43 «…нам выпала трудная задача — отвечать на десятки вопросов, на которые мы иногда не знали, что ответить, а иногда знали, но не имели права, потому что здесь все-таки совсем не представляли себе того, что делалось на фронте…»

⁴³ «…нам выпала трудная задача — отвечать на десятки вопросов, на которые мы иногда не знали, что ответить, а иногда знали, но не имели права, потому что здесь все-таки совсем не представляли себе того, что делалось на фронте…»

Чтобы лучше понять и настроение людей, и наше с Трошкиным психологическое состояние тогда в Москве, пожалуй, будет полезно прокомментировать поподробней события тех дней: как они выглядели в печати и в действительности, в документах и в мыслях и надеждах людей.

Судя по запискам, выходит, что мы с Трошкиным приехали в Москву 19-го и уехали обратно в Вязьму 20 июля. Всюду, где это возможно, восстанавливая по документам даты, я вижу, что это было не так. Наш приезд в Москву и возвращение в Вязьму на самом деле в точности совпадает с тем черновиком командировочного предписания, который я нашел в своем блокноте: «С 18 по 20 июля». Сэкономив еще полсуток, мы выехали из Вязьмы с этой командировкой на руках в ночь с 17-го на 18-е. 18-го утром мы уже были в Москве и, проведя там два дня, вернулись в Вязьму 20-го.

Не знаю, почему эти двое суток, проведенные в Москве, превратились в записках в одни. Очевидно, все это было так скоротечно, что уже через полгода показалось всего-навсего одними сутками.

Приехав 18-го, я в тот же день отредактировал и сдал в «Известия» две корреспонденции, начерно написанные накануне в Касне. Одна называлась «Две фотографии» и была подписана моей фамилией, другую — «Валя Тимофеева» — я подписал: «С. Константинов». Обе появились в «Известиях» 19 июля вместе со снимками Трошкина. В тот же день в «Красной звезде» был опубликован еще один снимок Трошкина — два наших бойца на башне немецкого танка. В снимках разбитой немецкой техники в те дни была великая нужда: они почти отсутствовали. Не будь так, Ортенберг не позаимствовал бы этот снимок в «Известиях».

Очевидно, в «Красную звезду» к Ортенбергу я пришел не в первый вечер своего приезда в Москву, а на второй, уже когда он напечатал этот снимок Трошкина, а в «Известиях» появились две мои корреспонденции. Наверное, это и подогрело его решимость забрать меня в «Красную звезду».

Свою третью корреспонденцию, «Горячий день», я писал уже в Москве 19-го, и она появилась в «Известиях» 20-го, в день нашего возвращения на фронт. Под первыми двумя стояло: «Действующая армия, 18 июля»; под третьей: «Действующая армия, 19 июля», — хотя на самом деле, как это видно из записок, события, описанные в этих корреспонденциях, происходили 13 и 14 июля. Но в то время такая максимально приближенная к дню публикации датировка была общим явлением. Я проверил это, прочитав номера почти всех центральных газет за 19 июля 1941 года. Буквально всюду под всеми корреспонденциями из действующей армии стоит дата: 18 июля. Можно понять положение редакций в те дни: материалы поступали скупо, доставлялись с великим трудом, связь работала плохо, а газеты обязаны были выглядеть в глазах читателя оперативными.

Добавлю, что сам характер материалов с пометкой «Действующая армия», как правило, был таков, что смещение дат не играло особой роли. В них не было попыток изображения общего хода событий или рассказов о боях, связанных с конкретными географическими пунктами. Наоборот, при публикации из корреспонденций изымалось все, что хоть ненароком могло бы дать представление о том, где что происходило. В моей корреспонденции «Горячий день», к примеру, было сказано, что «полк, которым командует полковник Кутепов, уже много дней обороняет город Д».

Перечитывая сейчас корреспонденцию, я вижу, что ни одна деталь не указывала в ней на то, что речь идет о боях за Могилев. По большинству корреспонденций вообще нельзя было составить представления о том, на каком из фронтов и направлений все это происходит.

