Детство

Детство

"Я склонен думать,

что тяга к медным инструментам

передается по наследству... "

Бернард Шоу

Для меня никогда не возникал вопрос, чем я буду заниматься и какова будет моя профессия.

Казалось, я знал это твердо от рождения - во всяком случае, с раннего детства, прежде чем был в состоянии осознать самого себя.

Родился я 13 декабря 1921 года в городе Нежине на Украине. (Фатальную цифру 13 принято связывать с неудачами в жизни. Однако для меня это число - счастливое. Почти двадцатью годами позже, 13 февраля 1941, года я успешно выступил на Всесоюзном конкурсе, где по жеребьевке играл под N 13).

В детских играх обитателей нашего двора мне всегда отводилась роль "оркестра". Начиная громким "аккордом" шествие колонны, состоящей из двух-трех мальчишек и одной девочки (моей сестры Зины, которая помогала мне ударами деревяшки по старой кастрюле), я пропевал звонкими голосами труб и корнетов мелодию, поддержанную мягким звуком баритонов с одновременным "уханьем" басов и барабанов. Наверное, мой "оркестр" звучал так лихо, что никто в нашем дворе заменить меня не мог.

В раннем детстве я знал все мелодии, что слышал в городском парке, где в духовом оркестре играл мой отец, или в кинотеатре, где он руководил струнным ансамблем.

Отец, Александр Тевелевич, не имел специального музыкального образования, не считая двух уроков, полученных им в Киеве у известного скрипача его юности М.Эрденко, о чем отец с гордостью рассказывал. Однако это был музыкант по призванию, богато одаренный от природы.

Он играл на скрипке, валторне, ударных инструментах, сам сочинял музыку, умел ее инстру- ментовать, да еще руководил оркестрами.

Три брата моего отца - Борис, Соломон и Самуил - тоже были музыкантами и вместе со своими земляками, флейтистом Проценко и братьями Маниловыми (впоследствии известными киевскими музыкантами), составляли основу нежинского оркестра.

И в следующем, уже моем поколении рода Докшицеров, многие стали музыкантами. Мой брат Владимир, трубач, работал в ансамбле народного танца Игоря Моисеева, затем в оркестре Большого театра, а сейчас преподает в училище имени Гнесиных. Двоюродный брат Лев окончил Военно-дирижерский факультет Московской консерватории и всю жизнь проработал в оркестрах военно-морского флота на Тихом океане, на Черном море, а затем на Балтике. Другой двоюродный брат, Александр, тоже не расставался с трубой всю свою жизнь и играл в разных оркестрах Москвы.

Наши дети и внуки также пошли по стопам отцов. Вырос и стал музыкантом мой сын Сергей; Трубачом ему помешала стать незаживающая язвочка, образовавшаяся на губе после лихорадки, - пришлось поменять трубу на фагот. Сергей окончил Московскую консерваторию и выдержал конкурс в оркестр Большого театра. Правда, работой в театре он не был удовлетворен (в основном из-за нездоровой атмосферы в группе фаготов) и через 11 лет перешел в оркестр Московской филармонии, где в полной мере проявил себя как музыкант. Сергей безвременно скончался на 43-м году жизни. Он был последним в династии Докшицеров - теперь только его дочь Анюта носит эту фамилию.

Продолжают музыкальную традицию нашего рода мои племянники. Александр Кузин, сын сестры, - скрипач Большого симфонического оркестра Московского радио и телевидения, дипломант Всесоюзного конкурса. Александр Харламов, сын младшего брата (он носит фамилию матери), - кларнетист, лауреат Всесоюзного конкурса, представлял потомственных музыкантов в оркестре Большого театра, а теперь работает в Государственном симфоническом оркестре России.

Словом, пример рода Докшицеров ярко иллюстрирует слова Бернарда Шоу, вынесенные в эпиграф...

Моя ветвь рода Докшицеров ведет свое происхождение от белорусского города Докшицы, ныне районного центра Витебской области. Там, видимо, еще в конце XVIII или начале XIX столетия поселилась семья моего прадеда. А может быть, тогда это был не город, а деревня или хутор, и название его произошло от фамилии прадеда или наоборот. Один из его сыновей, мой дед Тевель Шевелевич, именем которого я был наречен по старым еврейским законам, переехал на Украину, в город Нежин Черниговской области. Это произошло примерно во второй половине XIX века, потому что все его дети - пять сыновей и две дочери - родились в Нежине. Младшим из сыновей был мой отец, родившийся в 1885 году.

