Член-корреспондент РАН Армен Абагян: ДВЕ ТРАГЕДИИ ЧЕРНОБЫЛЯ

Член-корреспондент РАН Армен Абагян:

ДВЕ ТРАГЕДИИ ЧЕРНОБЫЛЯ

Шла запись телевизионной передачи. Зал разделен на две части: на синей стороне сидели атомщики, на зеленой — "зеленые". И разговор шел о судьбе атомной энергетики.

Я прихожу на такие встречи будто в театр: тут и своя драматургия, и главные герои, и драматическое развитие сюжета, и наконец, комедийные ситуации. Ведь всегда забавно наблюдать, когда люди несведущие (хотя и депутаты, и даже член-корреспонденты РАН) рассуждают о том, чему не учились, чего не знают, но, тем не менее "оседлали тему" (термин не мой, принадлежит известнейшему ученому — академику), так как она помогает постоянно быть на виду — то ли на телеэкране, то ли в депутатском зале, то ли на какой-нибудь конференции: наше время представляет много возможностей для говорунов…

Но один эпизод на этой телевстрече поразил меня. Ведущий, сам ничего не знающий в атомной энергетике и ее судьбе, естественно, перешел к Чернобыльской трагедии — тема-то злободневная всегда! И вот тут посыпались всевозможные выводы, предложения, осуждения, прогнозы и комментарии. Причем от желающих высказаться отбоя не было. Но тянули руки только те, кто был в "зеленом секторе", а их оппоненты молчали. А ведь большинство из них прошло Чернобыль от "А" до "Я", а такие, как Е.И.Игнатенко — он был в зале — работали там два года, с первого дня… Или Армен Артаваздович Абагян. член-корреспондент РАН, профессор, директор Всероссийского научно-исследовательского института по эксплуатации атомных станций (ВНИИАЭС)… Почему же они молчали, не полемизировали? И это был первый вопрос, с которого началась наша беседа с Арменом Артаваздовичем.

— Но вы ведь тоже молчали? — ответил он вопросом на вопрос.

— Не хочется спорить с людьми, которые сами не пережили Чернобыль…

— Для них он только "предмет для дискуссий" и "политика", а для нас это боль и трагедия в жизни, за которую заплачено дорогой ценой… И не словами…

— Сколько лет вы занимаетесь делом, которое называется "атомная энергетика"?

— С 1 марта 1956 года. Я закончил МИФИ.

— Почему именно выбор пал на ядерную физику?

— Чтобы понять, надо вернуться в то время. Это был общий порыв: молодежь шла в технику, в частности, в атомную энергетику. Я колебался: а не пойти ли в авиацию? Я увлекался авиамоделированием, и даже был победителем всесоюзного первенства… Но все-таки страсть к физике взяла верх, тогда это была самая популярная область, и я поддался "моде".

— Помню, в МИФИ тогда был "страшный конкурс", не так ли?

— Конкурс был большой. Однако я закончил школу с медалью, так что конкурс я прошел легко.

— Учились в Москве?

— Нет, школу я кончил в Ереване. А родился я в Нагорном Карабахе в Степанакерте, но потом родители переехали в Ереван. В 50-м году закончил школу и сразу поступил в МИФИ. Впрочем, тогда он назывался "Московским механическим институтом", а еще раньше "Институтом боеприпасов". Общая атмосфера была романтической, а потому и поступал туда… После института я был направлен сразу в Обнинск, где я проработал ровно двадцать лет. Когда я поступал туда, то институт назывался "Объект МВД СССР", а когда уходил, то «Физико-энергетический институт». Ну а в 76-м году меня перевели в Москву, чтобы я организовал ВНИИАЭС. Вначале я был заместителем по науке, а с 84-го года директор. Вот и вся моя биография…

— На первый взгляд, простая: всю жизнь в атомной энергетике?

— Действительно, всю жизнь…

— Праздники были?