Опубликованное в тот же день в «Красной звезде» «Письмо с фронта», присланное корреспондентами «Красной звезды» писателями Борисом Лапиным и Захаром Хацревиным, называлось «На N-ском направлении», и в нем не было и намека на то, что речь идет об одной из наших контратак на дальних подступах к Киеву.

Проанализировав все материалы с пометкой «Действующая армия», опубликованные в наших газетах за 19 июля 1941 года, с точки зрения той общей картины, которую они создавали у читателя, следует признать, что эта картина была одновременно и близка к истине, и далека от нее.

Из корреспонденций было видно, что мы на всех фронтах обороняемся, что оборона носит упорный характер и сопровождается контратаками. Естественное в ту тяжелую пору стремление корреспондентов не пропустить ни одной нашей попытки контрудара, когда на газетных листах все это сходилось вместе, создавало у читателей ощущение куда большей повсеместности наносимых нами контрударов, чем это было на деле. И все же в этих материалах содержалась та объективная истина, что, несмотря на понесенные нами неимоверно тяжелые потери, активность нашей обороны вопреки ожиданиям немцев не падает, а растет.

В «Правде» 19 июля была перепечатана опубликованная накануне в «Красной звезде» статья «Авантюристическая тактика фашистской пехоты», в которой по существу признавался успех этой тактики, которая, как писал автор статьи, «исходит не столько из возможности действительного окружения, сколько из стремления морально воздействовать на оборону, создать видимость окружения, вызывать панику в рядах обороняющихся войск. „Тактика запугивания“ сулит некоторый успех только тогда, когда обороняющиеся войска лишены должного упорства и стойкости, когда даже незначительная угроза флангового обхода побуждает их отходить на новые позиции».

В статье, разумеется, была дежурная для того времени, выдержанная еще в предвоенном шапкозакидательском стиле фраза, что «попытки врага применить подобную тактику против частей Красной Армии кончаются полным провалом», но весь ход статьи, ее содержание объективно свидетельствовали о том, что эта немецкая тактика представляет для нас большую опасность и нам надо срочно вырабатывать меры для ее нейтрализации.

Наиболее далекие от истины выводы могли в те дни связываться у читателей газет с материалами, посвященными нашей авиации. Из всех родов войск наша авиация в начале войны оказалась в наиболее трагическом положении и в силу огромных потерь, и в силу отсталости большей части техники. Однако в газетах не было ничего похожего хотя бы на признание того факта, что наши истребители, когда они все-таки вырывали победу в воздушных боях, вырывали ее чаще всего лишь в силу самоотверженности и дерзости, с которой они шли в бой на своих безнадежно устарелых, по сравнению с немецкими, машинах.

Статьи и заметки в газетах, в том числе и опубликованные 19 июля, создавали у читателя ложное представление о превосходстве нашей авиации над немецкой и даже о ее господстве в воздухе.

Рассказать в Москве о том, что я видел в воздухе над Бобруйским шоссе, я не мог даже самым близким людям, даже матери, сознавая, какой силы душевное потрясение я обрушу на нее, все еще продолжавшую представлять себе воздушные бои по газетам и по довоенным представлениям о вверенной сталинским соколам лучшей в мире авиационной технике.

Для того чтобы представить себе всю трудность нашего с Трошкиным положения первых военных корреспондентов, приехавших в Москву и вынужденных отвечать на сотни вопросов, надо сопоставить некоторые документы того времени.

В сообщении Информбюро, опубликованном 19 июля, было среди прочего сказано о продолжающихся оборонительных боях на Смоленском и Бобруйском направлениях. Что касается Смоленска, то в общей форме это соответствовало истине. Наши войска именно в это время пытались отбить город у немцев.

Но в представлении тех, кто расспрашивал нас в Москве, все это выглядело совсем по-другому, чем было в действительности. И я не мог рассказать им ни того, что мы еще три дня назад не попали в Смоленск потому, что он уже был захвачен немцами, ни тем более того, что еще двадцать дней назад немцы взяли Бобруйск и переправились через Березину.

