«ДРУЖКО, ДРУЖКО, СОУБРАТ…»

«ДРУЖКО, ДРУЖКО, СОУБРАТ…»

Незабываемый май 1945 года начинался тишиной.

Мы знали настораживающую тишину, какая возникает на фронте между боями, готовую вот-вот разорваться свистом и грохотом. Мы знали жуткую смертельную тишину разрушенных городов и сожженных селений. И впервые за пять лет мы ощущали настоящую, почти зримую тишину, когда ясно слышался шелест листвы, пение птиц, всплеск волны…

Наша корреспондентская машина медленно двигалась сквозь зеленый коридор фруктовых деревьев, образовавших сплошную стену по обе стороны широкого асфальтированного шоссе. Быстрее ехать было опасно, ибо кроме автомобилей по шоссе проплывал густой поток людей с чемоданами в руках, рюкзаками на спине. Они улыбались, пели песни и на разных языках выкрикивали приветствия Красной Армии.

В одном месте мы попали в такой плотный косяк, что пришлось остановиться. Невысокий, тщедушный человек в вязаном жилете бросился к нам со словами: «Дружко, дружко, соубрат…»

И здесь, как говорится, совсем накоротке произошло наше знакомство с чехом Стояном, очень худым, жестоко измученным человеком.

Он прежде всего поведал нам о трагедии, которую ему довелось пережить. Как и многие чехи, он не хотел работать на гитлеровцев, и за саботаж его вместе с женой и двухлетней дочуркой насильно угнали в Германию. Жену и дочь уничтожили в лагере. Сам Стоян должен был тоже погибнуть. Только стремительное наступление Красной Армии спасло его от смерти.

— Туда езжайте, дорогие соудрузи, — говорил он, показывая рукой в сторону каких-то далеких построек за лесом.

— Что там такое? — спросили мы.

— Женский лагерь смерти. Самый большой в Германии! — крикнул он на ходу и добавил: — Обязательно побывайте там!

И вот мы приблизились к отвесной бетонной стене с пустующими наблюдательными вышками на углах. Прошло уже несколько дней с момента освобождения лагеря. Бывшие заключенные собирались в группы и уезжали к себе на родину. Руководил репатриацией высокий плотный офицер в звании капитана. С ним ходила по лагерю худощавая женщина с кудрявой головой. Ситцевое платье в цветочках красиво сидело на ее стройной фигуре.

Капитан проверил документы и повел нас в глубь лагеря, по дороге объясняя, что он несколько дней назад заступил на новый пост и многого не успел еще сделать, но у него есть своеобразный актив — бывшие заключенные.

И, взглянув на сопровождавшую нас женщину, капитан, спохватившись, стал нас знакомить.

— Густина Фучикова, — сказала женщина, протягивая нам руку, а капитан добавил с уважением:

— Представитель чешского народа! — и, улыбаясь, рассказал: — Как только я приехал, пришли ко мне женщины и сообщают: «В лагере есть тайные фашисты. Мы будем с вами ходить, чтобы вам ничего плохого не причинили». И вот не оставляют ни на минуту. Повсюду со мной, как личная охрана…

Эти слова и у нас вызвали невольную улыбку.

— Да, да, не смейтесь! Вы еще не знаете, какие тут подлые люди остались, — вполне серьезно проговорила Густина Фучикова.

Мы шли по лагерю, осматривали бараки, склады, мастерские, тюрьму с холодными одиночными камерами, куда бросали провинившихся, и, наконец, крематорий с широкими хищными, разверзнутыми, как пасть зверя, печами.