— Вы имеете в виду работу? — Да.

— В Обнинске мы начали работать над установками, которые использовались на космических аппаратах. Тогда исследования в этой области велись весьма интенсивно… Мы общались с людьми из авиации, космонавтики.

— С кем именно?

— С Андреем Николаевичем Туполевым, к примеру.

— Невероятно!

— И, тем не менее! На шестой день моего пребывания в Обнинске, то есть я был еще совсем молодым специалистом, Александр Ильич Лейпунский взял меня к Туполеву. Робел, конечно, поначалу — ведь Туполев это Туполев!.. Но оказалось, что общаться с такими великими людьми приятно, полезно и просто…

— Он хотел поставить атомный реактор на самолет?

— Да. Это была достаточно сложная техническая проблема. Кстати, в процессе ее решения появилось много новшеств, идей, которые потом пошли в другие области атомной энергетики.

— Крупных ученых всегда объединяет увлеченность?

— А как же без этого жить!

— Придумываете фантастические вещи, а потом их осуществляете?

— Не всегда все получается… Ядерная установка на самолете не появилась, но для космических аппаратов она широко использовалась. Это были бортовые электростанции. Вес там был ограничен, а потому защита ядерной установки была весьма компактной. Это была большая наука, и я этой проблемой тоже занимался…

— Насколько я знаю, мы до сих пор в этом направлении лидеры?

— Американцы до сих пор ничего подобного сделать не могут…

— И это праздник?

— Когда наши установки пошли, конечно… Мы переживали, страдали, а потом — успех! Это и есть праздник, потому что в большом деле есть частица и твоего труда. Это свойственно человеку: если его деяния востребованы, то он получает удовлетворение. А вот когда они обществу не нужны, то он начинает искать сферу своего применения, причем иногда даже появляются неестественные пути, которые ведут к удовлетворению потребностей человека. Именно в таких ситуациях появляются аномальные личности…

— … что характерно для нашего времени?

— Это есть всегда, но сейчас заметнее.

— Значит, вам повезло в науке?

— Безусловно! Я работал с замечательными людьми, у которых я прошел исключительно хорошую школу. Первым своим учителем я называю Александра Ильича Лейпунского, но были и другие.

— А другие праздники?

— Их много было! Дети рождались, заканчивали школу, поступали в институт, женились, — все это праздники!

— Внуки?

— Я очень богатый человек — у меня пять внуков!

— Они собираются идти по стопам деда?

— Сын закончил Физико-технический институт. В то время уже чувствовалось, что ядерная энергетика становится больше промышленностью, чем наукой… Впрочем, он "ушел в сторону" — он специалист по молекулярной биофизике, эта область науки весьма перспективна. Дочь тоже кончила МИФИ, но институт, где она работала, развалился, и она вынуждена была переучиваться и стала бухгалтером. Так что у детей и отца разные пути, ну а внуки, естественно, выберут свои… А жена у меня тоже физик. Нас обоих направили в Обнинск… Вот живем вместе уже 43 года.

— Вы упомянули о том, что ситуация вокруг атомной энергетики изменялась еще до Чернобыля. В нем это выражалось?

— То были другие изменения…После Чернобыля — они носили политический, социальный, эмоциональный характер, а до — совсем иного рода. Эта отрасль становилась все более и более промышленностью, более технической, где не требовались глобальные фундаментальные исследования. Наука всегда необходима, но характер ее изменяется, она становится прикладной.

— Исследователь передает свое дело инженеру?

— После защиты кандидатской я стал "кандидатом физико-математических наук", а докторский диплом — "технических наук". До Чернобыля была, конечно, борьба мнений в обществе, но она

обычной…

— Об одном празднике вашем я все-таки хочу напомнить… Я знаю, что он был для вас, когда вновь, второй раз пускали Армянскую АЭС. Разве не так?