В «Журнале боевых действий войск Западного фронта» за 19 июля говорилось, что 172-я дивизия, о действиях которой я в этот день писал в Москве свой очерк, продолжает удерживать Могилев и «плацдарм западнее Могилева… ведя бои в окружении». Полковник Кутепов продолжал драться там же, где я был у него пять дней назад. Но я не мог говорить ни о форсировании немцами верхнего течения Днепра, о котором еще и намека не было в газетах, ни о немецких танках, прорвавшихся к штабу нашей армии в пятидесяти километрах восточнее Могилева.

Почти все, чему мы были свидетелями, так или иначе еще считалось к 19 июля тайной, и трудно сказать, где тут в каждом отдельном случае была грань между разумным и неразумным, между верными и запоздалыми представлениями о том, что действительно являлось и что уже давно не являлось тайной.

Если взять для примера Смоленск, то при тех военно-исторических аналогиях, которые были связаны со Смоленском как ключом к Москве, задним числом можно понять нежелание широко публиковать сообщение о его потере в те дни, когда мы еще надеялись его вернуть. А такая надежда и в Ставке, и на Западном фронте продолжала существовать, во всяком случае до конца июля. Как свидетельствуют документы, части 16-й армии, которой тогда командовал генерал М. Ф. Лукин, только 28 июля окончательно оставили окраину Смоленска. Известие о потере нами Смоленска было опубликовано в сообщении Информбюро только 13 августа, то есть через двадцать девять дней после захвата немцами большей части города. Но следует помнить, что почти весь этот период был связан с ожесточенными боями в районе Смоленска, конец которых немецкие военные историки датируют 5–8 августа.

Не только наши, но и немецкие военные историки называют этот период «Смоленским сражением», подчеркивая его важное значение в ходе всей летней кампании 1941 года. «Журнал боевых действий войск Западного фронта» за 19 июля дает полную реальных противоречий картину того, как в этот день выглядело начавшееся несколькими сутками раньше Смоленское сражение. В нем мы видим и меру наших неудач и потерь, и меру наших упорных и яростных усилий остановить и отбросить немцев — словом, все то, о чем Сталин за день до этого, 18 июля, счел нужным написать в своем первом личном послании Черчиллю: «Может быть, не лишнее будет сообщить Вам, что положение советских войск на фронте продолжает оставаться напряженным».

Из экономии места, не прибегая в данном случае к прямому цитированию «Журнала боевых действий», я попробую дать обзор содержащихся в нем наиболее характерных данных за 19 июля.

В «Журнале» сказано, что в районе Невеля и Великих Лук немцы ведут бои на окружение правофланговых частей нашей 22-й армии и что, успешно обороняясь на своем правом фланге, 22-я армия в центре и на левом фланге уже ведет бои в окружении, прорываясь на Невель.

О 51-м стрелковом корпусе этой армии сказано, что он ведет бой в окружении с превосходящими силами противника.

О 19-й армии сказано, что в течение дня отдельные ее части продолжают вести бои в районе Смоленска и что одновременно продолжается сбор одиночных людей и подразделений армии в районе Дорогобужа и Вязьмы.

О 20-й армии сказано, что она произвела перегруппировку и отход частей на новый оборонительный рубеж.

О 5-м механизированном корпусе, входившем в состав 20-й армии, сказано, что он отошел и сосредоточился на северном берегу Днепра.

О 13-й и 4-й армиях сказано, что они ведут бои на Могилевском направлении отдельными очагами в окружении, стремясь на некоторых участках восстановить положение.

О 45-м стрелковом корпусе 13-й армии сказано, что сохранившееся управление этого корпуса и рота охраны штаба брошены на розыск и формирование отходящих с запада частей.

Так выглядят сгруппированные вместе сведения с разных участков Западного фронта, говорящие о размерах понесенных до этого поражений, о прорывах и выходах из окружений, о розыске, сборе и формировании заново частей и о прочих невеселых вещах.

Но «Журнал боевых действий» за 19 июля состоит отнюдь не только из этого. В нем есть и другие сведения, носящие иной характер.

Остатки 179-й стрелковой дивизии западнее Великих Лук подбили пятнадцать немецких танков.

