Тайна памяти моей

Тайна памяти моей

1

Тайга, тайга… С юных лет я сроднился с ней, знал ее щедрости и суровости. Она щедра весной, летом и, особенно, осенью. Едва сойдет снег, и уже можно переходить на подножный корм. Черемша, кандыки, саранки, щавель, дикий лук, вкусные трубки пучек, пиканчиков. Бывало, возьмешь кусок хлеба, который положен тебе на день, и с утра до вечера бродишь по косогорам и долинам. К такому рациону я стал привыкать с восьми лет и не знал хворей. В летние месяцы тайга радовала меня земляникой, черникой; ух, сколько этих ягод на таежных полянках и на откосах дражных выработок! Припадешь к земле, раздвинешь листву, и перед глазами вспыхивает краснота густой земляники или ослепительная сизость рясной черники, бери целыми горстями и ешь до полной сытости. А про осень и говорить нечего. Она открывает перед тобой в тайге такие богатства, что не знаешь, с чего начинать: спелая черемуха, зрелые стручки лесного гороха, кедровые шишки — таежный сдобный хлеб, — а на десерт осенние ягоды, скажем красная смородина. Она нежится на солнечных косогорах до глубокой осени. И когда спадает листва, каждый куст напоминает пламя костра и зовет, зовет к себе освежиться сладкими с кислинкой ягодами. Бери с куста прямо в рот.

Суровость тайги, как мне казалось, торжествует зимой. Глубокие снега, трескучие морозы и частые бураны превращали тайгу в моем воображении в скопище сугробов, похожих на белые гробы с дымящимися крышками. Жилось тогда впроголодь, глаза постоянно искали что-то съедобное и ничего не находили в этой мертвой белизне, потому мне оставалось только сердиться на зимнюю тайгу. Побаивался я углубляться в нее и потому, что был напуган смертью братьев Огловых, которых на пути из таежного поселка в школу застала пурга. Они сбились с дороги, долго брели по белесой мгле, оголодали, ели кедровую кору и уснули под кедром. Их нашли лыжники в трех километрах от рудника. Братья уснули в обнимку и не проснулись. Один из них, Федя Оглов, был моим ровесником, шустрый и смекалистый паренек… Его обледенелое лицо, рот, забитый кедровой корой, преследовали меня до четырнадцати лет. Вообще я боялся покойников, но никому не признавался в этом. То была, кажется, первая тайна моей души.

С четырнадцати лет тайга стала привлекать мое внимание и как источник заработка. Многие таежные речушки и горные ключи в половодье и после ливней обнажали в берегах слоистые отложения охристых и синюшных песков. Такие пески следовало брать на пробу — промывать в лотке или ковшике. Если в остатках промытого песка обнаружились шлихи — черные порошинки железа, — значит, ройся тут старательно — попадутся крупинки золотой россыпи. Ради них я готов был перекопать, перемыть весь берег. Ведь я должен был помогать слепому отцу и больной матери кормить семью в восемь ртов.

Вскоре ко мне пришла старательская смекалка: я перегораживал ручьи в избранном месте и направлял потоки воды на подмыв берега с песками. Вода работала на меня целыми сутками недели две, затем я приходил сюда, разбирал перемычку и принимался промывать, как было принято говорить, головки. В головках, то есть в тех самых местах, где вода выбивала пороги и ямки, оседали золотинки. Были удачи — намывал по золотнику за день, чаще возвращался домой почти пустой. И тем не менее на летнюю тайгу я не сердился. Она кормила меня и мою семью.

На промывку песков в таежных ключах часто брал с собой Гошу Кретова, смышленого паренька. Лобастик, он был младше меня года на два, но смелый и трудолюбивый, умел хранить тайну и не был жадным. Зная скудную жизнь нашей семьи, он при малых намывах отказывался от своей доли. В драках с ровесниками Гоша всегда был на моей стороне. Дрался отчаянно. Расстался я с ним накануне войны. Он попал в танкисты, я в пехоту.

В зимнее время я забывал старательские дела. Учился в школе и работал в типографии рудничной газеты «Приисковый рабочий». Наборщикам полагалась рабочая карточка с талонами на получение масла и молока бесплатно.

Правда, как-то зимой я соблазнился на добычу «сметаны» — так называли старатели амальгаму — шламовое золото, собранное с помощью ртути.

Встречают меня после работы в типографии знакомые старатели. Их было трое. Это из тех, что вынуждали меня ходить с ними на Дмитриевский отвал и надеялись найти там, где я поднял «утенка», целый выводок вместе с «уткой».

— Сергеев, — сказал один из них, измеряя ширину моих плеч веревочкой с узелками, — ты как раз впритирку пролезешь в одну дырку.

— Куда?

— За «сметаной».

— Обойдусь без сметаны. В типографии мне выдают талоны на масло и молоко.

— Значит, трус!.. Мы зовем тебя под аварийный чан. Понял?

Я знал историю аварийного чана. Еще прошлой весной в половодье дно чана, наполненного шламами из бегунной фабрики, почему-то проломилось. Шламы не попали в отстойник и расползлись по площади, забив канавы и сточные желоба. Летом я со своими сверстниками принимал участие в расчистке желобов. Изредка в щелях и спайках попадались капли ртути. Мы вылавливали эти капли цеплялками, затем отжимали ртуть через подолы рубах, и в наших руках оставались крохотные сгустки белой скрипучей, точно картофельный крахмал, амальгамы. После отпарки этих сгустков в железной ложке на горячих углях можно было идти в золотоскупку. Но я не знал, что под аварийным чаном можно ухватить, как сказали мои «знакомые», значительно больше, чем мы брали в желобах. Там теперь пробита канава, по которой стекает вода после смыва чаш и шлюзов.