— Это был большой праздник. И по многим причинам. Люди на очень тяжелом примере поняли, что они заблуждались. Чтобы масса поняла свое заблуждение, ее надо довести до крайнего состояния. К сожалению, в "промежуточном состоянии" она не способна принимать эффективные решения, лишь кризисное, крайнее состояние вызывает нужную реакцию… Я не имею в виду революцию, войну, разрушение, нет, речь идет о сознании, об осмысленном выборе. В Армении поняли, что атомная энергетика нужна, что ее безопасность можно обеспечить. И пуск Армянской АЭС — это разумный выход из кризисного положения. Я непрерывно, на самых разных этапах говорил, объяснял, доказывал, что не надо останавливать станцию, надо ее пускать… Меня обливали грязью, всячески обзывали в печати…

— Неужели?

— Даже такие определения были: "проводник колониальной политики России"… Даже в непрофессионализме меня обвиняли!

— В 88-м году будучи редактором "Правды" по науке я выступал против закрытия Армянской АЭС…

— Я даже не упрекал в том, что закрыли. Было землетрясение, шок был у народа, а потому такое решение и было принято. Тогда победил чисто эмоциональный порыв… Но прошел год, другой, можно было и одуматься. А ведь мы пустили станцию через шесть с половиной лет! Столько лет держать несчастных людей в жутком состоянии: ни тепла, ни света, ничего! Лифты не работают, водопровод бездействует, промышленность встала… Неужели нужно было ставить такой жуткий эксперимент над народом? Но, тем не менее, такой эксперимент был проведен… И конечно же, пуск Армянской станции — это был для меня праздник. Я приезжал к родной сестре, видел, что она и ее близкие счастливы.

— А дальше?

— Следующий блок не хотят пускать. И я продолжаю настаивать. Прежнему президенту объяснял, надеюсь и новый поймет, что надо восстанавливать АЭС полностью. Энергия — это капитал, ликвидный товар, который можно продавать. Мне говорят, мол, и действующий блок лишь наполовину мы используем. А я им отвечаю, что плохо работаете, так как товар — электроэнергия — очень хорошего качества, и в нем нуждаются ваши соседи… В Армении была энергетика, химия и металлургия хорошие. Теперь же предприятия остановлены… А дальше как жить? Откуда брать деньги? Все заново строить, создавать, не использовать то, что уже есть? Нет, так хозяйствовать неразумно. Именно поэтому я настаиваю на пуске следующего блока Армянской АЭС.

— Благодарю вас за искренность… А теперь обратимся к печальным событиям. Как застало вас известие об аварии на четвертом блоке Чернобыльской АЭС?

— Это было в ночь с пятницы на субботу. В два часа мне позвонила дежурная из "Союзатомэнерго" и сказала, что мне нужно срочно приехать. Она произнесла мне условный код — по-моему, четыре цифры (тогда я помнил их, сейчас уже стал забывать…) Я спросонья даже поинтересовался, мол, это не тренировка? "Нет, — ответила она, — очень серьезная авария на Чернобыльской станции!" Мы живем с одном доме с моим заместителем, его машина стояла внизу. Я тут же позвонил ему, и мы сразу приехали сюда на Китайский проезд. Ну а дальше началось…

— Что именно?

— Ситуация уже описывалась многими…

— Но не вами! Как вы узнали о том, что происходит в Чернобыле?

— В три часа ночи собралось здесь несколько человек… Помню Игнатенко, потом министр Майорец подъехал… Пытаемся понять, что произошло. Тогда мы не представляли явления как такового, а потому звоним на станцию, задаем стандартные вопросы…

— Какие именно?