3-я и 4-я танковые дивизии Гудериана, действующие на Могилевском направлении, приостановили свое продвижение вследствие сопротивления наших войск.

73-я немецкая танковая дивизия, понеся большие потери во время боя под Ярцевом, перешла к обороне.

18-я немецкая танковая дивизия приостановила свое продвижение, наткнувшись в районе Ельни на противотанковый район.

129-я дивизия 16-й армии в течение ночи вела бой за Смоленск и к 8 часам утра овладела северо-западной частью города и аэродромом.

3-я дивизия 20-й армии безуспешно атаковывала южную окраину Дубровки.

Была отбита атака противника в районе Кричева.

Была также отбита контратака немцев в районе Рогачева и Жлобина.

21-я армия, хотя и медленно (по словам «Журнала»: «топчась на месте»), продолжала наступать на Бобруйск.

Группа генерал-майора Рокоссовского после артподготовки атаковала немцев, занимавших сильный противотанковый район северо-западнее Ярцева. Наша атака успеха не имела, и в ней было потеряно сорок танков.

4-й воздушно-десантный корпус наступал с целью восстановить положение на реке Сож.

144-я стрелковая дивизия 20-й армии с боем овладела Рудней, но под давлением противника отошла в исходное положение.

Так группируются в том же «Журнале боевых действий» за тот же день сведения, говорящие о наших удачных и неудачных наступательных действиях, о наших и немецких контратаках, о том упорстве, с которым мы дрались на Западном фронте после стремительного прорыва немцев к Смоленску.

Наши оперативные документы, при ряде неточностей, которые в них содержались, в целом бесстрашно рисовали истинное положение на фронте. И не что-либо другое, а именно этот драматический, но честный самоотчет теперь, через двадцать пять лет, вызывает наиболее глубокое чувство уважения к стойкости нашей армии и к ее упорным усилиям остановить немцев.

Признание и этой стойкости, и масштаба этих усилий так или иначе содержится во многих послевоенных работах наших противников. Говоря о первых разногласиях среди высшего военного руководства германской армии, Типпельскирх указывает, что «от танковых клиньев, на основании опыта войны в Европе, ожидали гораздо больших результатов. Русские держались с неожиданной твердостью и упорством, даже когда их обходили и окружали. Этим они выигрывали время и стягивали для контрударов из глубины страны все новые резервы, которые к тому же были сильнее, чем это предполагалось».

В этих послевоенных признаниях немецких генералов, конечно, играет роль и такой психологический фактор, как последующий разгром германской армии на том же Восточном фронте. Генералы той армии, которая в начале войны имела основания считать себя сильнейшей армией мира, а потом была все-таки разгромлена нами, поставили бы себя в ложное положение, не признав, в той или иной форме, силу своего будущего победителя даже в период его первых поражений.

Однако не следует объяснять эти оценки лишь психологическим фактором, появившимся после поражения германской армии. Первые такие оценки, носящие на себе печать объективной истины, относятся уже к июлю 1941 года. Если еще 8 июля Браухич и Гальдер докладывали Гитлеру, что из 164 известных им русских стрелковых соединений 89 уничтожены и только 46 боеспособны, то уже 23 июля Гитлер заявил Браухичу, что «в условиях упорного сопротивления противника и решительности его руководства от операций с постановкой отдаленных целей следует отказаться до тех пор, пока противник располагает достаточными силами для контрудара».

Между двумя приведенными цитатами, датированными 8 и 23 июля, как раз и лежит первый этап ожесточенного Смоленского сражения, ход и итоги которого породили первые разногласия в германском верховном командовании.

Если посмотреть, как в этот взятый мною для обозрения день 19 июля 1941 года писали о сражениях на Восточном фронте американские и английские газеты, мы увидим, что наиболее серьезные из них оценивали происходящие события довольно объективно.

«Нью-Йорк таймc» от 19 июля 1941 года вышла с заголовком на половину первой страницы: «Русские признают, что их вооруженные силы отступили у Смоленска, но контратакуют противника».