Однако вернусь к своему детству. Музыка в нашем доме начинала звучать очень рано. Отец вставал на рассвете и, тихо пощипывая струны скрипки, сочинял музыку для кино (тогда еще немого) или для какой-нибудь приезжей театральной труппы. К этой работе отца я внимательно прислушивался, его мелодии моментально запоминал и повторял, а затем напевал или насвистывал на улице. По-видимому, это способствовало развитию моего слуха и музыкальной памяти.

Мама, Любовь Наумовна (девичья фамилия Слезова), целиком посвятила себя семье и воспитанию пятерых детей. Доходы отца были невелики, жили мы в нужде. Отец подрабатывал то дворником, то садовником. Меня, старшего из сыновей, он приучал к труду и частенько брал с собой на улицу убирать лопатой снег с тротуаров. Одновременно все мальчишки выйти на улицу не могли: теплая одежда была одна на всех. Матери приходилось вертеться, чтобы накормить, обшить и одеть семью...

Время было тревожное, хотя и интересное. В стране расцветал нэп, но назревала коллективизация. Мне в мои 5-6 лет еще не дано было, конечно, понять всей сложности политических и социальных событий, происходящих в стране. Я воспринимал жизнь, как смену кадров в кино - чему-то радовался, чего-то пугался. Частенько и светлые, и мрачные события происходили одновременно.

Новая экономическая политика, объявленная Лениным в 1921 году, привела к быстрому расцвету крестьянского труда, развитию личной инициативы. Это живо отразилось на жизни людей. По субботам и воскресеньям все улицы и закоулки нашего маленького городка превращались в сплошную ярмарку. Может быть, Николай Васильевич Гоголь, учившийся в Нежинской гимназии высших наук с 1821 года, за 100 лет до моего появления на свет, свою знаменитую Сорочинскую ярмарку описывал под впечатлением именно нежинского базара? Навсегда сохранились в моей памяти красочность национальных костюмов украинских девушек, разносивших в крынках по домам топленое молоко, паруху, варенец, улыбающихся усатых мужиков на лошадях, продававших вязанки дров, кур, гусей, кавуны и дыни. Изобилие товаров казалось пиршеством жизни. А после ярмарки утомленные люди находили разрядку в пении. По вечерам песни звучали из всех ближайших окрестных деревень - грустные и веселые, многоголосные... С ними и затихал день. Мне тогда казалось, что нет ничего прекраснее хорового народного пения, в особенности украинских песен. Я слушал их, затаив дыхание. И это впоследствии отразилось на моем восприятии музыки.

В Нежине, тихом провинциальном городке, казалось, все друг друга знали. В нем были свои приметные люди: герои, инвалиды, юродивые. В моем детском понятии без них город не существовал. Его приметами были также Школа высших наук, Гоголевская улица, графский сад, речушка-лужа под названием Остер, в которой мы купались и бесстрашно ныряли в ее мелководье.

Нежин имел свои неповторимые запахи: соленых огурцов и сельдей, стоявших в деревянных бочках на улицах, дегтя от сапог горожан и тележных колес, пыли немощеных улиц... Но нежинские огурчики царили надо всем и всюду.

Героем и грозой города был брандмейстер пожарной команды Сашко Подольский, крепкий, красивый мужик. Когда в упряжке лошадей везли бочку с водой тушить пожар, Сашко стоял на приступке несущейся телеги в бронзово-золотистой каске, а стоявший по другую сторону трубач играл тревогу. Это было яркое зрелище с сильным театральным эффектом. Горожане шарахались в стороны прочь с дороги, провожая с разинутыми ртами удаляющихся героев.

Сашко Подольский был еще и музыкантом, он играл на баритоне в оркестре пожарной части, которым руководил мой отец. Сашко дружил с отцом, иногда брал его с собой, когда ходил на бойню. Все городские двери были открыты для Подольского, он был стражем и хозяином. Когда отец возвращался домой с бойни, мы угощались мясом и ароматным супом, который вкусно готовила мама. Лакомством для нас было сало - основной продукт украинцев. Хотя по национальным традициям евреям есть его запрещалось, тем не менее, мы выросли на сале, и до сих пор оно - мое лакомство.