— Есть ли вода или нет ее. Если есть, то хорошо, значит, зона не расплавилась… Это успокаивает, потому что есть возможность разобраться попозже… Нам сказали со станции, что вода есть… Потом начали формировать команду для поездки на Чернобыльскую АЭС. Я сразу был включен в нее, а потому позвонил своему сотруднику Хамьянову, высококлассному специалисту по радиационной безопасности. Мы послали за ним машину… Постоянно держали связь со станцией, но ничего принципиально нового нам не сообщали… Честно говоря, серьезность ситуации я почувствовал, когда начали менять председателя комиссии. Мы привыкли, что назначают его из "Союзатомэнерго". Так и было: назначили главного инженера Прушинского. Потом назвали Веретенникова — председателя "Союзатомэнерго", но сразу же сообщили, что комиссию возглавит заместитель министра Шашарин. Он находится где-то в отпуске то ли в Крыму, то ли на Кавказе… Вскоре уже прозвучала фамилия Майорца, министра, и после того, как мы прилетели уже в Чернобыль, узнали о назначении Щербины… И вот когда ранг председателя начал возрастать, мы поняли, что произошло нечто чрезвычайное!..

— То есть вы летели в Киев и не знали, что вас ждет?

— Нет, не знали. Представляли, что авария серьезная с выходом радиоактивности, но никто не думал, что произошла фактически ядерная авария… Мы летели из Москвы на военном самолете.

— Это была самая первая группа из Москвы?

— Да. Естественно, мы рвались сразу на блок, чтобы увидеть все своими глазами… Подъехали к нему на машине, смотрим, и своим глазам не верим… А Хамьянов толкает в бок, мол, надо немедленно уезжать… Потом посчитали — там страшный уровень был… После обеда прилетел второй самолет. И мы вчетвером — уже вместе с Игнатенко — поехали на станцию. И пошли по коридору к четвертому блоку. Вода была, и мы по ней шлепали… Естественно, вода была активная… Мы понимали, что происходит, а потому "шли почти бегом"… Потом с резервного щита мы хотели выглянуть, посмотреть, что творится… До самого блока пройти уже было невозможно… Я смотрю: валяются куски графита. Думаю, откуда он? Знаю, что в реакторе он есть, но мне в голову не могло прийти, что он оттуда… Неужели в центральном зале запасной графит лежал… И вот тут-то и начало доходить до меня: все произошло намного серьезнее, чем думали раньше… Случился ядерный инцидент… Ну а потом приехала правительственная комиссия… А потом пошла работа в аварийном режиме…

— Все-таки вернемся к первому дню. Что вы еще делали и что видели?

— Многое… Звонил в Москву, просил сформировать команду, которая приедет мне помогать… Вместе с персоналом станции мы изучали радиационную обстановку, нужны были физики, чтобы понять суть происшедшего…

— То есть на вас как на директора института легли именно эти обязанности?

— Там не было чинов в те дни. Каждый делал то, что мог и что знал. Надо было, к примеру, понять радиационную обстановку… Это было в первую ночь… Машины есть, а водителей нет…

— Вы где были?

— В Припяти. Жили там первые три дня в гостинице… Итак, дали мне машину, дозиметрический прибор поставил рядом… Кстати, на вторую ночь мне дали молодого парня в водители, но его не взял… Радиационная обстановка начала резко ухудшаться, и уже в городе было полрентгена в час, а кое-где и рентген в час… Я и подумал, мол, зачем молодым ребятам по таким полям таскаться… В общем, сел сам за руль и поехал… Кстати, там никого не надо было заставлять. Скажешь и делают!.. К сожалению, сейчас уже многих нет…

— А что вас больше всего мучило тогда?

— Почему все-таки взрыв произошел именно в тот момент, когда была нажата кнопка "Аварийная защита" Это мне не давало покоя… И я один из двух или трех человек, который не подписал заключение комиссии, расследующей причины аварии. Я не согласился с теми выводами, которые были ею тогда сделаны. Мне как физику было непонятно, почему взрыв совпал с тем мгновением, когда была нажата та кнопка. Реактор начинает глушиться, а он взрывается! Мне нужно было понять природу явления… И уже в Москве мы раскрыли суть происшедшего, и свою позицию довели до сведения всех заинтересованных лиц и организаций…

— К этому мы еще вернемся, а пока вспомним первую ночь. Итак, вы за рулем машины поехали к станции…

— Мне дали задание, чтобы с пожарными и главным дозиметристом мы определили, где брать воду.

