правом боку нагану.

Федюшин и Лозенко перепугались, стали просить прощения и дали честное красноармейское слово, что больше нигде и никогда не будут так действовать.

Я их отпустил, но с условием, что они доложат о случившемся своему комиссару.

Это произошло 16 августа, а на 17 августа было назначено общее собрание жителей поселка.

Едва оно началось, как посыпались упреки в адрес бойцов Красной Армии, которые одному не уплатили за подводы, другому — за фураж, какой-то хозяйке — за курицу, а какой-то — за яички и т. д. Было задано множество нелепых вопросов, свидетельствовавших о том, что немало жителей по своей неграмотности поверили разным враждебным слухам: например, спросили, почему в Казани женившиеся гражданским браком имеют право на выезд, а церковным — нет. Я опроверг эту ложь, как, впрочем, и многое другое. И судя по тому, как мы расставались после митинга, можно было прийти к заключению, что мне удалось многим раскрыть глаза на события, происходившие вокруг нас. Лед, что называется, был растоплен, и меня не только благодарили, но и просили приезжать почаще и “просвещать их темные головы”.

С большим трудом добрался я до Авзяно-Петровского завода. И здесь я обнаружил знакомую картину: завод не работал, домны бездействовали. 15-тысячное население занималось сельским хозяйством, преимущественно скотоводством. Многие разбрелись по хуторам, разбросанным по горам и лесам. Там они занимались кустарными промыслами: драли корье, мочалу, плели корзины, делали колеса, сани, дуги, бочки, корыта, чиляки, берестовые бураки. Авзянопетровцы сеяли лен, коноплю, ткали холсты, шерстяные ткани и шили себе нижнюю и верхнюю одежду. Шубы делали из овчин…

В тот момент, когда передовые части 27-й дивизии ворвались на окраины Омска, штаб дивизии находился в вагонах, не доезжая нескольких станций до Омска. Известие о взятии города было встречено с восторгом.

Я решил немедленно выехать в Омск. Так как железная дорога на десятки верст была забита колчаковскими эшелонами, походными госпиталями, эвакуировавшейся буржуазией, вагонами с огнеприпасами, продовольствием, обмундированием, то я приказал сгрузить с вагона-платформы легковой автомобиль, находившийся в моем распоряжении. Через полчаса на нем мчались в Омск комиссар дивизии, председатель Революционного трибунала дивизии С.Т. Галкин, заместитель начальника политотдела дивизии М. Крехова.

— Почему так много подвод и людей около вагонов? — спросил я, обращаясь к ехавшим со мной товарищам.

— Идет грабеж колчаковского имущества, — ответил Галкин.

— Стой! — приказал я шоферу.

Машина остановилась. Мы вышли из нее и направились к вагонам.

Увидев военных, из вагонов стали выпрыгивать мужики, бабы. Они бросились на нагруженные всяким добром подводы и бежали.

— Да что вам, товарищи, жалко? Ведь это добро колчаковское! — недоуменно спрашивали крестьяне, когда мы заставали их в вагонах, следуя дальше к Омску.

— Нет, — отвечали мы, — это добро советское, и растаскивать его нельзя, преступно.

— Колчак грабил нас, ну мы вот немного и возмещаем наши убытки, — говорили крестьяне и упрашивали не отбирать у них взятые из вагонов полушубки, валенки, материю.

Машине часто приходилось останавливаться, чтобы разогнать очередную группу грабителей. Галкин обычно стрелял в воздух из маузера, и они разбегались.

Вблизи Омска навстречу нашему автомобилю двигался поток людей. Это были белоармейцы, которые десятками тысяч отправлялись в тыл. Все они шли нагруженные: кто тащил за собой салазки, а кто нес набитые доверху мешки.

— Что несете? — спросил я одного из пленных.

— Да вот маленько захватили колчаковского добра. Чай, недаром воевали!

Мы заглянули в мешки. Тут были и куски материи, и парфюмерия, и консервы, и новое обмундирование…

Я связался по прямому проводу со штабом дивизии и отдал распоряжение начальнику штаба выставить на дорогах заставы и отбирать награбленное.

Наконец мы достигли Омска. Город кишел, словно муравейник. Шинели, рабочие блузы, сибирские поддевки, пуховые шали, бобровые воротники, дамские шапочки — все смешалось в уличной толпе. Все куда-то спешили, многие нагружены “товаром”. Оказалось, что и здесь шел грабеж вагонов и складов. Все хотели урвать что-нибудь для себя, пополнить свои запасы.

Я поехал на станцию Омск, откуда шли нагруженные антантовским добром жители и военнопленные. Там находился штаб 242-го полка. Чем ближе подъезжал я к вокзалу, тем гуще был поток встречных, осчастлививших себя обувью, одеждой военного образца, мануфактурой.

