Расплата

Расплата

Есть широко известная фотография: Гитлер весною 1945 года обходит строй солдат-подростков, членов Гитлерюгенда, и внимательно вглядывается в их лица. Это был его последний резерв, он не задумываясь поставил в строй школьников. Знал ли фюрер тогда, что Сталин летом 1941 года тоже увидел свое спасение в подростках? Когда немецкие войска быстро, словно на учебном марше, шли по нашей земле на восток, Сталин, конечно же, вспомнил, что ни разу не подумал о возможности оборонительной войны и о сооружении укреплений, и решил быстро наверстать упущенное. Но где взять сотни тысяч землекопов для этого гигантского дела, когда все годные и негодные мужчины заняты на фронте или на производстве?

Выше коротко рассказано о том, к чему привела болезненная самонадеянность Сталина, его ставка на победный поход против Германии. Теперь несколько слов о том, как это все выглядело с самого низу, как за это пришлось расплачиваться народу. Речь пойдет о событиях, о которых у нас до сих пор упоминать не любят.

Зайдя в родную школу через несколько дней после начала войны, я узнал, что комсомольцев девятых и десятых классов призывают явиться во двор соседней школы в определенное время. Кроме комсомольцев приглашались вообще все желающие ученики 9–10 классов. Было сказано, что надо будет ехать куда-то из Москвы. Зачем и на сколько, никто не знал. Но причина поездки подразумевалась – война.

Дома у меня эта новость переполоха особого не вызвала, сборов никаких не было. Может быть, потому, что в те дни еще никто не представлял всей серьезности случившегося. Короче говоря, утром в назначенный день в своем выходном костюме и полуботинках, в новом демисезонном пальто я двинулся на сборный пункт. В дорогу захватил шахматы, полотенце, мыло, зубную щетку. И все!

В чужом школьном дворе, через два переулка от моего дома, толкалось несколько сот старшеклассников из близлежащих кварталов. Со стороны могло показаться, что собрались на очередную демонстрацию. Девчата выглядели особенно празднично, даже нарядно. Наяривал духовой оркестр. Подходящих переписывали у ворот. О цели всего этого мероприятия – ни слова. Наконец, после долгого промедления, уже в полдень, всех кое-как построили и сделали перекличку по только что составленному списку. Сказали, что комсомольцы и молодежь Москвы в связи с начавшейся войной направляются для выполнения специального задания. Коротко и абсолютно неясно! Потом, когда уже завершилась эта эпопея, оказавшаяся одновременно и героической, и трагической, и бестолковой, стало понятно, что с самого начала переборщили с нашей всегдашней секретностью. Можно было бы, не вдаваясь в детали, попросить нас хотя бы экипироваться должным образом, иначе собраться в дальний и опасный поход, из которого потом многие не вернулись домой.

Итак, мы под оркестр двинулись нестройными рядами, но весело, с песнями, через самый центр столицы по направлению к Белорусскому вокзалу. Мы шли по площадям и улицам моего детства. Город в последний раз видел многих из нас…

Кто может предугадать свою судьбу? Мне вот повезло. В тот день я не знал, что мой путь навстречу войне, начатый этим маршем к Белорусскому вокзалу, приведет меня 24 июня 1945 года на Красную площадь столицы, на Парад Победы. Он запомнился на всю жизнь так же, как и расставание с Москвой, с детством в самом начале июля 1941 года.

На Белорусском вокзале мы заполнили вагоны «электрички», к которым был прицеплен паровоз. Выглянул я из окна вагона на платформу и увидел, как прощались парень и девушка. Они обнялись и никак не могли расцепиться, когда наш поезд уже тронулся. Было в их расставании непонятное мне отчаяние, неутешное горе. Они на вид были постарше меня и, возможно, больше знали о том, куда мы едем и зачем. Лучше, наверное, понимали, что вообще происходит со страной. А я, глядя на них, удивлялся непонятной для меня их беде.