— Зачем?

— По наивности еще предполагалось гасить ею реактор! То есть раз горит, значит его нужно заливать… Кстати, некоторые очаги пожара дейсгвительно нужно было гасить водой — перекрытия, строительные конструкции… Мы подъехали к станции. Было точно 22 часа — это я отлично помню… И вдруг на станции как грохнет! Какие-то утробные звуки, будто что-то из ада вырывается… Взлетело что-то из реактора, искры вверх… Смотрим на приборы — все зашкалили! Я кричу: "Быстро под мост!" Никогда в армии не служил, не командовал, а тут приказной тон сразу же прорезался… Когда грохот кончился, радиационная обстановка тяжелая, и я распорядился, чтобы вся группа немедленно вернулась в Припять — рисковать было нельзя…

— Что-то из конструкций упало в раскаленный реактор?

— Нет, это был еще один паровой взрыв…

— Вы сколько пробыли тогда в Чернобыле?

— Улетел я 10 мая, к тому времени я уже переоблучился… 5 мая улетел Щербина, я был в его команде. Но я вызвал своего заместителя, ввел его в курс дела, потому и задержался…

— Ваши ощущения этих первых двух недель?

— Есть технический аспект: надо понять, что случилось что делать…Это само по себе очень сложно, но это одна грань трагедии. И другое — чисто человеческий аспект. При мне шла эвакуация Припяти, я видел, как пустели деревни, — и это все производит ужасное впечатление. Его трудно передать, надо все видеть собственными глазами…

— Ужасное?

— Противоестественное…

— И можно ли это понять?

— Человек привык жить в определенной среде, и это земля прекрасная… И вдруг приходится уезжать…Вокруг запустение… И отстреливают собак, брошенных и ставших вдруг бездомными… Это все "противу жизни", противоестественно!.. Пришла большая беда… И находились силы, чтобы противостоять ей, постараться уменьшить ее размеры… Я глубоко сочувствовал директору станции, главному инженеру. Мне всегда Брюханов казался исключительно порядочным человеком взявшим на себя фактически всю вину за случившееся…

— Но ведь он не понял, что произошло?

— Не понял… Я ему потом объяснял все происшедшее… Однако он все принял на себя, мол, я директор — значит, и отвечаю за все!

— Но так и должно быть… Ведь первая его информация была ошибочна?

— Он просто не знал, что произошло. Считаю, умыслу у него не было… Даже мы довольно долго разбирались, а в его распоряжении были считанные минуты… Это ошибка нормального человека, который и предположить не мог о возможности такой аварии на его станции…

— Скажите откровенно: есть расчеты проектных и запроектных аварий — неужели тогда не предполагали, что такое может случиться?

— Отдаленные намеки были… Только потом, после аварии мы поняли, что какие-то сомнения возникали, что есть определенные режимы, при которых ввод стержней генерирует положительную реактивность… Весьма маленькую, тогда не предполагали, что она может быть столь большой и катастрофичной… Конструктора какие-то меры принимали…Но честно скажу, в голову подобное не приходило…

— И для науки это стало неожиданностью?

— Эти режимы не обследовались…

— Чем же ваши причины аварии отличаются от общепринятых?

— Сейчас мы все говорим одно, это тогда были разногласия… Итак, авария произошла по следующим причинам. Первое: физические свойства активной зоны были не оптимальными…

— То есть конструкция была неудачной?

— Я не употребляю слово "неудачная", я говорю — не оптимальные…

— Нужно пояснение.

— Соотношение ядер графита и урана было не оптимальным… Грубо говоря, ядер графита было больше, и спектр нейтронов был "перезамедлен"…

— Можно я сформулирую так: это была недостаточно глубокая проработка активной зоны?