Трудно бороться со стихийным грабежом. Командир 242-го Волжского полка С.С. Вострецов и комиссар Н.Н. Новосельцев бросили часть полка на борьбу с грабителями. Сам Новосельцев, бывший матрос, обвешанный пулеметными лентами и “лимонками” (гранатами), носился около вагонов с наганом в руке и наводил порядок. Достаточно ему было появиться, как грабители бежали без оглядки прочь от поездов и от станции.

С большим трудом удалось приостановить грабеж. Не обошлось, разумеется, и без расстрела наиболее “отличившихся” грабителей.

Около складов и вагонов были расставлены военные караулы.

Что же касается победителей, то они запаслись не только новым обмундированием и обувью, но и автомобилями. В центре города сновали десятки легковых машин, в которых разъезжали по делу и без дела командиры батальонов, рот, взводов. У каждого из них — “свой” автомобиль.

— Вот жизнь наступила! — шутили командиры. — Разъезжаем, словно министры его высокопревосходительства.

То тут, то там можно было видеть красноармейцев, которые вели пленных офицеров в штаб полка. Всех генералов и офицеров командир 240-го Тверского полка Шрайер сосредоточил в гостинице “Европа”.

В Омске с колчаковскими офицерами произошло немало курьезных случаев. Город был взят так неожиданно, что многие из них не знали о перемене власти. Утром они встали и как ни в чем не бывало отправились на службу. Шли полные достоинства; начищенные денщиками пуговицы, погоны и прочие знаки различия горели огнем. И вдруг — нежданно-негаданно…

Во время пребывания штаба дивизии в Омске я стал получать жалобы от крестьян близлежащих сел и деревень на недопустимое поведение некоторых красноармейцев, особенно обозников. Крестьяне жаловались на то, что у них незаконно и безвозмездно забирают лошадей, коров, фураж, не платят за подводы и продукты питания.

Бывали и такие случаи, когда под видом красноармейцев действовали бывшие колчаковцы или просто уголовные элементы из гражданского населения. Этим пользовались различные клеветники, распространявшие злостные слухи, будто Красная Армия, как и колчаковская, не защищает, а обижает трудящихся, наносит крестьянам материальный ущерб. Надо было доказать крестьянам на деле, что именно Красная Армия борется за интересы трудящихся, что за обиду, нанесенную крестьянину, виновники жестоко будут наказаны.

Чтобы пресечь незаконные действия некоторых бойцов дивизии или тех, кто прикрывался именем красноармейца, я отдал приказ:

“Приказ волостным и сельским ревкомам, находящимся в районе расположения 27-й стрелковой дивизии. № 7. Гор. Омск. 19 ноября 1919 г.

Политическая часть.

Приказываю от всех проходящих в форме солдат требовать документы. Оказавшихся без документов, забирающих незаконно лошадей, коров и прочий скот, не платящих за продукты, за фураж, требующих подводы, не имея на это особого удостоверения, не платящих за подводы арестовывать и препровождать военному комиссару в одну из находящихся вблизи частей или же сообщать о тех или иных безобразиях красноармейцев, обязательно указав, какой части красноармеец, на предмет предания виновного суду Ревтрибунала. Военкомдив 27-й А. Кучкин”…

В Ново-Николаевске и его окрестностях, так же как в Омске и других городах, было обнаружено огромное количество трупов расстрелянных и растерзанных озверелыми колчаковцами мирных жителей и пленных красноармейцев.

— Надо показать эти жертвы господам из английской миссии, — высказал как-то мне свою мысль корреспондент газеты “Правда” А. Сергеев (Д. Михайлов), сопровождавший 27-ю дивизию.

Упомянутая миссия находилась при Колчаке. На станции Аяш она была захвачена в плен. Я как начальник гарнизона города арестовал ее и посадил в тюрьму. Англичане доказывали, что я не имею права сажать их в тюрьму, так как они неприкосновенны. Но я в дипломатии ничего не понимал и действовал по своему разумению: раз враг и попал в плен — сиди в тюрьме, пока я не получу указаний от моего правительства.

В Ново-Николаевске находился также шведский консул. Его я не арестовал, поскольку он представлял нейтральное государство. К сожалению, вел он себя далеко не нейтрально: стал ежедневно приходить ко мне и настаивать на том, чтобы я выпустил из тюрьмы английскую военную миссию. Он довольно прилично говорил по-русски, посвящал меня в дипломатические премудрости и доказывал, что я не имею права держать англичан в тюрьме. Из вежливости я выслушивал его, но каждый раз отказывал ему в просьбе. Он приходил снова и снова. Мне эта высокая фигура в темном пальто с котиковым воротником, окаймлявшим сытое лицо с черными усиками, изрядно надоела. И когда однажды утром он опять появился в моем кабинете, я не стал его слушать, а сказал, что если он не перестанет ходатайствовать об освобождении английской миссии, то я и его арестую. Мое предупреждение, видимо, подействовало, и он перестал ко мне ходить. Адрес его квартиры в Ново-Николаевске я на всякий случай записал и дал указание моим людям присматривать за ним, установить его связи в городе.