Поезд пошел на запад, а я нашел себе партнера по шахматам и не видел, как убегали от меня за окном столица и Подмосковье. Из нашего класса, кроме меня, в вагоне было еще трое ребят – Андрей и два Юрия, «большой» и «маленький». Нас недаром усадили в вагоны «электрички». Путь был недолог. Нас доставили на берег Днепра, точно в то самое место, где через него был переброшен мост шоссейной дороги. Мы оказались в Смоленской области. Издешковский район, шестой строительный участок – таким был наш адрес.

Наконец нам объяснили что к чему. Оказалось, мы будем строить оборонительные сооружения вдоль берега Днепра. Разместили всех тут же, неподалеку. Нескольким ребятам из нашей школы отвели сарай, довольно ветхое строение, но для лета вполне сносное. Натаскали мы туда веток и сена и расположились на ночлег. Ранним утром нас накормили у походных кухонь, построили, разбили на бригады и выдали каждому по лопате. Показали, как ею правильно пользоваться. Объявили, что работать будем круглосуточно, в три смены, а будет нужно и в две. И вот тысячи юных землекопов растянулись вдоль берега реки. Нам поручили рыть противотанковый ров, он тянулся вдоль левого берега Днепра, параллельно ему. Где были начало и конец нашего рва, мы не знали. Был он для нас бесконечен, как и сама река. Мы начали рыть землю. Большинство – впервые в жизни. Задание, которое было дано на одну смену нашей группе, казалось чудовищным, невыполнимым. Нам объяснили, что это обычная средняя норма для такого вида земляных работ. Быстро загудели, затекли спины, стерлись ладони, но яма наша заметно углубилась и удлинилась. А через несколько дней оказалось, что необходимые в этом деле нехитрые навыки приходят быстро, мы добрались и до выполнения нормы…

На всем необозримом пространстве вдоль реки копошились в земле тысячи юных москвичей. Мы быстро втянулись в незнакомый до этого физический труд. Уставали, конечно, но мучительным, изнурительным наш труд не казался. Впрочем, в 16 лет все легко и просто!

Работали мы у самого моста через Днепр. Шоссейная дорога была перед глазами. Ни днем, ни ночью движение на ней не прекращалось в обе стороны, на запад и на восток. Наше внимание привлекали те военные, которые шли и ехали с запада. Измотанные и какие-то притихшие солдаты. Мы жадно расспрашивали их, как там, на фронте, дела. Мы были уверены, что фронт еще далеко от нас, от Днепра. Откуда нам было знать, сколь стремительным было наступление фашистских войск? Официальные сообщения Совинформбюро с самого начала войны не могли вызывать особого беспокойства. Попав в тяжелое положение, большевики, по привычке, прибегли ко лжи и массовому обману. Эзоповский язык военных сводок мог только убаюкивать, а никак не мобилизовывать. Обрушившаяся на страну беда была так ужасна, что ее всячески старались утаить. Вот строки первых сводок: «Противник был отбит с большими потерями», «Противник успеха не имел», «Противнику при его попытке наступать нанесено значительное поражение». Более сложный вариант: «Соединения противника на этих направлениях отсечены от его танковых частей» (а на самом деле это означало танковый прорыв!). И еще в том же духе: «Наши войска вели бои с просочившимися танковыми частями противника». Затем все же последовало иное: «Наши войска продолжали отход на подготовленные для обороны позиции»… Но и это нас не очень настораживало.

А на самом деле размеры военного бедствия тогда были просто неописуемые. Скорость продвижения немцев была ошеломляющей. За узкими стрелами своих танковых прорывов, за своими спинами они нахально оставляли разметенные в разные стороны наши войска. Всего через неделю после начала войны была захвачена столица Белоруссии Минск, далеко отстоявшая от нашей западной границы. Вместо того чтобы сообщить об этом событии, Совинформбюро заявило: «Наступление танковых частей передового эшелона противника на Минском и Слуцком направлениях остановлено действиями наших войск. Танковые части противника несут большие потери». Кто мог подумать тогда, что «остановлено» означает захват Минска и что отныне «Минским направлением» в наших сводках будет называться уже продвижение противника на восток от Минска! Кто-то так и додумался называть эти направления именами городов не только тогда, когда враг шел на них с запада, но и тогда, когда, захватив их, шел дальше на восток.