Другим героем Нежина был фельдшер Бобок. Этот изумительной отзывчивости, доброты и одаренности человек был доктором города. Он лечил все: принимал роды, делал хирургические операции. У бедных людей он денег не брал, но явиться на помощь мог в любое время суток.

Ростом ниже среднего, он был чуть полноватый человек с круглым улыбчивым лицом и запорожскими усами с опущенными вниз кончиками. В руках у него всегда был саквояж с нужными инструментами, градусником и микстурами. В нашем доме он бывал неоднократно.

Лечил детские болезни. Однажды спас маму, вскрыв нарыв на ноге величиной с кулак и освободив ее от тяжких мучений.

В Нежине жила еще одна приметная личность - Голда Пинус, подруга нашей мамы. Она принадлежала к городской интеллигенции, была учительницей. Приметность ее состояла в том, что руки и ноги у нее были вывернуты - пятки ног были впереди, а пальцы сзади. Так же были вывернуты и кисти рук. Несмотря на ее инвалидность, она работала, помогала учить детей и нас в том числе. Она была чисто и аккуратно одета, в рукаве ее платья всегда виднелся кончик белоснежного платочка. Походка была медленная и трудная, ее приветливое лицо было покрыто тонким волосяным пушком. Голда была человеком сильной воли, никогда не жаловалась на судьбу и даже воспитывала приемную дочь. Такая жительница города была символом мужества и человеческой красоты. Инвалидность ее не замечали, так красива она была душой.

Всем известен был и упитанный, болезненно опухший парень лет 20, умственное развитие которого приостановилось где-то на уровне 5-летнего ребенка. Это был юродивый нашего города по имени Велька. Он тоже занимался делом, и работа его очень нужна была горожанам. Велька разносил питьевую воду в ведре и поил жаждущих из металлической кружки, ведь тогда не было на улицах прохладительных напитков и специальных аппаратов. Велька бродил по городу с ведром и голосил: "Кому воды холодной-и-и..." За услуги ему бросали монетки, и никто над ним не смеялся, ведь он работал. Когда его спрашивали: "Белька, где твои деньги?", он отвечал: "Все на сдачу ушли". И снова звучало: "Кому воды холодной-и-и?" Последнюю букву "и" он распевал и делал на ней ударение.

Население Нежина было весьма интернациональным: украинцы, русские, евреи, цыгане и даже китайцы. В последней группе жителей я заметил одну необычную особенность. Китайские женщины носили на ногах деревянные колодки, ограничивающие рост их ступней. Эта, по- видимому, древняя религиозная традиция, с моей точки зрения, была ужасной, делающей походку женщин похожей на мучительное передвижение инвалидов.

С началом коллективизации и отмены нэпа на смену хозяйственному расцвету пришло насилие и мрак. У крестьян стали отнимать землю и скот - это называлось раскулачиванием. Люди защищали свое хозяйство, нажитое потом и трудом. Полилась кровь. Убитые были и с той, и с другой стороны. Нам внушали, что мы живем плохо, потому что кулаки не отдают свой урожай и скот, поэтому их надо бить.

Теперь наш городской оркестр чаще звучал на похоронах, чем в городском саду. Однажды и меня взяли на похороны. Я играл на тарелках. Папа сказал: "Сынок, это совсем несложно: ударяй в тарелки три раза подряд на каждый шаг, а на четвертый - пропускай удар". Разъяснение я понял с полуслова. Мальчишки с завистью наблюдали, как я среди взрослых шагал в составе оркестра. Это был мой первый в жизни заработок - не помню, кажется, получил рубль или три.

Дома мама встретила меня, усадила одного за стол и подала кружку кофе, приготовленного из жженых хлебных корок с молоком. Для меня такая почесть и такой деликатес были высшей наградой, я почувствовал себя, чуть ли не кормильцем семьи. Тогда зародилось во мне чувство ответственности, заботы о близких - и оно сохранилось потом навсегда.

Для нашей семьи годы нэпа не были временем изобилия. Чтобы накормить семью, мама постоянно что-то изобретала, покупала и продавала. Часто пекла блины, продавала их и к завтраку приносила нам хлеб и сало. Но после разорения крестьянства на Украине наступил голод. Спасаясь от него, наша семья в 1932 году, благодаря энергии мамы, перебралась в Москву.