— Как журналист и писатель вы употребляете резкие слова, но они не точны… Просто были свои соображения по эффективности работы реактора. Не будем углубляться в "физические дебри", а попробуем пробиться дальше и понять, почему такое произошло в Чернобыле… Итак, вторая причина — конструкция стержней была такова, что в этом "перезамедленном спектре" при вытеснении воды генерируется положительная реактивность. Вместо того, чтобы глушиться, реактор начинает разгоняться… Короче говоря, первая причина как бы выявила все недостатки конструкторские — в других режимах это и не проявилось бы… А дальше уже все понятно: реактор начал "разгоняться", вода вскипела, что дало дополнительную реактивность… И разгон уже пошел на "мгновенных" нейтронах. Ну а третья причина — ошибки персонала.

— Простите, можно упростить для домохозяек: атомная энергетика работает на "запаздывающих" нейтронах, а ядерная бомба — на "мгновенных"?

— В определенном смысле, да. В бомбах создают специальные условия, чтобы процессы шли очень быстро, у нас же скорости изменений маленькие… Но, тем не менее, тот факт, что на 4-м энергоблоке Чернобыльской АЭС процесс пошел на "мгновенных" нейтронах — катастрофа! Это огромное энерговыделение, разрушение активной зоны, взрыв, выброс, паро-циркониевая реакция, образование водорода и серия новых взрывов…

— Значит, атомный реактор "перешел" в атомную бомбу?

— В очень-очень "медленную"… К сожалению, образные сравнения грешат неточностями…

— Тогда очень боялись сказать правду, то есть назвать аварию "ядерной". Неужели это было неясно?

— Специалистам уже через несколько дней многое стало понятным, иное дело: у нас не было опыта борьбы с такой аварией, и его пришлось приобретать в очень суровых условиях.

— Значит, для вас Чернобыль это…

— …Страшная трагедия! Это самая крупная авария в атомной энергетике.

— Психологически?

— Не ищите иных слов! Это великая трагедия, растянутая по времени…

— А что такое уроки Чернобыля для вас, специалистов?

— Безопасности нужно уделять внимание каждый день! Это главный урок. Безопасность — доминанта нашей жизни.

— И это реально сегодня?

— Сейчас это есть, стало нормой. До Чернобыля, к сожалению, наше понимание было недостаточно глубоким. Некоторые воспринимали АЭС как обычные энергетические объекты.

— И весь смысл существования концерна "Росэнергоатом" в этом?

— Первое — обеспечить безопасность! Недавно прошла встреча "Энергетической восьмерки" — собирались руководители энергетики восьми стран, и министр Евгений Олегович Адамов попросил меня выступить перед ними. Я и сказал там: первое — обеспечение безопасности АЭС, а потом уже все остальное.

— Но, может быть, из-за этого атомная энергетика станет невыгодной?

— Второе: она должна быть конкурентоспособной! Но это после безопасности. Если вы не обеспечиваете безопасности, то об экономичности и говорить не надо…

— Казалось бы, все, кто прошел Чернобыль, должны бы стать противниками атомной энергетики — ведь там мы насмотрелись всякого. Почему же этого не происходит?

— А разве вы не знаете ответа на свой вопрос?

— Я хотел бы услышать ваш…

— Мы понимаем, что там произошло. Возможно, такое заявление и "нескромное", но пусть меня простят, но мы, профессионалы, понимаем, что там произошло и какие меры были приняты для того, чтобы такое исключить. Это понятно.

— Вы рассмотрели "лицо дьявола" и теперь знаете, как он выглядит и как его укрощать?