— Понял, — ответил я. — Но почему именно мне надо пробираться под аварийный чан?

— У тебя есть хорошие цеплялки. У нас таких нет. Если трусишь, то отдай их нам.

Цеплялками мы называли самодельные лопаточки из медной проволоки, вроде чайных ложечек с длинными ручками. Концы лопаточек натирались ртутью.

Я не мог расстаться со своими приспособлениями для вылавливания ртути, они у меня были сделаны по всем правилам, удобные, много раз помогали выбирать мельчайшие бусинки из щелей бутары или в хвостах бросовых выработок. Я также не мог оставаться перед ними трусливым парнем…

Путь под аварийный чан сквозь обледенелые сточные люки не обещал ничего доброго, но «раз взялся за гуж, не говори, что не дюж». Мне предстояло добраться до самого пролома дна, точнее, до ямы под проломом, и там, как мне сказали, я должен наткнуться своими цеплялками на «сметану».

Они были уверены, что ее хватит на всех, что я должен поделиться с ними, иначе в милиции состоится обыск и мне дадут статью за аварию чана… Дескать, никто, кроме меня, не мог расковырять дно такими цеплялками.

— Надеемся на твою честность. Будем ждать тебя у люка, и только с добычей…

— Ждите, — ответил я.

К полуночи мне удалось добраться до цели. По канаве сочилась теплая вода — шел смыв шлюзов. В первой же яме моя цеплялка наткнулась на «сметану». Да, тут хватит на всех. Весной эту канаву будут очищать и накопившиеся в ней осадки возвратятся на шлюзы. Значит, я совершаю воровство? Нет, на эту удочку вы меня не поймаете. Называйте трусом, угрожайте любой расправой, но вором я не был и не буду!..

Но как же мне выбраться? Другого выхода из-под чана, увы, нет, а перед люком меня ждут…

Я решил пролежать под чаном до рассвета. А утром пойдут на работу люди, и кто посмеет потрошить меня среди бела дня?

Перед рассветом над рудником закружила метель. Она быстро настрогала перед чаном огромный сугроб и закупорила выход. Я оказался в ловушке. Но это лишь успокоило меня. Мои «знакомые» должны позвать кого-то с лопатами выручить человека из снежного плена. Ничего подобного. «Сбежали, сволочи, сбежали, — подумалось мне в тот час, — чтоб не отвечать за мою гибель под аварийным чаном».

Пробившись сквозь сугроб, я, не заходя домой, отправился к директору фабрики и чистосердечно рассказал, как пошел на воровское дело.

— А твоих уже взяли сегодня ночью, — сказал директор. — Троих. Хищники. Они давно прилаживались хватануть под аварийным чаном добрый куш. Не удалось. А ты, коль пришел ко мне с таким делом, помалкивай, не признавайся больше никому, что чуть не стал вором.

Тайна памяти… У кого в жизни не было постыдных поступков и досадных промахов, о которых не принято рассказывать даже самым верным друзьям и вспоминать про себя, — пусть они хранятся в глубине души, как говорится, за семью печатями… Хотя рано или поздно поступки и промахи могут обнажиться. И быть тому — невелика беда. Труднее раскрывается, чаще вовсе не раскрывается ход мысли, ощущения, переживания человека — как он думал, какие клапаны открывались и закрывались в его душе в обстоятельствах, близких к решению дилеммы: быть или не быть?

Именно на такие размышления натолкнул я своих друзей, рассказав им эпизод со «сметаной».

Нас шестеро. Нам предстоит путешествие по голубой тропе — по реке Кии, которая несет свои воды с юга от Хмурой горы на север до Чулыма. Впереди немало каменистых порогов, бурных перекатов и коварных водоворотов. Чего стоит, скажем, Мертвая яма или Шайтаны, где бешеная река рвет плоты, зажимает лодки между камней так, что не пытайся спасать свои манатки, а выбрасывайся в воду и пробивайся к берегу. Однако ни один здешний житель не может считать себя таежником, если не прошел эту тайгу по голубой тропе. Я проходил по ней в молодости на салике — плотике, сбитом из четырех сухих бревен, а ныне решил показать сыну красоту и таинственную угрюмость родной мне тайги с «кормы» резиновой лодки.

— Сознавайтесь, кто о чем думает сейчас, перед спуском лодок на воду? — выслушав меня, спросил Михаил Аркадьевич Федоров, наш командор, в прошлом флотский офицер.

— Думаю: как на четырех лодках разместить шестерых? — ответил мой сын.

— Вопрос логичен. Я тоже думал об этом. Отвечаю: на большой флагманской пойдут трое, а на трех малых — по одному.

Михаил Аркадьевич перевел взгляд на чем-то недовольного Виталия Бобешко.

— У нас, в десантных войсках, не разрешалось думать вслух, — ответил он.

— А все же?

— Все же… Прикидываю в уме место приземления. К вечеру должны дойти до устья Растая.

— Согласен. Там заварим первую уху из хариусов.

— Если будет клевать, — выразил свои сомнения Василий Елизарьев. Он родился и вырос в тайге и, как я знаю, не умеет скрывать свои думы и сомнения, всегда предупреждает о вероятных осложнениях.

— Клев будет, — заверил командор.

Дошла очередь до журналиста Виталия Банникова. Он взял отпуск ради того, чтобы совершить путешествие по голубой тропе. Я смотрел на него с тревогой. Он недавно перенес операцию. Левая нога покалечена, но упорно скрывает свое недомогание. Если случится расстаться с лодками и пешком преодолевать горные перевалы, то ему придется опираться на наши плечи.