Уму непостижимо, каким образом маме удалось перевезти из провинции в столицу семью из шести человек (мой младший брат Владимир родился уже в Москве). В те годы даже железно- дорожные билеты невозможно было купить без паспорта с московской пропиской, и штамп в паспорте фактически исключал возможность перемены места жительства. Но, видимо, материнский инстинкт спасения детей оказался сильнее рабских законов первого в мире государства рабочих и крестьян, и он подвигнул маму, слабую женщину, на этот мужественный шаг, сыгравший впоследствии решающую роль в судьбе ее детей.

Переезд наш состоялся в два этапа. Сначала мама перевезла двух сыновей (меня и младшего тогда брата Абрама) вместе с папой, затем вернулась в Нежин за дочерью Зиной и сыном Львом, которые за неделю опухли от голода и были уже не в состоянии принимать пищу...

В Москве мы поселились у сестры моего отца тети Тани. Ее муж, дядя Копель, был классным сапожником-модельером и зарабатывал лучше, чем музыканты. Это была добрейшая семья. Жили они в Замоскворечье, в Бабьегородском переулке. В комнате было два окна: на одном подоконнике был верстак дяди Копеля (так он называл свое рабочее место), другой служил обеденным столом, и на нем всегда были хлеб и селедка. Тетя Таня была маленькая, полная женщина с красивым лицом, а дядя Копель - высоченный, тощий и совершенно лысый. Он любил философствовать, размышлять и рассуждать о жизни, политике, музыке. Во время работы под удары молотка он нередко насвистывал какую-нибудь мелодию. У них было два сына - Моисей и Тевель. Оба ушли из жизни раньше своих родителей: старший погиб на войне, а младший попал под машину...

В этой семье мы чувствовали себя очень хорошо - немного отъелись, окрепли. В нашем положении беженцев, не имеющих своего дома, нам очень помогало чувство юмора, всегда свойственное моему отцу (мне кажется, в какой-то степени и я унаследовал его). Отец часто с характерным украинским акцентом рассказывал разные потешные истории из жизни, смешные эпизоды из оперетт. Запомнилось мне, как он от лица украинского мужика говорил: "Если бы я был богатый, то ел бы сало с салом и спал на соломе". Мы не были богаты, ели что Бог пошлет (точнее, что тетя Таня приготовит), спали на полу без соломы - но были счастливы.

Через некоторое время семья переехала в общежитие станкостроительного завода, куда устроились на работу мои родители. Нам предоставили одну комнату на две семьи, перегороженную пополам простыней. Меня, старшего сына, определили воспитанником в военный оркестр - тогда мне было от роду десять лет. Мама, потерявшая на войне двух сыновей, прожила затем долгую и трудную жизнь и дожила до глубокой старости - она скончалась в возрасте 91 года в 1987 году. Уже сам, будучи дедом, я долго испытывал огромное счастье, обращаясь к ней, произносить святое для каждого человека слово "мама"...

Маленький кавалерист Летом 1932 года меня взяли на воспитание в оркестр 62-го кавалерийского полка. В те тяжелые времена в военных частях было принято воспитывать и выкармливать нескольких ребятишек. Вместе со мной "сыном полка" был Аркадий Нестеров - ныне известный композитор, ректор Нижегородской консерватории (он автор концерта для трубы, а в свое время сам прекрасно играл на этом инструменте).

Именно в полку, с десятилетнего возраста, я начал систематически заниматься игрой на трубе.

До этого, лет в семь, я выдувал звуки на мундштуке, который дал мне отец, но больше забавлялся им, как детской игрушкой.

В полку я был окружен вниманием взрослых. Обо мне трогательно заботились полковой врач, повара, конюх, начальник штаба полка - бывший офицер царской армии Артемьев. По утрам меня кормили одного, раньше всех, и отправляли в школу. Нарекли меня Тимкой вместо Тевки и с тех пор иначе не называли.