С ужасом смотрели мы на вагонетки, по ночам перевозившие людей, отравленных газами, умерших от голода и болезней. И что особенно врезалось в память — это целая гора обуви в маленьком дворике крематория. Обычно обувь и одежду уничтоженных людей фашисты сортировали, связывали в пачки и отправляли на склад. А тут Красная Армия оказалась слишком близко, и немцы один-единственный раз изменили своей аккуратности, оставив в маленьком дворике беспорядочную груду туфель, ботинок, детских сандалий, ночных шлепанцев… Даже страшно было подумать, что еще несколько дней назад люди ходили в них по земле и, вероятно, питали надежду на спасение. А сегодня это все, что от них осталось…

Мы зашли в бараки, где жили чешские женщины. Они встретили нас у самого входа. И с первой минуты мы почувствовали себя здесь как среди старых добрых друзей, с которыми были в долгой разлуке.

Вероятно, такое же ощущение было и у наших гостеприимных хозяек, немедленно принявшихся выкладывать на стол все, что было у них из еды.

Они без устали говорили то все сразу, то по очереди, вспоминая полные трагизма недели и месяцы, проведенные за колючей проволокой.

Слушая этих женщин, я смотрел на Густину Фучикову. Она была в таком же хорошем настроении, как и все мы, но вместе с тем в ее веселых глазах таилась грусть. Больше всего говорила она о своем муже, нежно называя его Юлек.

Юлиус Фучик! В ту пору мы не знали этого имени. Здесь, в лагере, мы впервые услышали, что Фучик — наш товарищ по профессии, журналист, редактор газеты чехословацкой компартии «Руде право», выходившей в пражском подполье в самые мрачные дни фашистской оккупации.

Сюда, за высокие бетонные стены, доходила людская молва, будто Фучик казнен. Густина не хотела в это верить, в ней жила, пусть слабая, надежда, что, может быть, слухи эти ложные, что он жив, и тогда они встретятся скоро в родной Праге.

Они вместе участвовали в революционной борьбе. Их арестовали почти одновременно и сидели они в одной в той же тюрьме Панкрац.

Фучика нещадно избивали во время допросов. Его без сознания приносили в камеру, и он медленно приходил в себя. И как ни тяжко ему было в эти дни, он помнил о своем большом друге и в полусне, в полубреду шептал: «Густа, моя маленькая, милая Густа…»

Из тюрьмы Густина попала в этот лагерь. Порой ей казалось, что все кончено, живой отсюда не выбраться. И все же в сознании жило, что есть на земле силы, способные спасти человечество от фашизма. Есть Красная Армия, и одно это рождало волю к борьбе.

Она все выдержала, все перенесла и дожила до той счастливой поры, когда по ночам сюда стал доноситься гул артиллерии.

Русские женщины улавливали далекие звуки, сообщали своим подругам: «Наши «катюши» бьют…»

Фронт приближался. Немцы получили приказ эвакуировать заключенных в глубь Германии. Женщин строили на плацу и угоняли в неизвестность. Не все могли двигаться: в лагере свирепствовали болезни, смерть беспощадно косила узниц. Ухаживали за больными несколько десятков заключенных. И среди них две сестры-чешки Галовы, еще по Праге старые друзья Густины Фучиковой.

…Ночью формировался очередной транспорт. Эсэсовцы врывались в бараки с собаками и кричали: «Вон, вон отсюда, строиться!»

Густина не хотела покидать лагерь. В самый последний момент, когда заключенные стояли в строю, держа на руках свои несложные пожитки и получали на дорогу хлебный паек, Густина осторожно пробралась сквозь ряды, спряталась за кирпичной стеной, а затем вбежала в барак с умирающими. Она нашла там маленькую, хрупкую, как статуэтка, Миру Штропову, рассказала ей обо всем и спросила, как ей быть дальше. Было решено, что она останется в бараке на положении тяжелобольной.

На глазах Густины люди умирали не только от голода, но и от тяжелых болезней. Расставаясь с жизнью, они просили исполнить их последнее желание — дать им вволю напиться воды. Но даже воды в этих убогих бараках не было, чтобы напоить всех жаждущих, прежде чем они навечно закроют глаза. Густина вызвалась доставлять умирающим воду.