— Вынужден вновь повторить, что любые образные сравнения грешат неточностью… Мы понимаем происшедшее в Чернобыле в деталях, до тонкостей… В Армении одна из моих дальних родственниц- она работает в детском саду — говорила мне, что правильно закрыли Армянскую станцию. Я убеждал ее: это должны решать профессионалы, нужно иметь убедительные аргументы, чтобы принимать те или иные решения. Она прекрасная воспитательница детей, но она ничего не понимает в ядерных реакторах. Почему мы должны ее вынуждать принимать решения о судьбе АЭС через "всенародный референдум"? И Чернобыль не изменил нашего отношения к атомной энергетике именно потому, что пришло четкое осознание как пройденного в этой области пути, ошибок и достижений, а также оптимального и безопасного движения вперед.

— Если бы причины остались бы невыясненными?

— Конечно, я был бы против, так как не был бы уверен в безопасности станций. Иногда нас представляют некими монстрами, у которых нет детей, родных, близких, чье здоровье и жизнь дороже собственного! Неужели мы ради каких-то амбиций будем подвергать их риску? Неужели мы враги сами себе?

— Вдруг я сейчас понял, что для профессионалов Чернобыль — трагедия вдвойне: и человеческая, и профессиональная…

— Конечно.

— Вы убеждены, что нам жить без атомной энергетики нельзя?

— Безусловно, и причин тому множество. Одна из главных: нельзя вечно пользоваться органическими природными ресурсами. Плюс к этому — "парниковый эффект", который грозит планете. Об этом много говорится и повторяться мне не хочется. В-третьих, природа создала великолепный источник энергии — уран. У него два способа использования — взрывы…

— Это мы хорошо научились делать!

— И станции неплохие!.. Почему же мы не должны использовать этот природный ресурс энергии, который создан Богом для нас?

— АЭС — символ научно-технического прогресса. Не кажется ли вам, что постепенно начинаем отставать от Запада, то есть терять лидерство и в этой области? Вы много контактируете с зарубежными специалистами, не чувствуете признаки отставания?

— Пока нет. Дело в том, что на Западе атомная энергетика тоже "сворачивается", точнее — не развивается столь же интенсивно, как раньше. Я имею в виду Европу и США. Иное дело Юго-Восточная Азия, там сейчас идет ее бурное развитие. Какие-то элементы отставания есть, финансирование науки у нас явно недостаточное, но заделы были в стране большие, а потому мы пока не уступаем другим странам…

— А в будущем?

— Надеюсь, мы развернемся лучше и быстрее их.

— Даже так?

— У нас есть нормальная программа развития, причем весьма реалистичная. Мы надеемся продлить ресурс работы блоков по крайней мере лет на десять, чтобы сохранить и поддержать всю научно-техническую культуру атомной энергетики, которая была создана и которая есть в России. Безусловно, где-то в начале XXI века возникнет экономическая потребность в бурном развитии энергетики, а потому нужно быть к этому готовыми… Такая точка зрения не нравится на Западе, они хотели бы ликвидировать нашу атомную энергетику (как и отрасль в целом!), но мы обязаны поддерживать ее, чтобы не растерять научно-технический потенциал России. Мы достраиваем ряд энергоблоков — третий на Калининской, первый на Ростовской и пятый на Курской АЭС. Это тоже реальная программа. И мы не просто достраиваем, но делаем их самыми современными…

Так что мы живем, работаем… И у нас в стране есть уникальнейшее достижение — это быстрый реактор на Белоярской АЭС. Это мировое достижение, оно признано всеми и везде — так что я не бахвалюсь… И то, что в проектах есть строительство БН-800 на Южном Урале — значит, мы размышляем и заботимся о будущем.

— У вас уже сложилась психология "рыночника"?

— Я понимаю их, ориентируюсь на рыночные отношения, воспринимаю нормальный рынок, управляемый государством, где конкуренция заставляет каждого участника делать продукт лучше… Такой рынок я считаю явлением положительным. Ну а то, что на самом деле происходит, комментировать не хочу — это очевидно…

— Ну а атомная энергетика?

— Хотя в Америке она находится в частном секторе, я все-таки считаю, что в наших условиях регулировать ее развитие должно государство.