Англичане говорили, что они посланы своим правительством к Колчаку как представители Англии…

Ко мне стал ходить еще один консул — датский. Он также настаивал на освобождении из тюрьмы и отдаче ему на поруки английской военной миссии, доказывая, что я не имею права арестовывать иностранных подданных.

Меня взяло сомнение: может быть, и в самом деле я неправильно поступил? Чтобы рассеять это сомнение, я решил запросить Реввоенсовет 5-й армии. Не сообщая, что миссия мною содержится в тюрьме, я 23 декабря телеграфировал Реввоенсовету И.Н. Смирнову:

“Частями нашей дивизии захвачены на станции Аяш члены британской железнодорожной миссии. Датский консул обратился с просьбой отпустить их на частные квартиры за поручительством датского консульства. Тот же консул требует гарантии имущественной и личной неприкосновенности для всей датской колонии. Жду распоряжений Ваших на сей предмет.

Начгарн Ново-Николаевска военкомдив 27 Кучкин”.

Прошел день, а ответа из Реввоенсовета нет. Я стал было волноваться.

— Вероятно, мне влетит за самоуправство, — сказал я своему секретарю В. Малкову.

— Так ведь Реввоенсовет не знает, что вы держите англичан в тюрьме, — ответил Малков.

— А может быть, и знает. Те же консулы могли обратиться к нему с жалобой на меня.

И вдруг 25 декабря я получаю такую телеграмму:

“Военная. Вне очереди. Начгарну Ново-Николаевска военкомдиву 27 Кучкину. Омск. 25 декабря. На телеграмму 23 декабря.

Всю английскую миссию арестовать, отправить Омск. Товары, склады, прочее имущество англичан, датчан и русских опечатать учетной дивизионной комиссией”.

Немедленно по получении телеграммы я распорядился произвести обыск в квартире датского и американского консулов (последний тоже заступался за англичан). Вечером 25 декабря я телеграфировал в Омск:

“Ревсовету 5. Английская железнодорожная миссия мною арестована. Квартирах датского, американского консульств произвожу обыск. Обнаружено ценностей на миллионы.

Начгарн Ново-Николаевска Кучкин”.

Мои решительные действия напугали консулов — они скрылись: не то вообще бежали из Ново-Николаевска, не то попрятались где-то в городе. Обыски на квартирах консульств продолжались всю ночь на 26 декабря. Обнаруженное богатство принадлежало не только консульствам, но и русским богачам, проживавшим в Ново-Николаевске. Когда к городу стала приближаться Красная Армия, они стали прятать свои ценности у иностранных консулов, надеясь на то, что они будут сохранены и возвращены по первому требованию. Но этим надеждам не суждено было осуществиться. Награбленное у трудящихся богатство досталось самим трудящимся в лице Советского государства. 26 декабря я телеграфировал Реввоенсовету 5-й армии:

“Доношу, что в квартирах бежавших консульств найдено имущество на миллионы рублей. Найдено множество сундуков с имуществом неизвестных владельцев, бежавших с консульством. Все передано в распоряжение учетнореквизкома…

Начгарн Ново-Николаевска Кучкин”.

Что касается английской военной миссии, то она была посажена в поезд и в сопровождении охраны отправлена в Омск…

Общий порядок, поддерживавшийся во время похода, изредка нарушался некоторыми недисциплинированными бойцами. Они порой оскорбляли жителей сел и деревень, брали у них продукты, фураж и живность и не платили денег. В этом отношении особенно “отличались” бывшие партизаны, привыкшие брать у крестьян продукты бесплатно. Пришлось снова давать указания об усилении воспитательной работы. 19 марта за моей и завподива подписями ушла телеграмма военкомам бригад, артиллерии, отделу снабжения, начальнику особых отрядов с требованием пресечь подобные безобразия. В телеграмме говорилось, что надо “убеждать крестьян, что в случае нанесения им обид они обязаны своевременно жаловаться, не должны бояться никаких запугиваний со стороны тех, кто наносит им обиды”, что виновники будут строго наказываться и что, жалуясь на обидчика, крестьяне тем самым “примут деятельное участие в борьбе Советской власти с преступлениями”[45].

На огромной территории Урала, Сибири, а впоследствии и Дальнего Востока новая, советская жизнь начиналась с решения классических для любой власти задач — создания самых минимальных условий, необходимых для существования населения, и обеспечения его безопасности, в том числе и от тех, кто новую власть устанавливал.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.