3 июля 1941 года Сталин в своем первом после начала войны выступлении по радио остался верен себе и перед лицом наших катастрофических поражений и потерь заявил: «Лучшие дивизии врага и лучшие части его авиации уже разбиты». Вообще, если сложить потери немцев, подсчитанные в кабинетах Совинформбюро за всю войну, то, пожалуй, и населения всей Германии не хватит, чтобы их покрыть. В своем докладе 6 ноября 1941 года наш великий вождь заявил, что немцы потеряли к тому времени на нашем фронте более четырех с половиной миллионов человек, то есть почти всех, кто вторгся на нашу землю!

Но вернемся на наш шестой строительный участок на берегу Днепра. Над нами постоянно летали немецкие самолеты, днем летали высоко, так как мост был защищен зенитной артиллерией, ее немцы побаивались. Для нас стало привычным делом – наблюдать воздушные бои, они часто сводились к поединку двух самолетов, нашего и фашистского. Даже когда в небе сталкивались несколько машин, они все равно часто делились на пары и гонялись друг за другом. По ночам фашисты то и дело бомбили мост. Мы жили совсем близко от него, и под нами аж земля вздрагивала от разрывов тяжелых бомб. А однажды утром мы обнаружили, что угол нашего сарая был ночью прошит крупнокалиберным пулеметом, но из нас никого, к счастью, не задело.

Под первые орудийные раскаты, громыхавшие еще далеко-далеко, мы проводили в Москву Юрия «маленького». Он тяжело заболел, температура была под сорок. Наверное, простудился, когда мы ночью работали по колено в грязи. А вскоре, как-то утром, когда мы собирались на работу, объявили общее построение. Один из наших начальников объявил нам: «Все работы прекращаются. Всем разбиться на группы по три-четыре человека и немедленно идти в восточном направлении по нашему шоссе, на Москву. Если невозможно будет двигаться по шоссе, идти параллельно ему, все время на восток. Выходить отсюда сразу после того, как получите сыр и хлеб на дорогу». Мы взяли по краюхе хлеба, куску сыра и двинулись…

Странно, не было никакого намека на панику. Во-первых, наверное, по молодости, когда ничего не страшно. Во-вторых, из-за полного отсутствия достоверной информации о положении на фронте, который уже подошел к нам. Мы спокойно, даже весело пошли по шоссе, но затем двинулись по обочинным дорожкам и тропинкам, поскольку шоссе было забито, да идти стороной, по зелени, в тени, было легче и приятней. Нас поразила первая же деревня на пути. Почти все жители оставили ее. Значит, опасность была уже так близка?! Очевидно, деревенские, люди местные, бывалые, знали о положении на фронте получше нас, в общем-то изолированных на нашей стройке и практически лишенных правдивой информации. Пожалуй, впервые мы немного растерялись. Большая деревня без людей! Среди бела дня… Отыскали все же один дом с людьми, пожилые муж и жена, настроены мрачно, уходить нет сил, а оставаться страшно. Женщина по-деревенски запричитала над нами, как над уже попавшими в большую беду.

Так мы и шли вдоль шоссе. Вдруг – затор. Говорят, впереди высадился немецкий десант и перерезал путь. Тут же налетели самолеты, начали бомбить и расстреливать шоссе из пулеметов. Мы подались в лес, отошли от дороги, присели в кустах, решили переждать бомбежку. Начали играть в карты, в подкидного дурака. Под грохот бомб. Это была не бравада и не показное дурачество. Перед кем было выпендриваться? Просто, как и до этого, в нашем сарае на берегу Днепра, нам было не страшно. Объяснить это могу только молодостью…

В самый разгар «подкидного» над нашими головами раздался пронзительный и оглушительный свист бомбы. Он быстро нарастал, как будто ввинчивался в наши макушки. Мгновения – и он вовсе оглушил нас. Но взрыва мы не услышали. Неожиданно стало тихо-тихо. Только треснули ветки и посыпались листья. В нескольких метрах от нас стояла торчком, воткнувшись в землю, бомба, ростом с человека. В густом кустарнике она выглядела, помнится, серо-зеленой. Мы быстро собрали карты и снова выбрались поближе к шоссе.