Воспитанием моим занимался непосредственно капельмейстер оркестра Анатолий Игнатьевич Чижов и мои двоюродные братья Лев и Александр, тоже служившие в этом оркестре. Кстати, с Анатолием Игнатьевичем, когда я уже вырос, мы оставались друзьями на долгие годы. Служба воспитанником отнюдь не была детской забавой. Меня готовили к выполнению обязанностей полкового трубача. В ту пору, когда еще не было радиофикации, весь распорядок жизни кавалерийской части и приказы командиров передавались сигналами трубы. Для каждой команды существовал специальный сигнал, я их быстро выучил и стал нести службу.

Играть полагалось и верхом на лошади, причем, не только стоя, но и на легком галопе. Чтобы избежать в этот момент тряски и качания звука, надо было привстать с седла и пружинить в коленях. Мне дали спокойную кобылку. Она казалась мне огромной, как гора, ее седлал и выводил для меня из конюшни коновод. Сначала меня подсаживали на лошадь, но вскоре я и сам научился взбираться на нее. Лошадь относилась ко мне, как мать к ребенку, обнюхивала теплой пушистой мордой, стараясь прикоснуться к лицу.

Я нес службу солдата почти наравне со взрослыми: вставал рано, дежурил сутками - правда, ночью меня укладывали спать - ездил с полком на учения, парады, траурные процессии (лошади в нашем полку были вороные, и красная ленточка в гриве создавала символ траура).

В начале службы со мной случались милые курьезы. Оказалось, что я не умел определять время на часах. Действительно, я никогда не присматривался к часам, отец держал свои часы в кармане жилета, а мне до службы в армии вообще ни к чему было знать время. Я и так был по- детски счастлив, в голове была музыка. И вот однажды этот пробел в моем развитии привел к неприятному случаю. Вышло так, что офицер (раньше он назывался командир), дежуривший по полку, сказал мне: "Трубач, в 7 часов сыграешь подъем", а сам ушел. Я ответил "Есть" - и продолжал спокойно сидеть, завороженный бегом маятника ходиков, висевших на стене, для меня это была ничего не значащая забавная игрушка... Вдруг я услышал крик прибежавшего дежурного офицера, ударивший меня, как током: ...я разбудил полк с опозданием более чем на 20 минут!

Начальник штаба Артемьев улыбнулся, когда узнал причину происшедшего.

На коне я держался хорошо и умел играть сигналы на скаку, за что на смотре инспектор военных оркестров Красной армии, известный капельмейстер Семен Александрович Чернецкий, наградил меня десятью рублями. На эти деньги мне были куплены первые в моей жизни настоящие коньки. У нас в Нежине на всю семью был один конек, деревянный, с металлической оправой из толстой проволоки.

Я всегда с завистью смотрел, как на занятиях взрослые всадники на конях скакали через барьеры. Музыканты скакали тоже, но мне не разрешалось, хотя я был уже большим - мне шел две- надцатый год. Пока взрослые скакали, я на своей кобылке ездил шагом вокруг да около.

Но однажды старшина Лашин, наш баритонист (фамилия его почему-то мне запомнилась), с мягкой и доброй улыбкой обратился ко мне: "Докшицер маленький (так меня называли потому, что в оркестре были еще два Докшицера, Лев и Александр), а ну, попробуй тоже!" Наблюдая за взрослыми, я усвоил, что когда конь идет на прыжок, всадник, помогая ему, привстает в седле, отпускает поводок и пружинит в коленях. Так я и сделал. Барьер был невысокий.

Лашин разогнал мою старушку - ей, очевидно, было в радость вспомнить былую прыть, - я привстал на коленях, готовый к прыжку... Но лошадь вдруг остановилась перед самым барьером, как вкопанная! От неожиданности я перелетел с седла на ее шею и, потеряв поводок, судорожно ухватился руками за гриву. По инерции она тоже не смогла устоять и, с места перескочив через барьер, начала метаться по полю, стараясь сбросить меня с шеи. Если бы взрослые не остановили ее, я бы мог оказаться под копытами...

Капельмейстер оркестра (теперь говорят дирижер или начальник оркестра) Анатолий Игнатьевич Чижов позаботился о моей учебе в общеобразовательной и музыкальной школах. В первый год службы меня не брали летом на ежедневные лагерные учения, куда с утра, под звуки оркестра, отправлялись все эскадроны полка. Меня оставляли у лагерных палаток заниматься.