— Сначала скажу, что вы думаете обо мне, — сказал он. Похоже, он разгадал мои мысли о нем. — Во-первых, зря не собираетесь доверить мне одиночную лодку. Больная нога тут ни при чем. Руки весло держат, а не ноги. Во-вторых, на флагманской лодке пойдут отец с сыном и командор. Другого решения быть не может… Тайны памяти действительно есть у каждого, но… разные они бывают — поучительные и унизительные. Об этом поговорим в пути. Впереди у нас много костров.

— На берегу или под водой? — спросил я.

— Ничего, плавать я умею, — ответил он.

— А что думаешь о Мертвой яме?

— Она мертвая, а мы живые. Робость перед опасностью хуже гибели. Пора трогаться. Так, командор, или не так?

— Так, — ответил Михаил Аркадьевич, вскинув на широкую, почти квадратную спину большую лодку. Накачанная воздухом, она легко шлепнулась на воду, но управлять ею на стремнине, на перекатах, знаю, будет трудно.

Погрузили провиант, палатки, условились, кто за кем пойдет, и речка понесла нас вниз по течению. Наша флагманская лодка с широкой кормой, подгоняемая попутным ветром, набрала скорость. Не успел я примоститься к своему месту, как лодка запрыгала на гривастом перекате. С тревогой оглянулся назад на Виталия Банникова. Он лихо направил лодку на гребень переката, перепрыгнул через него, дескать, вот как надо работать веслом, и норовит обогнать нас. Всадник на резвом скакуне.

— Остепенись, иди вслед! Впереди каменистые пороги…

— Дыши спокойно, — уловив мою тревогу в голосе, ответил он, но обгонять нас не стал. — Иду за флагманом.

Никому не чуждо чувство самоутверждения, но каждый проявляет его по-своему. Кто физическими способностями, кто умом, кто волей и решительным характером. Великое это стремление — стать нужным членом коллектива. Стать нужным! И конечно, Виталий Банников никому из нас не признается в этой тайне его души, но она проявляется в его действиях: смотрите, я с больной ногой готов стать полезным и нужным смельчаком на голубой тропе. Умеет утверждать себя, но с риском, поэтому его нельзя оставлять без внимания.

За лодкой Банникова следовал Василий Елизарьев. Он придерживался ближе к берегу, подворачивал к заводникам и на ходу испытывал клев, то на мушку, то просто на червяка. Предусмотрительный человек. В лодке у него есть все, что нужно человеку в тайге, вплоть до походной аптечки, иголки с нитками, и целый чемодан разных коробок с клеем, сырой резиной, запасными ниппелями и неприкосновенным запасом галет, брикетов сухого супа и гречневой каши. Все это завернуто в целлофан и заклеено изоляционной лентой. Василий на секунду, как бы между делом, открывал чемодан с таким хозяйством, привязывал к нему подушку, наполненную воздухом, — мягкость под сиденье и поплавок к чемодану на воде. Это он сделал перед посадкой в лодку.

И подумалось мне: может ли добрая, полезная тайна мысли и памяти оставаться непроявленной?.. Если да, то досадно. Скажем, тот же Василий, на долю которого выпали суровые испытания войны, узнал о гибели отца Иосифа Елизарьева лишь в день штурма Зееловских высот… О чем он тогда думал, какие чувства и порывы души побуждали его к верным решениям? Ему суждено знать законы тайги — здесь родился и вырос, — и он осмысливает их присущим только ему одному умом, но с ложной стыдливостью умалчивает о ходе тех или иных соображений, пусть ошибочных, и собирается унести их с собой нераскрытыми в безвозвратное. После такого исхода будут ли его наследники богаче житейской мудростью? И сколько таких богатств уходило и уходит бесследно.

Замыкал «эскадру» надувных резиновых лодок Виталий Бобешко. Руки у него длинные, и работает он веслом проворно. Отчаянности ему не занимать — бывший десантник. Разреши вырваться вперед — и помчится быстрее ветра, забудет о своих обязанностях страховщика при вероятных осложнениях. Но пока «эскадра» идет благополучно, он принялся развлекаться удочкой. Блеснул серебром над его головой один хариус, второй… Как он их подсекает, не теряя управления лодкой, ума не приложу. Мой крючок с отменной насадкой — короед с желтым брюшком — не трогает ни один серебристый стрежевик. Не так веду по воде или не хватает той самой смекалки, какая есть у Бобешко? Про него говорят, что он даже из дорожной лужи умеет выдергивать хариусов. Спроси у него — в чем секрет успешной рыбалки удочкой на горных реках? — он покажет набор крючков на тонких поводках, коллекцию насадок — мушки, жучки, муравьи, лесные тараканчики, слепни, искусственные червячки, ручейники, короеды, мотыли, — поможет перевязать крючок и передвинуть грузило по своему вкусу, поведает о повадках хариусов, подскажет, где следует ждать сильный клев, где слабый, даже поделится, как это было на первой вечерней зорьке, своими излюбленными насадками… Казалось, что теперь и твоя сумка будет наполняться серебристыми красавцами. Ан нет. Он таскает таких, что удилище трещит, а у тебя ни одной доброй поклевки. В чем же дело? Быть может, не все секреты раскрыл, что-то оставил в тайнике своего опыта? Или чутье, развитое опытом и пытливостью ума? Скорее всего именно так. Чутье, как произведение искусства, не поддается пересказу, его не втиснешь в учебник или инструкции, оно живет в человеке от рождения и развивается практикой по своим законам. Виталий Бобешко, конечно, рыбак «себе на уме», но у него большая практика и чутье, суть которого он не может раскрыть даже при желании. Это его тайна, как мне кажется, даже не осознанная. А жаль, познание неосознанного исключило бы слепое подражательство.