Переночевали в поле, в сене. С утра двинулись дальше. Бомбить и обстреливать с воздуха стали чаще. Мы снова отбегали в сторону от дороги, в лес или кустарник, отсиживались там и потом продолжали путь. То и дело наталкивались на такие же группки московских школьников. Обменивались, как теперь говорят, информацией. Узнавали о первых жертвах, убитых и раненых ребятах. Похоже было, что мы избежали главную опасность, не застряли в тылу наступавших острыми клиньями фашистских войск. Многие школьники из других строительных районов не успели выскочить так же благополучно, как мы, и остались в тылу у немцев.

На шоссе мы не раз видели разбитые машины, раненых и мертвецов. Я боялся подходить близко к ним, потому что уже около первого раненого, рядом с которым я оказался, меня замутило. Молодой солдат был ранен в грудь. Он лежал на спине, гимнастерка потемнела от крови. К нему подбежал военный (очевидно, знающий человек) и одним махом распорол на нем гимнастерку и рубашку под ней, распахнул их на стороны, словно полы пальто. И тут я увидел вместо белой груди одно сплошное мясо, совсем как в магазине на прилавке, но только живое, чуть ли не дымящееся. Мне стало нехорошо…

На Смоленской дороге судьба вырвала меня из отрочества и бросила в жестокий мир войны и взрослых людей. И побрел я в иную жизнь по самой многострадальной дороге России. Кто только не осквернял ее тяжелой поступью захватчика! Татары, немцы, поляки, французы… Но одно дело читать об этом в книгах, другое – самому идти по ней, по прибитой кровью пыли, под надсадное дыхание отступающих и просто бегущих от смерти и плена.

Не помню почему, словно по наитию, у дорожного указателя «Гжатск» (ныне Гагарин) мы свернули в сторону и скоро добрались до железнодорожной станции. Была уже ночь. Мы забрались в пустой товарный состав, отправлявшийся в Москву, и на рассвете оказались в столице. На Белорусском вокзале к нашему составу устремились часовые, они проверили вагоны, извлекли нас и отвели в комендатуру. У нас на всех оказался один документ – ученический билет Юрия. Он не произвел впечатления на дежурного, и тот, спросив наши домашние телефоны, стал дозваниваться по ним нашим родителям. В тот ранний час наши домашние еще никуда не успели уйти. Переговорив с ними и записав наши телефоны и адреса, комендант отпустил нас.

Эту нашу эпопею я смог описать в журнале «Огонек» только с приходом гласности и после публикации получил много читательских откликов, в основном от уцелевших участников тех событий. Все авторы этих писем возмущались тем, что у нас никто нигде не вспоминал об их участии в строительстве оборонительных укреплений, а ведь они сооружались на огромном протяжении от самых южных границ европейской части страны до самых северных. Никто не сказал им ни слова благодарности за их благородный порыв и тяжкий труд. Как будто их и не было вообще. И все потому, что эта трагическая история не укладывалась в рамки официальной версии той войны. Эта версия создавалась еще при жизни Сталина. Но и после его смерти утвержденная им лично история Великой Отечественной войны не претерпела особых изменений, поэтому и не было места в ней для трагической эпопеи старшеклассников-землекопов. Вот несколько строк из большого письма, на целую школьную тетрадку, полученного мною после огоньковской публикации:

...

«Я родилась в 1926 году, до войны мы жили в городе Солнечногорске Московской области по ул. Рабочей. Училась в 1-й городской школе. Когда была объявлена война, был брошен клич: „Все комсомольцы на уборку урожая в Брянскую область!“ Могла ли я отстать? Нас выгрузили на ст. Жуковка. Местные жители, увидев нас, почему-то плакали, оказалось, что их дети были вывезены на уборку в Московскую область… А через несколько дней мы начали рыть противотанковые сооружения. Нас несколько раз бомбили, были жертвы… Потом нас выучили на сандружинниц. Мы погружали раненых в вагоны и сопровождали их до Москвы. Ломали ветки деревьев, устилали ими пол вагонов и на них клали раненых. Бомбили нас сутками и обстреливали. Мы плакали, ведь в армии были наши отцы, братья. Врач объясняла нам безвыходность такого варварства тем, что боялись инфекции, ведь ехали иногда неделями, и трупы бойцов выбрасывали из вагона по пути следования… Разбомбило вагон, где было все командование эшелона… Дочери нашего аптекаря оторвало обе ноги. Уж я не плакала, отупела до последней степени. Ранило меня осколком в бедро. Зашивать некогда было, крепко затянула тряпками от рубашки… домой вернулись мы с Лидой Лаврентьевой, тоже из нашей школы. Еще через несколько месяцев вернулась моя сестра и подружка. И это все от 600 комсомольцев. Не вернулись и учителя нашей школы… Кто мы – дети войны? Участники ее? Жертвы? Наверное, и то, и другое. Перечитала, извините за исправления, но переписывать не стала, когда кончила письмо, мне стало худо. Пережить еще раз все? Не могу. Извините».