Поскольку я еще не знал, как это делать и насколько это необходимо, то отвлекался и большее время проводил на спортивной площадке с мячом или вертелся по-обезьяньи на трапециях.

Чижов в полку пробыл года два, потом куда-то был переведен. Не миновала его и кара "врага народа", как и многих военачальников в сталинское время. Однако мне еще суждено было служить в годы войны под его началом в образцовом оркестре Московского военного округа.

Вместо Чижова начальником оркестра стал капельмейстер Коган. Он был значительно старше Чижова, на лошади держался едва-едва, ко мне относился по-отцовски. После 3 лет службы в оркестре 62 кавалерийского полка, по совету моего старшего брата Льва, обучающегося уже на военно-дирижерском факультете Московской консерватории, я решил тоже уйти из армии - учиться. Но Коган хотел все же задержать меня в оркестре. Зная, что я мечтаю иметь свой экземпляр лучшего и единственного в то время учебника для трубы "Школа Арбана", которой в продаже не было, он повез меня якобы для получения "Школы" к Семену Александровичу Чернецкому, автору военных маршей, много лет проводившему парады на Красной площади, но тоже не избежавшему сталинской участи "врага народа". Ему инкриминировалась подрывная, антисоветская деятельность, в частности за то, что на очередном параде сводный оркестр, управляемый им, начал шагать под правую ногу и этим сбил шествие армейских колонн.

Чернецкий по праву слыл большим мастером своего дела, и абсурдность обвинения всем была очевидна.

Чернецкий принял нас в своей "резиденции" - двухэтажном особняке на Арбатской площади, где теперь воздвигнут огромный дом Генерального штаба, который москвичи называют "Пента- гоном". Он послушал мою игру - а для меня это была встреча на высочайшем уровне - и предложил служить в только что созданном им образцово-показательном оркестре наркомата обороны (так в Москве назывались и универмаги - образцово-показательные). "Будешь сыт, одет и получать будешь 120 рублей в месяц". Это мне-то, 13-летнему мальчишке, такое предложение?! Да я в жизни в руках не держал больше десятки!.. В дополнение Чернецкий подарил мне вожделенную "Школу Арбана" в хорошем издании Юргенсона с надписью: "Талантливому Тимоше..." Но по настоянию брата я из армии все же ушел, и был представлен профессору М.И.Табакову.

Началась другая жизнь. А с Чернецким так или иначе была связана вся моя молодость. Когда в Балалаечном оркестре, где я служил юношей (подробнее об этом позже), играли украинский марш Чернецкого, где была сольная фраза трубы, и показали автору марша театрализованный номер на эту музыку, поставленный режиссером Феликсом Николаевичем Даниловичем, Чернецкий, заметив меня сидящим и не играющим сольный эпизод, крикнул: "Дайте ему играть эту фразу!" И, указав пальцем на меня, пригрозил: "А ты мне "Школу" верни!". Это было непонятное для всех уличение меня якобы в воровстве, ведь я уклонился от службы в его оркестре.

Чернецкий был членом жюри Всесоюзного конкурса весной 1941 года в Москве. И когда я стал его лауреатом, он поздравил меня с успехом и сказал: "Ко мне в оркестр пойдете служить". А когда через 5 месяцев, уже после начала войны, он увидел меня в Образцовом оркестре штаба Московского военного округа и бросил взор своего одного глаза в мою сторону (вместо второго глаза у него был протез), наш начальник Сергей Александрович Панфилов, инспектор оркестров МВО, сказал Чернецкому: "Это наш лауреат" (в Союзе тогда было только 5 трубачей-лауреатов: Н .Полонский, С.Еремин, Г.Орвид, И.Баловник и я). "Лауреат-то лауреат, а как он к вам попал?" - поинтересовался Чернецкий, так и не увидевший меня в своем оркестре.

Много раз за мою военную службу я находился в составе сводного тысячетрубного оркестра, к каждому параду проводившего месячные учения, ведь играть надо было все наизусть. Как всегда, репетиции проводил генерал-майор С.Чернецкий. Однажды во время репетиции на Крымской набережной кто-то из баритонистов все время играл не ту ноту. Капельмейстеры десятков оркестров прислушивались, бегали, искали - кто же врет? Раз остановили игру, два... Я не выдержал и крикнул: "Надо играть ля бемоль!" Чернецкий: "Кто сказал "ля бемоль"? И в абсолютном молчании продолжил: "Я из вас капельмейстера сделаю". Почему-то это прозвучало угрозой. Однако позже я и в самом деле стал капельмейстером, т.е. дирижером. Но об этом тоже речь впереди.