Каждый час двигалась колесница к колодцу с пустыми баками, обратно — с наполненными водой. Воду разносила больным и снова снаряжалась к колодцу. И так на протяжении двух дней Густина со своими помощницами совершала рейсы туда и обратно.

Гром артиллерии нарастал и приближался к лагерю. «Наши, наши!» — кричали русские женщины, и в этот момент даже больные, собравшись с последними силами, приподнимались, и на их лицах вспыхивало подобие улыбки.

Однажды ночью среди эсэсовцев поднялась невообразимая паника. Они исчезли, а на рассвете, когда в низинах еще стояла плотная стена тумана, к Густине подбежала подружка и, безмерно счастливая, бросилась ей на шею.

— Густочка! Поздравляю тебя с победой! — кричала она и плакала от радости.

Они выбежали к главным воротам. Впервые за все годы тут не было автоматчиков и сторожевых овчарок. Толпа взволнованных женщин стояла у ворот, наблюдая, как в окнах немецких домов городка Фюрстенберг появляются белые простыни и покрывала.

Однако женщин волновало совсем другое: они смотрели в сторону города и думали, что вот-вот перед их глазами появятся знаменитые советские танки. Но этого не случилось.

Из-за поворота выехал на велосипеде запыленный усталый солдат. Медленно раскручивая педали, он не спеша подъехал к женщинам, спрыгнул с велосипеда и совсем запросто крикнул:

— Здорово, товарищи!

И не успел он сделать и шага, как женщины бросились к нему. Он переходил из одних объятий в другие.

Солдат пробыл здесь всего несколько минут и отправился обратно, а через два часа в лагерь приехал капитан Красной Армии, назначенный комендантом лагеря. Познакомился с Густиной, ее подружками и, узнав об их лагерной «специальности», объявил:

— Больше вам воду возить не придется. Это будут делать немцы из Фюрстенберга.

И действительно, появились новые водовозы.

Советский капитан с первого же дня приказал зачислить немцев на общее довольствие. С этим никак не могли согласиться чешки. «Пусть хоть один раз они хлебнут горя, побудут на нашем пайке», — внушали женщины капитану. «Нельзя, мы не фашисты, — отвечал он. — У нас другие законы. Кто работает, тот имеет право на еду». И, несмотря на эти убедительные и веские доводы, чешки были всерьез обеспокоены. Им казалось, что немцы могут из чувства мести устроить какую-нибудь каверзу советскому коменданту. Вот с этого дня они и вызвались добровольно охранять капитана, о чем он не мог нам рассказывать без смеха.

— Мы знаем, что значит бдительность, — говорили теперь чешки. — У нас в лагере были жена и дочь Тельмана. Мы их тоже охраняли от фашистов.

— Роза Тельман? — переспросил я.

— Да-да, Роза была у нас в лагере! Не удивляйтесь! — подтвердила Густина Фучикова и, указав на сидевшую за нашим общим столом смуглую девушку с ясными голубыми глазами, добавила: — Вот она особенно дружила с Розой Тельман.

Девушка сначала молча улыбалась, но вскоре и она втянулась в общий разговор:

— Мы с Розой Тельман лежали в лагерной больнице. И там познакомились. Роза много рассказывала мне о своем муже и дочери. Она была совсем слаба, еле двигалась по комнате. Мы думали, как ей помочь. И узнали, что одна наша чешка, по фамилии Сметонова, работает на кухне. Мы связались с ней и тайно получали хлеб специально для Розы Тельман. Мы ее поддерживали как только могли, и потому она уцелела…

— А где же она теперь? — спросил я.

— Перед приходом Красной Армии женщины увели Розу из лагеря и скрывали ее в одной немецкой семье, — пояснила Густина. — А сейчас? Сейчас она, наверное, уже дома…

Мы расстались с капитаном, Густиной Фучиковой, ее чешскими подругами и отправились дальше.