Со ссылкой на германские источники «Нью-Йорк таймc» сообщала, что под Смоленском «русские продолжают оказывать упорное, а в некоторых секторах почти фанатичное сопротивление, но, по мнению немцев, их (русских. — К. С.) оборона медленно рушится».

В том же номере в сообщении своего корреспондента из Берлина (мы иногда невольно смещаем события во времени и забываем, что тогда, в июле сорок первого, Америка еще не воевала с Германией) «Нью-Йорк таймc» писала, что «ввиду преобладающей силы германских резервов, брошенных с целью обеспечения захвата Смоленска, русские войска в северной части треугольника Витебск — Смоленск — Орша осуществляют упорядоченное отступление, ведя арьергардные бои…» — и добавляла, что «германские колонны, движущиеся в направлении Ленинграда, остановлены».

Лондонская «Таймс» за 19 июля вышла с заголовками: «Немцы претендуют на захват Смоленска. Тяжелые бои на дороге к Москве. Сообщение о схватках на улицах Киева».

В тексте корреспонденции указывалось, что «германские силы на главных направлениях к Ленинграду и Москве не дошли дальше секторов Псков и Смоленск, откуда сообщают о тяжелых боях… Во вчерашнем специальном сообщении германского командования утверждается, что Смоленск был захвачен в пятницу и что русские попытки отбить город не имели успеха».

Военный корреспондент «Таймс» писал об «уменьшающейся скорости немецкого наступления» и подчеркивал при этом, что «с русской стороны не видно недостатка в уверенности».

Эта же мысль проходила и через редакционную статью «Таймс». В ней говорилось, что «русские армии повсеместно оказывают сопротивление» и что в России «нет никаких признаков краха на военном или политическом фронте, на что, должно быть, рассчитывал Гитлер».

А теперь хочу несколько подробнее остановиться на ощущении, которое возникает у меня сейчас при чтении наших собственных газет двадцатипятилетней давности.

Я прочел центральные газеты за один и тот же день — 19 июля. Исключение составляет только последний к тому времени номер «Литературной газеты», вышедший несколькими днями раньше.

Сообщения Информбюро, опубликованные в этот день, в общей форме указывают на ожесточенность и тяжесть боев. В одном из сообщений даже стоит необычная для них фраза, которая, несомненно, привлекла тогда внимание: «Обе стороны несут большие потери». Однако конкретные цифры потерь приводятся только по авиации: наши потери — восемь самолетов, и немецкие — тридцать один самолет. Цифры очень далекие от подлинных оперативных данных на этот день, которые, к сожалению, рисуют как раз обратную картину. Чтобы уже больше не возвращаться к этому, надо сказать, что вообще на протяжении всего 1941 и 1942 годов, пока немцы в большинстве операций продолжали обладать превосходством в воздухе, сообщения Информбюро в наибольшей степени удалялись от истины именно в оценке наших и немецких потерь в воздухе.

В боевых эпизодах, составляющих основное содержание обоих сообщений за 19 июля — и утреннего и вечернего, — главное внимание было сосредоточено на отдельных подвигах партизан, летчиков, танкистов и артиллеристов; было рассказано о том, как один наш танк уничтожил восемь немецких противотанковых пушек; как командир нашего орудия уничтожил три немецких танка и одну бронемашину; как наша противотанковая артиллерийская группа уничтожила четырнадцать немецких танков; как наши истребители сожгли три «мессершмитта» и вернулись без потерь на свою базу… Словом, во всех этих сообщениях было намерение внушить читателю, что мы наносим большие потери противнику, сами не неся или почти не неся их. Намерение в столь чрезмерно подчеркнутой форме вряд ли разумное, тем более что, как я уже упоминал, из тех же самых сообщений можно было понять, что все это происходит в обстановке отступления: в одном из сообщений указывалось, что переправы через реку были удержаны до подхода наших частей, в другом — что танковый полк противника вырвался на шоссе и углубился на нашу территорию, в третьем — что мост через реку был взорван в нужный момент в ста метрах от противника… Все это указывало на оборонительный характер боев.