Да, официально их страдания и подвиг никак у нас не зафиксированы. Нет на это никакого документа. Потому что по официальной версии не было того, что случилось с ними. Вот у меня вскоре после того, как я вернулся с берега Днепра в Москву, появился на руках официальный документ – «Краснофлотская книжка», в ней в пятом пункте при перечислении моих данных отмечено: «Доброволец». Но я не имею никаких бумажных свидетельств о работе на Днепре, как нет их и у сотен тысяч других добровольцев-землекопов образца 1941 года. Внуки поверят их воспоминаниям о тех днях, а власть не поверит. Не было этого!..

Итак, в своем письме ко мне Евгения Алексеевна Рубан сообщает, что в живых осталось несколько человек из шестисот старшеклассников. Числятся они в жертвах войны? Конечно, нет! Кто и куда сообщал о них? Это все жертвы как раз из тех многих миллионов, каких вполне могло бы и не быть, если бы нами не руководил «гениальный товарищ Сталин». Но даже наши официальные цифры потерь, без этих безымянных и безвестных миллионов, в самом начале войны не могут не ужасать и сегодня. К исходу 1941 года от нашей довоенной армии практически ничего не осталось. До 1 декабря 1941 года мы потеряли убитыми, без вести пропавшими и пленными 7 миллионов человек, около 22 тысяч танков, до 25 тысяч боевых самолетов. За первые пять месяцев войны германские войска вторглись в наши пределы на глубину от 850 до 1200 километров, занятая ими территория превышала 1,5 миллиона квадратных километров, на ней перед войной проживало 74,5 миллиона человек. О том, что тогда происходило, говорит всего одна страшная цифра: в 1941 году 3,9 миллиона советских военнослужащих попали в плен.

Известно, что в начале войны Сталин так растерялся, что впал в отчаяние и скрылся на даче. Хрущев в своих мемуарах вспоминает о том, как ближайшие соратники вождя все же набрались духу приехать к своему грозному хозяину, бросившему их на произвол судьбы. Когда они вошли к Сталину, тот, как пишет Хрущев, явно испугался, по-видимому решив, что его пришли арестовать. Но тут же убедился в своей ошибке и начал приходить в себя.

Сталин, конечно, не мог не понимать, что над его империей нависла смертельная опасность, при этом он не мог не вспомнить 1918 год, когда примерно в таком же положении оказалась молодая советская республика. В тех условиях Ленин пошел на позорнейший Брестский мир с немцами, по которому Россия была поставлена на колени и просто-напросто ограблена, зато Ленин сохранил свою власть над тем, что осталось от недавно великой российской державы. Вот и Сталин в начале октября 1941 года поручил Берии через каналы его ведомства узнать об условиях для возможного заключения мира с Германией, подобного Брестскому миру. Но фантастические успехи начала войны так вскружили голову фюреру, что он не пошел на переговоры со Сталиным. Сталин, конечно, не догадывался, что Гитлер был уверен в своей победе так же, как сам Сталин был уверен в быстром завоевании Европы, которое фюрер ему сорвал. Еще 11 июня 1941 года Гитлер издал приказ № 32, то есть за десять дней до начала войны, в котором распорядился к осени того же 1941 года начать значительное сокращение вооруженных сил Германии. И как раз к этому намеченному для себя сроку фюрер услышал о намерении Сталина пойти на какой угодно мир! Именно тогда, 3 октября 1941 года, Гитлер официально объявил о том, что Германия одержала победу над Советским Союзом. Оба диктатора стоили друг друга!

