На собственных "похоронах"

На собственных "похоронах"

В гастрольной жизни часто приходится преодолевать временные пояса, приспосабливаться к особенностям местности, перемене состава воды и пищи, а все эти факторы могут влиять на самочувствие и на состояние слизистой оболочки губ трубача. Неудивительно, что на фоне в общем благополучной концертной работы случались и происшествия, и неудачи, о которых хочу откровенно рассказать, как говорят, "в назидание потомству" и, может быть, даже с некоторым сгущением красок.

В профессии трубача опасности на сцене подстерегают нас на каждом шагу: плохой сон, неправильная диета, неуверенность в тексте, переутомленные губы, нездоровье и многое другое могут помешать исполнителю, вышедшему на сцену и даже играющему в оркестре, владеть собой и уверенно делать свое дело. Хотя исполнители обычно соблюдают режим и правила подготовки к концерту, но нет правил без исключений - а исключений в нашей жизни подчас больше, чем правил...

Во время одного из последних приездов в ГДР, 11 марта 1972 года, в Лейпциге состоялся торжественный концерт по случаю открытия традиционной весенней ярмарки. Я играл концерт Арутюняна с оркестром "Гевандхауз", дирижировал Курт Мазур. Все было по моей высшей оценке "благополучно". Но на следующее утро едва поднялся - температура 39 градусов. Что делать? Мне надо было ехать в Цвиккау на репетицию к следующему концерту. Кое-как с переводчицей переехали. Дирижер Ганс Шторк - в панике. Вызвали врача. Врач, очаровательная молодая женщина, назначила сильную дозу антибиотиков. К утру следующего дня температура упала, но я был настолько слаб, что, собираясь выйти после обеда из ресторана гостиницы, упал и почти потерял сознание. Как сквозь сон, услышал осуждающее: "Russische schweine" ("русская свинья").

Дирижер все-таки от меня не отставал. До концерта оставался еще репетиционный день. В программе было два сочинения: Гайдна и Арутюняна. Шторк просил меня исполнить хотя бы Гайдна, и я, проявив слабость характера, согласился играть, но без репетиции - репетировать просто не было сил.

Вечером 15 марта вышел на сцену, как под наркозом. От яркого света прожекторов - круги в глазах. Оркестр услышал, как из-за стены соседнего дома, свой звук был чужим. В середине 1-й части ощутил сухость во рту (с привкусом пенициллина) -тревожный знак беды. К каденции губы склеились, язык стал неподвижен, место мундштуку никак не мог найти. Оркестр умолк - и я остался один на один с публикой. Стоял, как монумент, почти бесчувственный, наполовину оглохший. Попытался что-то играть из каденции, но вместо звуков раздавалось какое-то рычание и хрип. Зрительный зал стал меняться местами с плафоном потолка... перед глазами все в тумане, поплыло, закружилось...

Сейчас не могу вспомнить, чем все это кончилось.

В антракте стоял среди музыкантов - как все, с бокалом в руке. Вокруг кипел оживленный разговор, а я чувствовал, что присутствую, как на собственных похоронах. Но коллеги держались так, будто ничего не произошло (это как раз та самая тактичность, о которой я писал раньше).

Однако гастроли были прерваны, я уехал домой и еще довольно долго болел. А после возобновления выступлений - на концертах в Канаде - еще чувствовал последствия перенесенной травмы и отрицательные результаты лечения антибиотиками.

В ГДР меня больше не приглашали, за исключением одного случая, когда в 1981 годуя играл концерт немецкого композитора Зигфрида Курца с дирижером В.Кожухарем. Играл, что интересно, в том же зале "Комише опер", с которого начались мои первые гастроли в этой стране...

Уместно здесь вспомнить и другой поучительный случай, на этот раз связанный с неправильной диетой. Это было во время первого исполнения концерта А.Нестерова в Горьком, в осеннюю пору года, когда созревал виноград.

Я чувствовал себя совершенно нормально, готовился к концерту и в меру лакомился дарами природы. Тогда я еще не знал, что свежий виноград с кислинкой раздражает слизистую рта, размягчает мышечную ткань, делая ее подобной пластилину. После моих обычных занятий губы никак не обретали силу, на них оставались отпечатки зубов. В конце концов губы настолько размякли и перестали выдерживать сопротивление, что я во время игры чувствовал опору мундштука не на них, а на зубы.

В обычных случаях утомления или травмы я делаю перерыв в игре, но на этот раз отдых ничего не дал. Тем временем я понемногу продолжал сосать виноградинки, и ощущение губ становилось все хуже. Я мог извлекать лишь отдельные звуки в среднем регистре.

Вот в таком состоянии я и поехал на концерт в Горький. Тревога не покидала меня. Всю ночь я простоял у окна вагона, борясь с паническим беспокойством: куда еду, зачем еду, нельзя играть...

И объяснить невозможно, не поймут, примут за нервозность, потерю формы. Словом, опять проявил слабость характера.

Пришел на репетицию. Дирижер И.Гусман, заметив мое волнение, расценил его как нормальное состояние артиста перед ответственным концертом и, как интеллигентный человек, повидавший в своей дирижерской практике разное, сделал вид, что ничего не происходит. Тогда я ему был за это очень благодарен. Это было для меня огромной поддержкой.

На репетициях я почти ничего не играл, все ждал и надеялся, что к концерту губы отойдут, обретут обычное состояние. Но этого не произошло. Концерт прошел для меня очень тяжело. Я ловчил, некоторые звуки пропускал - благо мало кто мог это заметить, ведь было первое исполнение нового сочинения.

В конце концов подобные события из моей личной концертной практики научили меня быть осторожным и решительным, когда дело касалось выхода на сцену. Так, на гастролях в Праге из запланированных трех концертов с оркестром Чешской филармонии и дирижером Вацлавом Нейманом я сыграл только один. Причиной тому было простудное заболевание с повышением температуры. Произошло это после дегустации вин зимой в погребках у музыкантов деревни Милотице в Моравии, куда меня повезли в гости. Отказаться от участия в концерте в больном состоянии помог мне врач филармонии. И ничего не случилось - "шар земной не остановился", как любил говорить мой первый учитель Иван Антонович Василевский. Меня заменил в концерте молодой трубач В.Рейлек, с блеском исполнивший концерт Гуммеля.

Аналогичный случай был в Москве, когда я не решился выйти на сцену Большого зала консерватории. Правда, была другая, не менее важная, причина. Это было связано с первым исполнением концерта-симфонии Богдана Троцюка на фестивале советской музыки в 1984 году.

Произведение это исключительно сложное и для солиста, и для оркестра, а репетиционной работы было совершенно недостаточно. Основная репетиция была отменена из-за проведения в зале панихиды, осталась только генеральная, да к тому же в неудобное время перед концертом, и я вынужден был от нее отказаться. Дирижировал Геннадий Проваторов, музыкант чудесный, но очень неорганизованный в работе. Мы практически не смогли договориться, где, что и как будем играть. К Большому залу консерватории я приехал, как полагается, во фраке - а выйти из машины не мог...

Сочинение Троцюка было записано позже с дирижером Марком Эрмлером, а пластинка выпущена фирмой "Мелодия".

В деталях я описал некоторые тяжелые случаи моей концертной практики. Но как правило, мне удавалось безошибочно определять степень подготовки к каждому выступлению. Опыт и наблюдательность помогали выбирать правильный режим игровой нагрузки, отдыха и питания. И хотя редкие неудачи не составляли и одного процента всей моей концертной деятельности, они оказывали давящее влияние на психику и надолго откладывались в сознании.