Напоминали об этом и корреспонденции писателей и журналистов, присланные из действующей армии. В заметке Алексея Суркова «Саперы взрывают мост» говорилось о том, как пехота переходит на новый рубеж обороны и как через мост перед взрывом перебегает последний красноармеец. Посвященная политработникам заметка «Душа батальона» начиналась со слов: «На одном из участков фронта ожидалось наступление немцев…», а дальше рассказывалось о том, как герой этой заметки прикрывал отступление взвода. В «Красной звезде» одна из статей начиналась словами: «Противник, переправившись через реку, занял южную окраину небольшого городка». А в статье «Контратака красных кавалеристов» говорилось о боях, которые вела кавалерийская дивизия, выходя из вражеского кольца.

Перечень таких фраз, дающих представление о трудном для нас общем характере боев, можно умножить, хотя в тех же самых статьях главный упор все-таки делался на успешные для нас частные боевые эпизоды и героические поступки людей.

В корреспонденциях с фронта подчеркивалось: армия делает все, что сейчас в ее силах. В большинстве случаев так и было. Другой вопрос, что, столкнувшись с сильнейшей в мире армией, в течение двух лет завоевавшей Европу, мы в тот первый месяц только еще учили азбуку войны, учили дорогой ценой и в самой невыгодной для нас обстановке, на каждом шагу совершая стоившие нам большой крови ошибки.

Сильное впечатление сейчас, через двадцать пять лет, производят напечатанные 19 июля материалы о работе нашего тыла. Общий их тон — деловой и твердый, за ним стоит сознание тяжести сложившейся на фронте обстановки.

Передовая «Известий» — «Боевые задачи металлургов, нефтяников, угольщиков» — начинается со слов Ленина о том, что «побеждает на войне тот, у кого больше резервов, больше источников силы, больше выдержки в народной толще». В том же номере печатается заметка из Красноярска: женщины начинают совмещать профессии. — «Правда» печатает заметку о том, что жены металлургов осваивают эту тяжелую, неженскую профессию, и другую заметку — о рабочих, по полтора суток не выходивших из цеха, чтобы сдать срочный заказ, и третью — о первых группах школьников, пошедших изучать трактор, чтобы работать в поле вместо ушедших на фронт трактористов. Из Тбилиси пишут, что жены командиров пришли на производство. Заметка из Свердловска озаглавлена: «Экономить каждую крупицу металла». Заметка из Харькова: «С максимальным результатом расходовать сырье».

В нескольких газетах помещены статьи об использовании местных ресурсов и о работе местной промышленности. Эти статьи, так же как и статья об уборке хлеба на Украине, свидетельствуют о понимании серьезности положения, об учете возможности еще более неблагоприятных перспектив и в связи с этим о стремлении возместить всеми ресурсами, которые остались у нас в руках, то, что мы уже потеряли в результате наступления немцев.

Читая все это сейчас, я невольно вспомнил строки из песни, которая, едва появившись, сразу стала в сознании людей как бы вторым гимном этого трагического времени: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой…»

Так, в сущности, оно и было: вся огромная страна, постепенно осознавая всю меру нависшей над ней опасности, вставала на этот действительно смертный бой.

И, несмотря на многие оттенки неприемлемой и порой даже раздражающей нас сейчас фразеологии тех лет, на страницах газет проступало величие того времени, полную меру которого, может быть, до конца ощущаешь лишь сейчас, через четверть века.

Это величие присутствовало и в тех бесчисленных телеграммах из-за границы, которые были опубликованы на страницах наших газет только за один этот день — 19 июля.

«От имени всеобщего рабочего союза. Примите привет от испанского пролетариата. Ваше дело является нашим делом. Да здравствует Красная Армия!» — писали испанцы.

«Строительные рабочие Лондона выражают восхищение храбростью Красной Армии; Обязуемся оказать всевозможную поддержку. Настаиваем на полнейшем выполнении обещаний, сделанных нашим правительством. Уверены в полной победе над фашизмом». И рядом с этим — решение английских горняков о сборе денег для снаряжения полевого лазарета для Красной Армии в знак восхищения ее мужественным сопротивлением.