В свое время Гитлер заявил: «Кто угодно может выполнить небольшую работу по руководству операциями на войне. Задача главнокомандующего – воспитать армию в национал-социалистическом духе. Я не знаю ни одного армейского генерала, который может делать это так, как я хочу. Поэтому я решил взять на себя командование армией». Если в этой цитате заменить «национал-соцалистический» дух на «коммунистический», то ее вполне можно приписать и Сталину. При таком самомнении обоих диктаторов их руководство военными операциями дорого обошлось как Германии, так и Советскому Союзу. Маршал Василевский пишет в своих воспоминаниях:

...

«Действия Сталина страдали просчетами, порой весьма серьезными. Он был неоправданно самоуверен, упрям и не желал никого слушать. Он переоценил свои знания и способность руководить непосредственно ведением войны. Он очень мало полагался на Генеральный штаб, мало использовал умение и опыт его сотрудников. Часто без всякой причины он мог произвести поспешные замены в высшем военном руководстве».

За этой весьма осторожной оценкой скрываются многие наши миллионные потери, которых без вмешательства Сталина могло бы не быть. Известно немало случаев, как из-за его опрометчивых приказов проваливались наши гигантские военные операции, как сотни тысяч наших военнослужащих попадали в так называемые «котлы», то есть в окружение и плен.

В ходе войны Сталин на время забыл о своей самой главной претензии – на звание вождя мировой революции, зато больше всего гордился созданным им самим мифом о «Сталине – величайшем полководце всех времен и народов». Мой первый политрук запомнился мне с осени 1941 года на всю жизнь тем, что в каждом своем выступлении перед нами, его подопечными и подчиненными, торжественно провозглашал здравицу в честь «гениального полководца, отца и учителя всех народов, лучшего друга» и т. п. Он выкрикивал эти заклинания истошным голосом с каким-то неистовством, как бы озлясь на нас за то, что мы недостаточно проникаемся его фанатизмом. В результате такой вот абсолютно обязательной, принудительной, ежедневно сверху внедрявшейся религии и создавалась легенда о Сталине-полководце. Но над всеми нами, миллионами людей в военной форме, такой его образ не витал. Был только страх веред ним и его карательной системой. О нем как о личности, вожде, гении, полководце вообще не говорили. Это было просто очень опасно. Со случайного упоминания о нем в армии и на гражданке начиналось большинство страшных так называемых политических дел, в результате которых люди бесследно исчезали из жизни. Этот страх поселился в нашем обществе еще в 30-е годы и разъел, разрушил его, превратил его в безликую и бессловесную многомиллионную толпу. Как могли люди оставаться еще людьми в ту пору? Только два-три друга или муж и жена (и то далеко не всегда) могли образовать между собой опасно независимую ячейку единомышленников и за счет скрытого от посторонних глаз искреннего общения друг с другом сохранять остатки своей души. У меня, например, еще в годы войны появилось два таких сослуживца, тоже в морских шинелях, они остались со мной на всю жизнь. Для нас и тогда было очевидно, что наш гениальный вождь и полководец – голый король.

С изменением хода войны, с началом нашего наступления многое начало меняться как в армии, так и в обществе. Зрели какие-то неясные надежды, что после войны мы будем жить все-таки лучше, чем прежде. Как это ни странно, победный для нас конец войны оказался для истории таким же далеким от правдивого ее изложения, как это было и с трагическим ее началом. Дело в том, что Сталин снова брал разбег, рассчитанный на возрождение его заветной мечты о походе на Европу. Когда при этом речь шла о разгроме фашистской Германии, то вопросов не возникало, но когда речь заходила о том, что мы идем на освобождение Европы от фашизма, все получалось не совсем гладко.

Известный наш поэт и публицист Д. Самойлов, прошедший всю войну в пехоте, на правах очевидца свидетельствовал:

...