Опять перед нами тянулось широкое асфальтированное шоссе и поток беженцев — счастливых, ликующих людей, возвращающихся на родину, к матерям, женам, детям…

Мы приближались к небольшому провинциальному городку, который сдался без боя.

Отсюда, с высокого берега мелководной прозрачной речушки, казалось, что художник небрежно разбросал на сером холсте зеленые, красные, желтые, белые пятна. Но когда мы въехали в обычный провинциальный немецкий городок, прикорнувший между холмами, оказалось, что разноцветные пятна просто чередование аккуратных домиков и зеленых садов вокруг них.

Солнце, перевалив за полдень, жгло нещадно. Клубилась над дорогой пыль и оседала на придорожной траве и деревьях, отчего и трава и деревья казались седыми. Филиппыч время от времени вытирал сложенной пилоткой пот со лба и тихонько чертыхался.

За окном промелькнула угловатая кирка, водокачка, традиционный памятник Бисмарку.

— Товарищ капитан, посмотрите налево, толпа собралась, и наших много, — сказал Филиппыч и сбавил ход машины.

Я оглянулся. В глубине одного из палисадников действительно пестрела, двигалась толпа.

Мы остановили машину. Филиппыч побрел искать колодец — утолить жажду и залить воды в радиатор машины, а я направился туда, где толпились люди.

Невысокий бритоголовый солдат, курносый и розовощекий, тащил из дома стул, торжественно подняв над головой.

— Что там такое? — спросил я в тот момент, когда он поравнялся со мной.

Солдат ответил по-украински:

— Так то ж Тельманова жинка сказывать будэ. Я ж их и найшов… Вона була дуже замучена…

Я поспешил за солдатом. Он протиснулся к стоявшей там немолодой женщине и, улыбаясь, забавными, немного неуклюжими жестами указывал ей на стул. Женщина присела. Я внимательно всматривался в нее. В ней не было ничего примечательного: серое платье, слегка поседевшие волосы и усталые глаза. Лицо, пепельное, с тонкой паутинкой морщин, — одно из тех, на которых запечатлелась вся трагедия войны, — освещала теплая улыбка.

— Да, я жена Тельмана, — Сказала женщина, вероятно продолжая прерванный разговор.

Молоденькая связистка, с выбивающимися из-под пилотки пушистыми волосами и по-детски удивленными глазами, плохо владела немецким языком. Путая и коверкая слова, она спросила:

— А как же вы уцелели в этом?.. — и, не найдя нужных слов, обвела рукой вокруг.

— Чудом уцелела. Меня выручили и спасли русские друзья. Да и фашистам в последние дни было не до нас.

Седой майор с густыми, нависшими над глазами бровями и шрамом через всю правую щеку попросил перевести:

— Давно вы с Тельманом разлучены?

Роза задумалась, как бы вызывая в памяти все прошедшее и, проведя рукою по лицу, начала свой рассказ:

— Нас с мужем разлучили очень давно. В 1933 году. Я помню этот день. Была весна. Вот такая же, как сейчас. Нет, даже более ранняя весна. Мартовская. Эрнста арестовали. Мне даже не сказали, куда его увезли. Мы о дочерью Ирмой только потом узнали, что его бросили в Берлинскую тюрьму. Я осталась в Гамбурге с Ирмой без всяких средств. Гестапо следило за каждым нашим шагом, а тревога за отца и мужа делала нашу жизнь совсем тяжкой. Не знаю, как бы мы выжили, если бы не помощь друзей Эрнста. Их было много, этих друзей, и они помогали нам как могли: кто деньгами, кто вещами, кто советом и добрым словом.

Солдат, который достал стул и теперь, держа в руке букет сирени, стоял за спиной Розы, точно в почетном карауле, и внимательно прислушивался к каждому ее слову, сейчас вдруг неожиданно подал свой голос:

— Потом вы совсем не бачили Тельмана?!