О чем думал командор с момента выхода на стремнину, трудно сказать. Я мог лишь угадывать его состояние и настроение. Он сидел ко мне спиной в носовой части лодки и смотрел только вперед, ни на секунду не отвлекал взор в сторону и назад. Так поступают ведущие за собой роту или батальон в атаку. В атаке нельзя оглядываться или отвлекать взгляд в стороны, иначе налетишь на мину, собьешься со своей тропки, выбранной и мысленно преодоленной тобой сотни раз до атаки, чтоб не попасть под прицельный огонь пулеметов, под взрывы осколочных снарядов на пристрелянном противником бугорке. Падать бегущему впереди нельзя — атака захлебнется. А это гибель, гибель не одного, не двух… Потому держись, не падай, если даже прошит насквозь. Состояние ведущего людей в атаку мне известно. Но мудрость командора покорила меня здесь неожиданным решением. Михаил Аркадьевич управляет резиновой лодкой не с кормы, как это делают лодочники на обычных реках и озерах, а с носа. На перекатах и порогах прижатая к воде носовая часть делает лодку более послушной и позволяет ему видеть опасные подводные камни лучше, чем с кормы. Он лишь изредка подсказывает моему сыну, с какого борта ждать опасность, куда кренить корму, где табанить или давать ход… Тут и врожденная смекалка, опыт и, конечно, умение управлять такой лодкой на неуемно-норовистой реке.

Жалко, частые пороги и перекаты не дают сыну присмотреться к разновеликим горам и скалам. Целые ансамбли нерукотворных сооружений то приближаются к реке, то удаляются от нее. Вон гряда горных вершин, кажется, подпирает небо, не дает ему приземлиться. И над этой грядой возвышается величественное сооружение природы — гора Церковная. Она напоминает Архангельский собор в Кремле, построенный в начале шестнадцатого века, с таким же куполом, только в сто крат меньше, и храм на миллионы лет моложе горы Церковной.

К реке подступают скалы, утесы, местами они обрели формы замков, дворцов с многоярусными балконами — снимай с них копии и украшай проспекты столичных городов. В тихих и гладких заводях они отражаются в хрустально чистой воде, и дух захватывает от радости, что есть такие творения в природе. Я смотрю на них глазами сына: он окончил архитектурный институт, собирается стать зодчим; вижу на его лице восторженное удивление, и мне не надо угадывать, о чем он думает сейчас…

Устойчивая красота гор и скал подсказала человечеству — зодчим еще древних веков, — какие следует строить жилища, памятники, города и архитектурные ансамбли. Природа искони мать разумных свершений и непримиримый мститель за малейшее надругательство над ней.

Проходим Ерёмин плес. Над ним справа возвышается Светлая скала. На ней время изваяло великанов — бородачей в длинных рясах. Глубина плеса перед скалой до шести метров, но вода настолько чистая и прозрачная, что, кажется, можно рукой достать дно. В ней находят зеркальное отражение и небо, и скалы с причудливыми ликами великанов. Здесь природа напоминает совместное творение архитекторов и скульпторов.

По каменистому дну, окрашенному голубизной отраженного неба, ходят косяки хариусов. Сытые, никакого внимания к насадке на моем крючке. В синеющей глубине у самой скалы прилипли ко дну два тщательно обточенных кругляка метровой длины. По бокам янтарные крапинки. Это таймени, красноперые красавцы горной реки. Они лениво пошевеливают плавниками, и тоже никакого внимания к моей насадке.

Интересно, сможет ли соблазнить их Виталий Бобешко? Он уже вышел на плес. Тихо, почти шепотом, с замиранием сердца и с завистью, подсказываю ему:

— Таймени…

— Не старайся, — ответил он, — они здесь после ночной жировки отдыхают. Дневной сон. Будить бесполезно…

Впереди Бандитский перекат. Уже слышен гул воды. Первое серьезное испытание нервов и нашей слаженности на этом пути. Дело в том, что вода в реке к осени убавилась и Шайтаны — подводные камни выстроились шахматным порядком от берега к берегу, обнажили свои острые клыки. Между ними кипящий поток воды будет бросать лодку на самые опасные камни, располосует резину, и тогда… Что тогда? Проверяй себя и свою способность одолевать растерянность.

Именно это я прочитал на лице Виталия Бобешко. И разумеется, скрывая свою тревогу от сына, вместо удочки быстро взял в руки шест.

— Правильно, — одобрил мои действия командор, на мгновение повернувшись ко мне лицом. Похоже, он спиной почуял мое волнение перед нарастающим шумом переката.

2

В сентябре сорок второго года в Сталинграде все держалось, как говорится, на волоске.

По заданию Николая Ивановича Крылова — начальника штаба 62-й армии — я должен был уточнить обстановку в районе элеватора и Дар-Горы, где занимали оборону части 92-й бригады, связь со штабом которой была прервана.

Пробирался я туда ночью вдоль Волги под прикрытием высокого берега. Сразу же, чуть ниже устья Царицы — так называется речка, разделяющая город на южную и северную части, — наткнулся на скопление автомашин разного назначения. Между ними копошились люди, большинство в военной форме.

— Где штаб бригады? — спрашиваю одного, другого, третьего… Отвечают невнятно. Наконец столкнулся со связистом с телефонной катушкой на загорбке. Он сказал:

— Был на улице Кима… Бери нитку в руки. Она доведет до подвала каменной школы, а кого там застанешь — не знаю.

— А ты куда с катушкой?

— Приказано дать связь командиру и комиссару.

— Где они?

— Не знаю… Где-то лодка для меня приготовлена, буду разматывать катушку до острова…

Мне стало ясно: командир и комиссар переправились через судоходный рукав Волги на песчаный остров и оттуда рассчитывают руководить боевыми действиями бригады.