«Армия сопротивления и самозащиты неприметно стала армией лютой ненависти. И тут великая наша победа стала оборачиваться моральным поражением, которое неприметно обозначилось в 1945 году… Унимая мародерство и насилие ровно настолько, насколько оно угрожало армейской дисциплине, вводя организованные формы мародерства и насилия, Сталин создавал нечто вроде национальной круговой поруки аморализма, окончательно сводил к фразеологии идею интернационализма, чтобы лишить нацию морального права на осуществление свободы».

Самойлов вспоминает об «организованных формах мародерства и насилия», но не развивает этой темы, ведь она у нас до сих пор под запретом. Он имеет в виду, например, так называемые трофейные команды, с помощью которых мародерство и насилие были узаконены, разрешены начальством. Нельзя забывать, что трофеями считалось не только то, что оказывалось добром, брошенным бежавшими немцами, нет, для трофейной добычи зачастую применялись сила и грабеж. Можно также вспомнить и о судьбе немецких женщин, попавших в нашу зону оккупации…

Самойлов также проницательно замечает, что Сталин «окончательно сводил к фразеологии идею интернационализма» по отношению ко всем восточноевропейским странам, которые он, по сговору с западными союзниками, подминал под себя. Сталин рассматривал их не столько как военную добычу, сколько как плацдарм для дальнейшего продвижения в Европу. Теперь ему не нужны были романтические песни на тему «Гренада моя…» В конце Второй мировой войны не было в мире такой могучей, прямо-таки гигантской силы, какой являлась наша Красная Армия, ее никто не смог бы остановить на европейском континенте. Сталин был уверен, что наконец-то пришел его час! Потому западные руководители и поспешили сообщить ему, что уже имеют на руках атомную бомбу. Нашему будущему Чингисхану снова не повезло. Гитлер сорвал его планы в 1941 году, а Рузвельт и Черчилль – в 1945-м. В своих воспоминаниях Самойлов пишет:

...

«Наша армия в конце Берлинского сражения если не понимала, то ощущала возможность варианта дальнейшего похода на Европу – война с нынешними союзниками не казалась невероятным ни мне, ни многим из моих однополчан. Военная удача, ощущение победы и непобедимости, не иссякший еще наступательный порыв – все это поддерживало ощущение возможности и выполнимости завоевания Европы. С таким настроением армии можно было бы не остановиться в Берлине, если бы реальное соотношение сил было иным и отрезвляющие атомные налеты на Японию не удержали Сталина от дальнейшего наступления».

Эти воспоминания о войне Самойлов смог опубликовать только в 90-е годы, а я услышал их от него еще в середине прошлого века, когда мы с ним познакомились и часто встречались, пока он не уехал жить в Прибалтику. То же самое можно было услышать и от множества других наших бывших солдат и офицеров, закончивших войну в Восточной Европе. Правда о том времени была известна всему миру, но у нас она находилась под строгим запретом. Впрочем, история Великой Отечественной войны, особенно в ее начальном и завершающем периодах, еще ждет своего правдивого летописца. Время, хотя и медленно, но верно берет свое. Так, весной 2002 года газета «Известия» накануне очередной победной даты писала:

...

«25 апреля 1945 года советские и американские войска встретились на Эльбе… Столкнулись два совершенно разных мира: невозможно представить две более непохожие армии, два сильнее отличающихся друг от друга способа ведения войны и таких разных людей. Американцы раздавали местным жителям шоколадки из солдатских пайков. Советская армия кормила немцев солдатской кашей – это было, тут отечественная пропаганда не врала, но тянувшаяся за ней волна насилия (и изнасилований) выглядела ужасающе…»

В той же статье газета «Известия» продолжает вспоминать то, что было на самом деле, а не в сводках Совинформбюро:

...

«Хорошо известно, как вела войну Советская Армия – слова Жукова о солдатах, идущих по минному полю впереди танков, цитируют все кому не лень. Здесь господствовал такой же затратный метод, как и в советской экономике: начиная с 1941 года воевали числом, человеческим валом… Советские войска топили врага в собственной крови – и он в конце концов в ней захлебнулся…»

У нас долго не могли подсчитать погибших в годы Великой Отечественной войны – от однозначной цифры при Сталине, до двузначной. Наконец решили: погибло 27 миллионов советских людей, из них около 11,3 миллиона человек – на поле боя. Но многие историки утверждают, что наши потери были более значительными.