— Нет, мне удалось повидаться с ним в тюрьме. Я кинулась к решетке, разъединяющей нас, но гестаповец оттолкнул меня, и я только услышала голос Эрнста: «Мужайся!» Это было время больших испытаний, и мужество, только мужество необходимо было каждому из нас…

После Сталинграда все честные немцы вздохнули. Они поняли, что приходит конец кровавому фашизму. Тогда гестаповцы вовсе озверели. В феврале 1944 года я добилась свидания с Эрнстом в последний раз. Он был избит, болен, но держался бодро и даже шутил: «Когда их разобьют и мы останемся живы, мы выпьем по бокалу хорошего вина с тобой, Роза, чтобы души этих молодчиков уже никогда не вылезали из преисподней». И больше Тельмана я не видела. Ходили слухи, что он погиб.

Роза умолкла.

Стало совсем тихо. Нахмурившись, смотрел куда-то вдаль седой майор, и нервно подергивалась его щека, рассеченная шрамом. Широко раскрыв глаза, подперев голову рукой, задумавшись, сидела на траве молодая связистка. Солдат, опустив голову, обрывал и мял в руках листки сирени. Молчали и покачивали головами пожилые немки, молчали бывшие заключенные концлагерей…

И вероятно, долго могло продолжаться это тяжкое молчание, если бы солдаты не протянули Розе огромный букет цветов.

— От нашей воинской части.

На лице Розы появилась добрая улыбка.

К вечеру мы покинули город и поехали дальше. Впереди в лиловато-туманной дали лежала большая страна, за освобождение которой от фашизма Эрнст Тельман отдал свою жизнь.

Много лет спустя после окончания второй мировой войны мы направлялись в Чехословакию по тому же самому пути, который с боями прошла наша армия-освободительница.

Сидя в вагоне, я думал о людях, с которыми меня свела судьба в 1945 году и которых мне хотелось увидеть.

Перед моими глазами снова встал лагерь смерти, со всеми его ужасами, и тот самый чех, что кричал нам «Дружко! Дружко, соубрат!», и невозмутимый капитан, и маленькая Густина…

Я еще раз прочитал «Репортаж с петлей на шее» — это последнее обращение ко всему человечеству стойкого и мужественного борца Юлиуса Фучика — и строил планы во что бы то ни стало увидеть его жену Густину, пройти по той же мостовой, по которой ходил Юлиус Фучик, побывать в доме, где он жил, посмотреть на те вещи, к которым прикасалась его рука.

В Праге, в коротком промежутке между экскурсиями, я позвонил Густине Фучиковой, напомнил о нашей встрече в 1945 году и спросил:

— Когда можно вас повидать?

Густину удивил такой вопрос:

— Приходите в любое время. Я всегда рада гостям из Советского Союза.

И вот мы с товарищами спешим на улицу имени Югославских партизан. Находим дом № 11.

Осматриваем дом внимательным взглядом и высоко, на уровне третьего этажа, обнаруживаем мемориальную доску, увековечившую память Юлиуса Фучика.

Поднимаемся на четвертый этаж, в маленькую и более чем скромную квартирку Фучиковой.

Густина встречает нас в простеньком платье и переднике. Она все такая же легкая, подвижная…

Я смотрю на нее и вспоминаю, что этой «маленькой женщине с большими детскими глазами» Фучик посвятил самые нежные слова. «Моя милая, маленькая, будь сильной и стойкой», — писал он в те дни. И она была именно такой, когда ее привели на очную ставку с мужем и в упор спросили: «Вы его знаете?» «Нет, не знаю», — холодно ответила она и даже взглядом не выдала ужаса…

Мы вошли в кабинет. И тут произошло нечто неожиданное. Наш разговор сразу прервался, мы молча и не торопясь, с каким-то особым внутренним благоговением начали рассматривать все, что нас окружало.