Взвившиеся перед берегом ракеты осветили перед моими глазами два грузовика — полуторку и трехтонку, — стоят на дисках без резиновых скатов, разутые, но я не стал вникать, кто и зачем это сделал.

На стремнине реки вспыхивали частые взрывы мин. Гитлеровские минометчики вели огонь по Волге залпами, стараясь поразить ночных лодочников, доставляющих с той стороны Волги людей и боеприпасы.

Телефонный провод привел меня к подвалу кирпичной школы.

— Здесь штаб? — спросил я часового у входа в подвал.

— Был и выбыл.

— А ты кого охраняешь?

— Проходи, увидишь. Там политотдел.

В подвале, где находился штаб, пусто. Под ногами шуршат клочки бумаг, рваные папки. Из дальнего угла сочится тусклый свет лампы-коптилки. Там за столом с двумя телефонами сидел усталый человек в длинной, не по росту, запыленной гимнастерке, в петлицах по два прямоугольника, или, как мы тогда говорили, по две шпалы, на рукаве звездочка — батальонный комиссар. Я предъявил ему свое удостоверение. Он назвал себя:

— Старший инструктор политотдела Власов Борис Семенович.

Невдалеке от него за школьной партой сидел еще один политработник с двумя кубиками в петлицах.

Послышался зуммер полевого телефона. Власов поднял трубку и ответил привычными в ту пору фразами штабных офицеров:

— Держитесь… Прикрой левый фланг пулеметами… Без приказа ни шагу…

Затем поднял вторую трубку:

— …Яковлев! Ты мне и нужен… Тяни орудие на прямую наводку… Пополнение? Сейчас получишь. Посылаю к тебе помощника по комсомолу…

Он кивнул сидящему за партой политруку с помятой каской в руках. Тот быстро встал, нахлобучил каску на голову и, ни слова не говоря, ушел на подкрепление в батарею Яковлева.

— Где штаб, где командование бригады? — спросил я.

— Были здесь. Сейчас не знаю где. Уточним, — ответил Власов и, повременив, пояснил, что он остался здесь за комиссара и за начальника политотдела бригады.

Перед его глазами топографическая карта города. На ней обозначены позиции бригады. Продолговатые кружки, скобки, нарисованные красным карандашом, напоминали разорванную цепь и, казалось, кровоточили и у подножия Дар-Горы, и перед элеватором, и на подступах к Астраханскому мосту. Батальоны, не имея связи с командованием бригады, действовали разрозненными группами. Но Власов не унывал. Он просил меня доложить генералу Крылову, что морские пехотинцы-североморцы будут сражаться мелкими группами до последнего вздоха…

С рассветом я вернулся к Волге, к устью Царицы. За ночь здесь увеличилось скопление автомашин. Они будто присели на долгий отдых. Все разутые. Присели на дифера и передние мосты. Диски и пустые баллоны под кузовами. Где же камеры? Их не видно. Приглядываюсь к нишам под берегом, к нагромождению ящиков, контейнеров и станков, приготовленных к эвакуации за Волгу. Нет, уходить мне отсюда просто нельзя. Водители грузовиков приготовились к «десантной операции». Накачанные камеры поблескивают чернотой в нишах, за ящиками и станками. Каждая из них, конечно, приспособлена на всякий случай к броску на воду. «Десантники»…

Как разрушить их планы? Они притаились, но, чувствую, внимательно следят за мной и за «своими» камерами. Одному не справиться. У них тоже есть автоматы…

Не спеша поворачиваю в обратный путь, поднимаюсь на мыс, что возвышается над устьем Царицы. Отсюда хорошо просматриваются причалы, часть оврага до Астраханского моста и стремнина Волги. Здесь должен быть наблюдательный пункт. Да, вот он: глубокая траншея с укрепленными стенками и отсеками наблюдений. От нее длинными усами тянутся извилистые окопы и ходы сообщения. Один ус вьется по кромке оврага, другой вдоль берега Волги. В них зеленеют свежей краской каски. Похоже, ночью подтянули сюда новичков из резерва фронта.

— Сергеев, ложись!.. — крикнул кто-то мне слева. Не успел я оглянуться, как перед глазами выросла стена вздыбленной земли. «Залпами бьют, сволочи, по запасной позиции, по резервам», — мелькнуло в моей голове в момент броска в траншею с укрепленными стенками. И запрыгал, задергался подо мной грунт. Казалось, весь мыс превратился в копну сена и неудержимо ползет по кочкам на острые клыки взрывов, в пасть огня. И берег Волги пополз к огневому валу…

Вот именно сейчас, сию минуту может начаться «операция десантников» на автомобильных камерах за Волгу. Чего доброго, какой-нибудь паникер принесет туда, под берег Волги, тревогу, что под прикрытием огня сюда прорываются танки. Эта догадка подкинула меня на ноги. Так и есть. Прибрежная вода почернела.

Камеры черным косяком медленно вклинивались в голубую гладь заводи. Дальше их подхватит стремнина и понесет под огонь немецких танков, которые еще неделю назад вышли по балке Купоросная к самому берегу Волги. Но это полбеды. Большая беда в другом — они соблазнят на дурной поступок тех защитников южной части города, которые не уверены, что мы должны здесь выстоять и победить врага. Вот уже новички украдкой поглядывают назад, на «десантников».

Образовалась минутная пауза. Бегу вдоль траншеи влево. Кто-то здесь окликнул меня перед началом артналета. Вот он, здоровенный Николай Демьянов, сержант из охраны штаба армии. Лицо в бинтах, видны только синие губы и широкие ноздри. Это он, как потом выяснилось, по заданию генерала Крылова вывел сюда три стрелковых взвода и отделение станковых пулеметчиков из армейского полка. Рядом с ним копошатся два молоденьких пулеметчика. Они растерянно ищут место для установки катков станкового пулемета, выискивая просвет для ведения огня в сторону элеватора.