Конец войны я встретил на Северном флоте на эсминце «Грозный», самом тогда быстроходном корабле-красавце. И все лето 1945 года мы, как нам казалось, без особой нужды болтались в море, отрабатывая свои навыки и проверяя лишний раз технику. И это после окончания такой долгой и тяжкой войны! А потом прошел слух, что флот пойдет северным морским путем на покорение Японии. Сталин, конечно, думал не столько о Японии, сколько о Китае и вообще о том огромном регионе в целом, через который можно было перетянуть на свою сторону весь Восток. Мы уже совсем было размечтались о таком сказочном походе. Но Сталин уже знал о существовании американской атомной бомбы. Вскоре ее и сбросили на Японию, но на самом деле можно сказать, что предназначалась она больше всего лично товарищу Сталину. После этого он смог убедиться в том, что она не только создана, но еще и может действовать…

Итак, наш поход в Японию не состоялся. Но долго сожалеть об этом не пришлось, потому что мне выпало счастье участвовать 24 июня в Параде Победы на Красной площади. Целый месяц, каждый день с утра до вечера наш сводный военно-морской полк готовился к этому великому событию. Мы бесконечно маршировали под оркестр в Химках, у Речного вокзала. Пошедший с утра 24 июня дождь не омрачил праздник. Наш полк лихо прошел по площади вслед за колоннами всех фронтов, а за нами следовали двести солдат с фашистскими знаменами, они швырнули их к подножью Мавзолея под барабанную дробь.

От храма Василия Блаженного мы повернули налево и пошли с площади по улице. Вдоль домов стояли ликующие москвичи. Появление моряков вызвало бурю восторга, и толпа прорвала оцепление из солдат. Мы оказались в людском водовороте, сразу сломавшем наши ряды. Раздалась чья-то находчивая команда: «Всем добираться в казармы на метро, своим ходом! Не забыть поставить на место оружие!» (У половины полка были автоматы, у другой половины – винтовки). И мы устремились к ближайшему метро, с трудом пробиваясь через обнимавших нас москвичей. Многие из них пытались утащить нас с собой в гости к ним, но нам действительно надо было освободиться от оружия и, главное, нас уже ждали за праздничными столами, кого родные, кого близкие и просто знакомые.

Такой неожиданный финал нашего парадного марша, конечно же, случился в истории московских военных парадов впервые. У нас всегда в те годы было известное уважение к порядку и страх перед властью, никому тогда не могло прийти в голову смять военное оцепление, да еще во время такого парада! (После нас по площади еще прошли войска Московского гарнизона). Но радость победы была неудержима. Люди исстрадались по радости. Если бы они знали в тот святой день, что скоро ее у них не будет…

Историю войны власть не только фальсифицировала, но и приватизировала, причем заодно обездолила и исчезающих с нашей земли ее участников. Их обида – как боль старых ран. С ними, как и с историей, – что хотят, то и делают.

…9 мая 1970 года, ровно через четверть века после Победы, сидел я в деревенской избе с тремя местными ветеранами войны. Выпивали, конечно, по случаю праздника. Я еще с утра сказал им, что никакого парада в Москве не будет. Они не верили. Терпеливо сидели у телевизора. К полудню убедились, что я был прав. Их недоумению и негодованию не было предела. И один из них, столяр, бывший разведчик, как бы отстаивая свое право на горчайшую обиду, произнес нечто вроде монолога:

– Я с моей старухой больше не сплю. Она меня прогнала. Понимаете, мне часто война снится. Все больше, как иду в разведку и вдруг натыкаюсь на немцев. При этом я вздрагиваю во сне, кричу. Старуха завсегда ругалась. А недавно опять тот же сон. Только схватился я с немцем врукопашную. Пытаюсь задушить его, а он, сволочь, меня душит. Тут я вцепился ему в шею зубами. Так вот чуть старуху свою не загрыз. Еле она от меня отбилась. С тех пор и прогнала с кровати. А они парад не устроили!..

Данный текст является ознакомительным фрагментом.