Я ни в одном музее не испытывал такого святого чувства, когда все хотелось не просто увидеть, но навсегда сохранить в памяти. Быть может, это объясняется тем, что слишком долго мы ждали встречи с этим домом и с этими вещами.

Поняв наше состояние, Густина молча стояла в стороне. Она видела, что нам не нужно никаких пояснений. И без того все было удивительно знакомо и понятно, начиная вот с этого маленького рисунка, изображающего букетик цветов. Разве мы не знаем, что это тот символический подарок, который Густина получила, от Фучика в день своего рождения по тюремной почте.

А вот золотая пятиконечная звезда — высшая награда итальянских партизан, сражавшихся в бригаде имени Гарибальди. Она вручена Густине в 10-ю годовщину со дня гибели Юлиуса.

Мы подошли к стеллажам, протянувшимся вдоль всей стены и заполненным книгами, которые Фучик называл своими друзьями.

— К сожалению, здесь сохранилась очень незначительная часть нашей библиотеки. Я с трудом разыскала уцелевшие книги. Все самое ценное бесследно пропало, — с сожалением поведала Густина. — Я счастлива, что хоть частично уцелели архивы Юлека. Посмотрите сюда… — Она открыла шкаф, в котором ровными рядами лежали рукописи, тетради, папки с документами. — Это его записи, — пояснила Густина. — Большая часть их еще нигде не опубликована.

Бережно перелистывая пожелтевшие от времени страницы дневников Фучика, я спросил, где хранится рукопись его последней книги «Репортаж с петлей на шее».

— В этом же самом шкафу, — ответила Густина, стала вынимать и передавать нам тяжелые, заключенные с двух сторон под стекло листки из блокнота, аккуратно, строчка в строчку, исписанные простым и химическим карандашами. Листки пронумерованы, и на каждом из них рядом с номером страницы стоит буква.

Мы принимали из рук Густины и, едва прикасаясь пальцами, передавали друг другу странички бессмертного творения, которое вечно будет волновать умы человечества.

В тревожные дни эти листки из рук Фучика получил тюремный надзиратель, чех из Моравии, Адольф Колинский. Рискуя жизнью, он регулярно приносил в камеру Фучика карандаш, бумагу и выносил на волю эти листочки.

Мы присели на диван, и Густина начала подробно рассказывать нам, как были обнаружены черновики книги «Репортаж с петлей на шее».

Из концлагеря Равенсбрюк она вернулась в Прагу, ничего толком не зная о Фучике. Обратилась через газету «Руде право» и просила читателей сообщить, что им известно о его судьбе. И вскоре объявился человек, который сообщил, что Фучик в камере много писал. Эти рукописи тайно выносил из тюрьмы надзиратель по фамилии Колинский.

— Тут я развила бешеную деятельность, — продолжала рассказывать Густина. — Опросила десятки людей. И представьте, все мои труды оказались напрасными. Зато однажды я прихожу к редактору газеты «Руде право» и застаю у него в кабинете незнакомого гражданина. Он встает, протягивает руку, называет себя: «Колинский» — и передает несколько листков со знакомым почерком. Я ничего не могла ему ответить, а только расплакалась… Через несколько дней он принес всю рукопись «Репортажа с петлей на шее». Как просил Юлек, я сейчас занимаюсь изданием его трудов. Только получилось не пять томов, как он думал, а значительно больше. Десять томов вы можете видеть на полке, а одиннадцатый скоро сдается в печать. Сюда вошло далеко не все, а только самое основное.

Мы поинтересовались, в каких странах выходил «Репортаж с петлей на шее». Густина разложила на столе десятки книг с яркими броскими рисунками на обложках. С одних обложек на нас смотрел веселый, улыбающийся Фучик, на других было нарисовано оружие палачей — петля, упругая, страшная веревка. На некоторых обложках изображены языки пламени или большое огненное сердце борца.

Соединенные Штаты Америки и Мексика, Индия и Канада, Италия и Голландия, Бирма, Индонезия, Ливия.. Пожалуй, нет уголка на земном шаре, где не появилась бы эта книга.