Сообщение из Нью-Йорка о том, что целый ряд местных профсоюзов выражает свои симпатии СССР и обещает оказывать ему поддержку.

Сообщение из Лондона о митинге народов Британской империи, на котором выступали представители Индии и Западной Африки, Кипра, Бирмы, Вест-Индии: «Мы убеждены в победе советского народа, которая будет общей победой народов всего мира».

Председатель Словацкого евангелистского союза в Питтсбурге обращался к восемнадцати тысячам членов этой организации с призывом оказать всемерную поддержку СССР. Словаки, чехи и сербы, проживавшие в районе Питтсбурга, писали в своей резолюции: «Дело освобождения Югославии, Чехословакии зависит от успехов Красной Армии». Конфедерация рабочих Мексики опубликовала манифест, в котором было сказано, что «в связи со зверским нападением фашистов на СССР Конфедерация призывает мексиканский народ создать общенациональный фронт для достижения полного поражения режимов Гитлера и Муссолини».

Редактор прогрессивной итальянской газеты в Нью-Йорке призывал итальянцев, живущих в Америке, объединиться для обеспечения немедленной помощи английскому и советскому народам. А редактор греческой газеты заявлял, что девяносто пять процентов живущих в Соединенных Штатах греков высказываются за сотрудничество Соединенных Штатов, Советского Союза и Англии в войне против германского фашизма.

Конечно, к этому дню мы имели в мире не только друзей, но и врагов. Да и немало оставалось людей, просто-напросто равнодушных к тому, что происходило в тот день на окровавленных полях России. И в разных газетах мира публиковались и мнения наших врагов, и мнения равнодушных, и было бы наивно думать иначе только потому, что это не попадало и не могло попасть на страницы наших газет.

Но то, что печаталось в них, с несомненностью говорило о масштабах Потрясения, вызванного во всем мире этой небывалой по своему размаху и беспощадности войной между фашистской Германией и Советским Союзом. И это потрясение было не только взрывом сочувствия к нам, но и вспышкой веры в то, что, несмотря на все наши первые неудачи, отныне вопрос стоит не только о жизни и смерти Советского Союза, но и о жизни и смерти фашистской империи Гитлера.

Представители разных поколений русской интеллигенции — Новиков-Прибой, Федин, Эренбург, Павленко, Лидин, Михаил Ильин (я называю только часть писательских имен, появившихся в тот день в газетах) — выражали в своих статьях и понимание того, что борьба предстоит не на жизнь, а на смерть, и веру в то, что смерть в этой борьбе все-таки ожидает не нас, а фашизм.

В последнем вышедшем к 19 июля номере «Литературной газеты» критик А. Гурвич в своей статье приводил слова Тимирязева, звучавшие как адресованное нам в эти тяжкие дни нравственное завещание великого ученого:

«Успех настолько же зависит от материальной силы и умственного превосходства по отношению к врагам, как и от нравственных качеств по отношению к своим… Общество эгоистов никогда не выдержит борьбы с обществом, руководящимся чувством нравственного долга. Это нравственное чувство является даже прямой материальной силой в открытой физической борьбе. Казалось бы, что человек, не стесняющийся никакими мягкими чувствами, дающий простор своим зверским инстинктам, должен всегда одолевать в открытой борьбе. И однако на деле выходит далеко не так».

Так выглядели наши газеты 19 июля 1941 года.

Конечно, как я уже говорил, они не отражали всех сторон происходящего. Не отражали и по объективным условиям военного времени, и по ряду субъективных причин, связанных с понятием культа личности, а точнее говоря — культа непогрешимости этой личности. Но тем не менее газеты давали представление о нравственной силе нашего общества в один из самых критических моментов его истории и о его нравственной готовности вести не просто войну одного государства с другим, а войну не на жизнь, а на смерть, войну с фашизмом, в которой на нашей стороне была несомненная моральная поддержка многих миллионов людей за рубежом. Пока еще только моральная, но и это само по себе уже было фактором большого значения не только вне страны, но и внутри нее, если учесть весь тот нравственный ущерб, который мы понесли в период существования сперва пакта о ненападении, а потом договора о дружбе с фашистской Германией.