— Отставить… Там сражаются североморцы!

— А куда? — спрашивает меня Демьянов.

— Перекидывай пулемет на тыльный бруствер, в сторону Волги.

— Зачем?

— Видишь косяк камер?

— Не могу…

— Приказываю!

— По своим?! Тогда ложись за пулемет сам.

Ставлю прицел на 300, хотя до камер не более двухсот метров, но вода скрадывает расстояние, поэтому беру с большим упреждением. Даю короткую очередь. Пули легли на воду чуть впереди камер, но точно по линии прицела. Расчет прост: прошить пулями первые камеры еще до того, как они выйдут из заводи, и тот, кто их толкает впереди себя, вынужден будет возвращаться к берегу. Волга здесь вон какая широкая и стремнистая. Мне, например, не суждено переплывать ее — плаваю как утюг. А если какой-то смельчак решится без камеры достичь противоположного берега, то пусть терзается перед судом своей совести всю жизнь.

Камеры на воде дыбятся и напоминают показные мишени на учебном стрельбище. Нижняя часть прижата к воде, верхняя парусит по воздуху. Ветер встречный. Даю еще одну короткую очередь, третью подлиннее. И сразу две камеры осели, оставили незадачливых «десантников» без опоры. Их головы скрылись под водой и тут же вынырнули. Это зачинщики. Теперь они вынуждены работать руками. Отмахивают в обратную сторону. Косяк потерял свою форму. Образовалась карусель.

Демьянов понял мой замысел. Подставляет к пулемету еще одну коробку с лентой, набитой патронами.

— Наддай еще! Наддай на всю катушку!..

Нажимаю гашетку и строчу, строчу по воде длинными очередями. Вода пузырится, вскипает от горячих пуль перед скопищем камер, предупреждая даже самых отчаянных — вниз по течению и к стремнине путь отрезан.

Строчу, строчу. И теперь мне стало казаться, что не «десантники» на камерах возвращаются к берегу, а я вместе с пулеметом неудержимо наплываю на них. Сквозь прорезь прицела я вижу их колючие взгляды, кое-кто орет проклятия. Что ж, теперь жди выстрела в спину, в затылок. Эти могут.

Думал или не думал я тогда о себе, о своей жизни, об исходе столь трудного и рискованного решения? Если скажу — не думал, то это будет неправда. Думал. Вся жизнь промелькнула перед глазами. Я увидел ее через прицел: прямую линию от высокого берега Волги до избы в сибирской тайге, где родился и вырос. Глядя на Волгу, вспомнил, как тонул в Дону. То было перед хутором Вертячий. Уже вода стала сочиться через нос. Грудь отяжелела. Гитлеровские автоматчики ловят мою голову на прицелы, и пули гремят на воде оглушительными ударами. В руках не осталось ни капельки сил. Все, конец, пошел ко дну… Выручила отмель среди реки — песчаная коса. Вскоре меня подобрали разведчики батальона, оставленного на прикрытие отхода главных сил дивизии за Дон.

Через эту же прорезь прицела увидел себя истуканом перед генералом Крыловым: обстановку выяснил, а мер никаких не принял, какой же ты после этого оперативник в звании старшего политрука, прикомандированного в оперативный отдел штаба армии, иди в строй рядовым пулеметчиком, стреляешь неплохо…

Когда в ленте осталось десятка два патронов, я ощутил чье-то горячее дыхание за спиной:

— Правильно!.. Отсекай тех, кто пошел по течению, так их растак!..

Я не смог взглянуть, кто одобрил мои действия. Позже мне сказали, что сюда на мыс приходил чуть ли не сам полковник Батраков, Герой Советского Союза, командир 42-й стрелковой бригады, которая взаимодействовала с бригадой североморцев в южной части города, на подступах к Царице.

Кончилась лента, пулемет замолчал, а я не могу отнять пальцы от рукояток затыльника. По спине забегали колючие мурашки. Подумалось, щетина штыков пронизывает меня за огонь по камерам «десантников».

— Подымайся, — послышался голос Демьянова, — тебе надо уходить отсюда… Нам приказано прорываться к элеватору.

— Кто приказал?

— От генерала Крылова связной прибегал.

— Значит, генералу ясна здешняя обстановка.

— Приказал, значит, ясна.

Пока я лежал за пулеметом, в небе закружили вереницы «юнкерсов». Проклятые Ю-87 — они с огромной высоты отвесно и почти до самой земли пикируют над теми участками, которые на карте Власова были отмечены красными продолговатыми кружками и скобками. Тем же временем гитлеровские минометчики перенесли огонь на стремнину Волги. Их наблюдатели корректируют огонь с Дар-Горы. Мины лохматят стремнину взрывами с густой чернотой. Кусты огня, воды и дыма срастаются в сплошной забор, через который не проникнешь ни туда, ни сюда. Он не оседал на стремнине всю ночь, преграждая путь лодочникам, доставляющим с той стороны Волги людей и боеприпасы. Он же показался непреодолимо страшным для «десантников», которые оробели перед ночной темнотой, прорезанной сплошными взрывами мин на воде. Перед густой темнотой, говорят, пятятся даже слепые. Они ждали рассвета. Дождались!.. Теперь их заставят возвращать камеры и поднимать машины на колеса. До моего слуха доносятся густые очереди наших автоматов, частые взрывы гранат и в районе элеватора, и у подножия Дар-Горы, и на улице Кима — значит, гитлеровцы не могут рассчитывать на быстрый выход здесь к Волге.