— Теперь главное дело моей жизни — разобраться в рукописях Юлека. А затем текущая работа… Приходит много писем. Ну вот хотя бы самое последнее, немножко смешное и наивное. — Она протянула руку к конверту и показала письмо из редакции газеты «Советский спорт». — Меня просят написать, как Фучик относился к спорту. И просят не зря, — с шутливой улыбкой заметила Густина. — Юлек действительно был неплохим спортсменом. А вот письмо от пионеров… Люди пишут из самых благородных побуждений, и я не могу положить письмо в ящик, пока на него не отвечу. Иначе меня назовут — как это по-русски называется? — бю-ро-кра-том… И будут правы!

Вечерело. За окном давно сгустились сумерки. Мы торопились в гостиницу и пригласили к нам Густину. Она согласилась составить нам компанию.

В маленьком, тесном номере в честь нашей дорогой гостьи был устроен скромный ужин. Глядя на наше до вольно скудное угощение, Густина с улыбкой сказала:

— Бывает так, что стол огромный и много вкусных вещей, а вместе с тем не знаешь, что сказать своему соседу. У нас с вами столик маленький, а дружба большая. Давайте за эту дружбу поднимем наш первый тост!

…Пробыв несколько дней в гостеприимной Праге, мы отправились дальше по своему маршруту. Густина Фучикова пришла в гостиницу попрощаться и проводить нас.

— Куда же вы теперь, неутомимые путешественники? — спросила она и очень обрадовалась, узнав, что наш путь лежит в Карловы Вары.

— О! В таком случае вы повидаете Розу Тельман. Она там лечится и отдыхает.

Это была приятная неожиданность.

Все эти годы мне хотелось вновь повидаться с Розой, посмотреть, какой она стала теперь, и вспомнить о прошлом.

Наш автобус тронулся в далекий путь. На фоне огромного здания гостиницы «Дружба» мы еще долго видели маленькую женщину, махавшую нам вслед белым платочком…

За четыре часа пути мы остановились всего лишь в одном месте, и эта остановка напомнила мне о чем-то уже виденном и пережитом. Это была знаменитая на весь мир деревня Лидице, дотла сожженная немцами, на пепелище которой возник новый благоустроенный социалистический поселок. Усилиями передовых борцов за мир на месте гибели жителей Лидице теперь создается грандиозный розарий: 69 стран откликнулись и пожелали принять участие в этом благородном почине. И Роза Тельман уже сделала свой вклад, она привезла из Германской Демократической Республики кусты самых красивых роз, какие только можно там встретить.

Мы приближались к Карловым Варам. Дорога причудливыми завитками проходила в горы, и наконец в просвете, среди зарослей леса, перед нашими глазами открылась панорама курорта, — словно орлиные гнезда, прилепились на скалах здания. Густо застроенную центральную часть города прорезала быстрая и шумная речка Тэпла. А часа через полтора мы уже не торопясь ходили по узеньким улицам, долго стояли в павильоне самого мощного источника и смотрели, как с адской силой взлетает на высоту двенадцати метров фонтан горячей воды.

Экскурсовод водил нас по улицам и показывал дома с мемориальными досками. Мы узнавали о том, что некогда здесь лечился Петр Первый, бывали многие выдающиеся люди науки и искусства: Н. В. Гоголь, Адам Мицкевич, П. И. Чайковский, Ференц Лист, академик И. П. Павлов.

Все это было по-своему интересно. Но пока мы ходили по городу и осматривали все его достопримечательности, из головы не выходила мысль о Розе Тельман. Ведь она где-то здесь, рядом с нами. Мы всматривались в лица прохожих, по нескольку раз в день направляющихся к источникам, в надежде увидеть в толпе знакомое лицо.