Я считал отношение Чернецкого ко мне настолько добрым, что как-то осмелился позвонить к нему домой с просьбой. Результат был для меня неожиданным, но вместе с тем нормальным в условиях военной дисциплины. Генерал-майор прислал в оркестр приказ: "За нарушение устава и обращение не по команде старшему сержанту Т.Докшицеру объявить трое суток ареста на гауптвахте".

Начальником моего оркестра был в то время Анатолий Игнатьевич Чижов, мой первый воспитатель. Он прочитал, как было положено, перед строем приказ генерала, а мне лично чуть позже сказал: "Отправляйся домой, и чтобы три дня тебя никто не видел". Это было единственное взыскание, которое я получил за почти 15-летнюю службу в армии.

Однако я забежал вперед, нарушил последовательность повествования, поэтому вернусь в кавалерию, свою Альма-Матер, где с особым вниманием ко мне относился начальник штаба полка Артемьев. Он отличался стройностью фигуры, опрятностью одежды, всегда держал в руках короткую плеть из кожи. У него не было детей, и когда он меня замечал, то иногда подзывал к себе.

Я был приучен подходить к начальству по всем правилам службы: "Воспитанник Докшицер по Вашему приказанию явился", - и руку под козырек. Однажды он подарил мне книгу "Путешествие Робинзона Крузо" в старинном издании с изумительными цветными иллюстрациями. Только картинки я и успел рассмотреть, книгу у меня вскоре кто-то стянул. В другой раз начальник штаба отдал приказание: "Пойдите к моей супруге, (командирские квартиры были рядом с лагерем) и скажите ей ..." После слова "супруга" я уже ничего не понимал. А он сказал: "Повторите приказание". Я долго молчал, не зная, что сказать... Потом спросил его: "А что такое супруга?" Он улыбнулся: "Скажите моей жене, что я немного задерживаюсь".

И на сцену в первый раз я вышел в клубе полка. Это было в Москве, в казармах, расположенных вдоль Ходынского поля, рядом с больницей Боткина. Шел концерт армейской самодеятельности, солдаты пели и танцевали, и, мне тоже захотелось подняться на сцену. Лева, мой старший двоюродный брат, одобрил мое намерение. Я сбегал за трубой, к тому времени я уже выучил какую-то старомодную и, естественно, примитивную пьесу. Она состояла из 5-6 коротких фраз для трубы и больших фортепианных эпизодов. Играл я без фортепиано. Сыграл первую фразу и начал сосредоточенно отсчитывать паузы. Раздались аплодисменты. Сыграл второй эпизод - опять аплодисменты, и так, пока я не доиграл до конца, со сцены не ушел. Смущения не ощутил, правда, было непонятно, почему они часто аплодировали. Это "боевое крещение" было только началом. После него я не упускал случая участвовать в концертах самодеятельности уже с фортепиано. Меня стали посылать на детские олимпиады, смотры. Форму я носил армейскую, самого маленького размера, но все равно утопал в ней. Штаны сваливались, надо было их все время подтягивать, а сапоги болтались так, что их можно было потерять. Благодаря концертам, по распоряжению начальника штаба Артемьева, мне сшили специальную форму детского размера на мальчика 12 лет. А для выступления в заключительном концерте армейской самодеятельности, который проходил в Зеленом театре Центрального парка культуры и отдыха им. Горького в Москве, вмещавшего десятки тысяч зрителей, мне сшили белую рубашку. Ехал на концерт я из Кубинки, где были наши лагеря, поездом с паровозом. В вагоне мест не было, и я простоял всю дорогу в тамбуре. Перед концертом заехал к родителям, мама в ужасе сняла с меня рубашку, измазанную паровозной копотью. До сих пор не могу понять, как она успела за короткое время ее отстирать, высушить и отгладить. На концерте я играл "Попутную песню" М.Глинки. В оригинале ее поется о том, как лихо мчится паровоз и как он дышит легким паром.

Таким образом, еще в детстве, в армии я приобрел очень важные для меня, начальные сценические навыки.