Загремели залпы артиллерийских батарей и дивизионов, расположенных за Волгой. Там же взметнулись огненные мечи реактивных снарядов «катюши». Они бьют по высоте Садовая, по Дар-Горе, ослепляют наблюдательные пункты гитлеровцев. Это сигнал для всех — в контратаку!.. В уличном бою для разрозненных групп и одиночек лучшего сигнала не придумаешь, залп «катюши» — приказ и зов вперед!

И сию же минуту мне стало яснее ясного, что в штабе армии знают обстановку в южной части города, что генерал Крылов уточнил ее по каким-то другим каналам, что мои сведения о положении дел в 92-й бригаде не будут для него новостью, вероятно, Власов сумел все же уточнить и доложить, куда девались штаб и командование бригады. Да и каким я буду жалким перед самим собой, если в этот момент, пряча себя от взглядов идущих вперед воинов, останусь на месте или поплетусь назад. Позор! Да и где, в каком бою человек с красной звездочкой на рукаве имеет право отлынивать от участия в атаке? Не было у меня таких прав ни под Москвой, ни в большой излучине Дона, ни в боях на подступах к Сталинграду. Не хочу быть презренным…

Вышел я из боя с гитлеровскими автоматчиками перед Астраханским мостом, конечно, не без царапины, но боли не чувствовал ни физической, ни моральной: через мост не прошел ни один гитлеровский танк, ни один автоматчик. Мой доклад генералу Крылову был подкреплен донесением батальонного комиссара Б. С. Власова. Усталыми, но по-прежнему добрыми и внимательными глазами Николай Иванович Крылов улыбнулся мне и показал резолюцию члена Военного совета армии на донесении Власова:

«Прокурору армии. Командира и комиссара бригады предать суду военного трибунала! Дивизионный комиссар К. Гуров».

— Ясно? — спросил Николай Иванович… — Тогда иди в медпункт… Командарм принял решение, остатки бригады отвести за Волгу…

На Бандитском перекате вода между камней упругая. Мой шест она откидывает назад с готовностью выдернуть мне руки. Проскакиваем на горбатом потоке первый створ между камней. За ними бурун — кипящий водоворот. Небо в моих глазах перевернутой тарелкой с голубым дном качается над головой, встает на ребро, заслоняя обзор, а горы, огромные и угрюмые, превратились в легкие куклы в зеленых сарафанах, приседают и поднимаются, хороводятся над рекой, норовя сомкнуть ее берега. Хоть останавливайся перед ними и возвращайся обратно, но это уже не в наших силах. Напористое течение реки, как течение времени, исключает такой маневр. Смотри только вперед. Лишь на последнем пороге Бандитского переката нашу лодку повернуло боком поперек течения и чуть не заклинило между камней. Мы оказались под напором злой здесь стремнины, как под ударом косяка танков с тыла — дрогнешь, и спины будут прошиты очередями пулеметов, — но к нашей лодке подоспел Виталий Бобешко, затем Василий Елизарьев, Виталий Банников, и мы быстро снялись с камня. Отсюда, с этого гремящего порога, наши лодки, как стрелы из лука, уже неуправляемо выбросило в заводь к правому берегу. Пронесло без ЧП.

На берегу, под раскидистыми пихтами, развели костер — перевести дух, подсушиться. Через Бандитский перекат еще никто не прорывался сухим. Это так же невозможно, как невозможно побывать в бою, не нахлебавшись тротилового смрада и порохового дыма, разумеется, при самом счастливом исходе. Мы — счастливчики. Перед нами тут кого-то крепко потрепали «шайтаны» — под пихтами валяются помятые котелки и ведра, обломки бутылок, клочки ватников, расщепленные весла и две изуродованные камеры из скатов «БелАЗов». Похоже, камеры были связаны в плот, и смельчаки не смогли справиться с ним на перекате. Благо сумели добраться до берега на обрывках. Теперь, вероятно, пешком пробираются через перевалы обратно в Белогорск, где разули «БелАЗ», или где-то ниже сколачивают салик — плот из сухих бревен.

Осматривая рваные камеры, я подумал о Виталии Банникове. Он, поймав на себе мой взгляд, встал рядом со мной:

— «БелАЗ» разули, но, видать, сами остались без штанов.

3

После ночевки мы изменили строй нашей «эскадры». Вперед пустили Бобешко — отлавливать не вспуганных флагманской лодкой хариусов. Быть может, забагрит тайменя. С утра красноперый красавец пасется под порогами перекатов.

Синеватый Растай, влившись в Кию, сделал нашу голубую тропу многоводней и напористей. Теперь почти каждый перекат напоминал узел из упругих канатов. На поворотах перед скалами и каменистыми берегами над рекой вспыхивали радуги. Водяная пыль в лучах утреннего солнца искрилась многоцветными дугами. Радуги, радуги — радость солнечных красок. Мы проплывали под ними, пригибая головы, чтоб не нарушить их красоту…

Слева приблизилась лысая вершина горы Таскыл. На северной стороне ее белеет клин снега. Он похож на бороду на груди могучего старца, который присел перед стадом горбатых великанов на привале и задремал на тысячи веков, не меняя позы. Лишь борода под ветрами десятилетий то уменьшается, то увеличивается. Я помню, какая она была в тридцатые годы. Перемены заметны, но побывать там, возле бороды и на вершине Таскыла, мне не довелось. В молодости дважды пытался подняться туда с друзьями и, увы, не хватало сил и уменья достигнуть цели. Только по рассказам старожилов тайги знаю, что там, на вершине, на лысой голове синеет темя Таскыла — круглое, неизмеримой глубины озеро. Сказывают, недавно геологи поднимались туда на вертолете, но подступиться к озеру не смогли — непроходимое болото. Через час после приземления колеса вертолета засосало до самых ступиц, еле оторвались.