Но наши надежды не сбылись, и на другой день мы, не зная, что существует фуникулер, уподобившись альпинистам, с посохами в руках, взбирались по крутой горе к санаторию «Империал», в котором жила и лечилась Роза Тельман.

Встретили ее у подъезда санатория в тот самый момент, когда она возвращалась от источника, держа в руках кружечку с длинным горлышком. Я напомнил Розе о нашем очень мимолетном знакомстве в 1945 году в маленьком немецком городе. Она бросилась ко мне, крепко, по-матерински обняла:

— Помню, все помню…

Взяв меня под руку, она повела к лифту, а когда мы поднялись на верхний этаж, она пошла впереди, и так быстро, что мы едва за ней поспевали.

В комнате нас встретила высокая полная немка в очках, Паулина — секретарь Общества советско-германской дружбы и большой личный друг Розы Тельман.

— Мы редко бываем врозь, — сказала она. — Вместе работаем, вместе отдыхаем и лечимся тоже сообща. — И, протянув руку к стопке исписанных листов, добавила: — Впрочем, сейчас у нас отдых относительный. Перед отъездом Роза получила кучу заданий от редакций газет и журналов Германской Демократической Республики. Все свободное время она пишет статьи, а я подбираю фактические материалы.

На груди Розы мы заметили орденские ленточки и поинтересовались, что это за награды. Оказалось, что после войны правительство ГДР наградило ее золотым орденом Карла Маркса, орденом «За заслуги», медалью Клары Цеткин.

— Скоро у Розы Тельман большой праздник. Исполняется сорок лет, как она вступила в Германскую коммунистическую партию, — сообщила нам Паулина.

— У меня много обязанностей, — сказала Роза. — Работаю в женском антифашистском комитете и других общественных организациях. И есть у меня еще одна очень важная нагрузка, — с деланной серьезностью подчеркнула она, и лицо ее расплылось в улыбке. — Кроме всего прочего, я… бабушка. Моей внучке исполнилось одиннадцать лет, — добавила она, прищурив добрые, смеющиеся глаза.

Мысли невольно обратились к прошлому. Хотелось узнать, помнит ли Роза своих друзей по концлагерю Равенсбрюк, бывала ли там, как теперь выглядит эта чудовищная «фабрика смерти».

Достаточно ей было услышать слово «Равенсбрюк», как она поднялась со стула и с жаром начала рассказывать:

— У нас в ГДР есть большая организация — женский комитет бывших заключенных Равенсбрюка. Раз в месяц мы устраиваем собрания или вечера воспоминаний, а помимо этого, ежегодно выезжаем в Равенсбрюк. Сейчас там строится памятник жертвам фашизма. Мы точно знаем теперь, что за четыре года в лагере погибло девять тысяч двести женщин. Как и в Лидице, там силами многих наших подруг создается розарий…

Слушая Розу Тельман, глядя на ее лицо, исполненное решимости, я не мог не подумать об Эрнсте Тельмане — человеке, отдавшем жизнь за то, чтобы мы все, наши дети и внуки продолжали жить, не зная войн, нужды, бараков за колючей проволокой…

Завершая книгу, я возвращаюсь к ее началу.

Прошлое — оно всегда с нами. Память старательно хранит все, чему мы были свидетелями. А время — тот мастер, что умело отшлифовывает жизненный опыт и передает его подрастающему поколению.

Почему почти сорок лет спустя я вернулся к своим фронтовым материалам и они доставляют мне радость? Вероятно, потому, что в этих телеграфных строчках я сегодня особенно остро ощущаю дух борьбы, аромат того неповторимого времени. Они напоминают о событиях далеких и вместе с тем всегда близких и дорогих — тяжкие дни наших испытаний в 1941—1942 годах и то счастливое время, которое Маршал Советского Союза Г. К. Жуков удивительно метко и образно назвал «Большим Халхин-Голом». А все это, вместе взятое, и есть Подвиг Народа — подвиг, оставшийся навсегда в нашей памяти и в нашем сердце.