А здесь, у подножия Таскыла, зеленый рай, опоясанный голубой лентой Кии. Ярусами выстроились кустарники малины, смородины с черными и красными гроздьями, над ними распустили свои волнистые космы и смотрятся в зеркало прибрежных вод ивы, гибкие кроны краснотала; далее сплотились плечом к плечу пихты и елки; выше по косогорам красуются кедры, сосны; на отлогие откосы сбегают березы и осины в платьях из желтеющей листвы. Здесь же, у берега реки, находят уют с кормами и водопоем маралы и лоси. Вот метнулся от воды бурый с короной ветвистых рогов сохатый. Одно свидание с ним в тайге — радость!

Бобешко впереди. Идем без осложнений, любуемся нерукотворными картинами таежной природы. Прохладный воздух с настоем хвойных ароматов окрыляет душу, так и хочется взлететь к самому куполу неба и провозгласить на весь свет: «Вот она, красота мирной жизни природы, оберегайте ее, оберегайте от осквернения, от испепеляющего огня!»

К полудню сравнительно быстро донесла нас бугристая стремнина к устью горной речки Громатухи. Песчаная коса и раздольный плес. Здесь я бывал не раз, принимал участие в строительстве электростанции. Электрическая энергия нужна была тогда молодому руднику, названному в начале тридцатых годов звонким в ту пору словом «Ударный».

Рудник был закрыт после войны. И что делает время… На том месте, где возвышались стены электростанции, буйно разрастаются кусты смородины, малины и бузины. Штабеля гниющих дров — тысячи кубометров — покрылись мхом и опятами. Над площадкой, как привидения, горбятся два паровых котла, желтеют ржавчиной локомобильные колеса-маховики, массивные, более трех метров в диаметре. С каким трудом доставлялись сюда эти железные махины зимой в трескучие морозы по реке: сорок пар отменных ломовиков подпрягались гуськом. И крик, и свист бичей погонщиков. Важно было стронуть с места и гнать, гнать лошадей до ближайшего порога. На порогах заранее намораживались настилы из бревен и хвороста. Так целыми неделями оглушалась дремлющая под ледяным панцирем горная река. Так доставлялись сюда машины и механизмы за сотни километров от железной дороги. А теперь здесь пустырь. На кожухах генераторов багровеет крупными гнездами бородавок переспелая малина.

Я уговорил своих спутников развернуть палатки на песчаной косе устья Громатухи и посмотреть вместе со мной рудник Ударный у самого подножия горы Таскыл. До него от устья Громатухи не более трех километров.

И вот мы уже бредем по заросшей дороге вдоль каменистой и шумливой Громатухи. Бобешко с ходу выдергивает из нее полдюжины хариусов, синеватых, с горбинкой — признак хорошей упитанности. Мне не терпится увидеть бывшую среднюю школу, клуб, шаровую мельницу, полигон богатых в былую пору песков с крупной россыпью. Тороплюсь и… столбенею: вместо школы, клуба и жилых домов встречаю пустыри, заросшие бурьяном. Все раскатано до бревнышка. Уцелели лишь покосившиеся стены шаровой мельницы. Они стоят на бетонном фундаменте и скреплены железными швеллерами на болтах с гайками в кулак величиной. Когда мельница работала, прочность стен была необходима, как добротная сбруя норовистому коню. Теперь эти стены гниют, обваливаются, обнажая ржавеющие люки и округлые бока рудоприемников.

Долина Комсомольского ручья бугрится отвалами промытого галечника — бывший полигон промывки богатых песков. Их, эти богатые пески, открыли братья Воробьевы, и сюда по призыву райкома комсомола пришли молодежные бригады промывальщиков. Рванул сюда и я в летние каникулы тридцать третьего года. Рванул вместе с соседом по школьной парте Александром Дударевым. Нам было по пятнадцати лет, мы только что вступили в комсомол. Решили по-комсомольски отличиться на промывке песков.

От Центрального рудника до подножия Таскыла почти сто километров. С тощими котомками мы двинулись пешком через два горных перевала. Горные каменистые тропы сточили подошвы и каблуки наших ботинок. Пришли к месту работы босоногими, с пустыми, без крошки хлеба, котомками. Пришли на Комсомольский ключ и увидели себя жалкими и беспомощными мальчуганами. Тут ворочали землю, камни, катили тяжелые тачки с песком к бутарам такие проворные и сильные парни, что, казалось, сам Таскыл отступит перед ними. Нашли старшего десятника.

— Кто вас сюда послал?

— Сами пришли.

— Босиком.

— У нас есть скрепки.

— Вижу, но такими скрепками только воду мутить, комаров отгонять, а здесь тяжелая галька и камни.

— Приспособимся.

— Нет у меня промывальных бутар для таких приспособленцев. Отправляйтесь обратно.

— Мы голодные. Честное комсомольское, на одной траве и ягодах вторые сутки живем.

Старший десятник задумался. Оглянулся направо, налево. Кругом гремят бутары, дымят костры, отгоняя от промывальщиков комаров. Возле шалаша под берестяной крышей показался паренек в белом фартуке, с виду чуть постарше нас.

— Костя! — окликнул его десятник. — Покорми этих босоногих, говорят, «честное комсомольское», живут на траве.

— Покормлю. Пусть руки помоют.

Густая лапша из самодельных сочней показалась нам сказочно вкусной. У нас хватило смекалки похвалить Костю за такое варево. Тот ухватился за нашу похвалу:

— У нас есть книга отзывов. Напишите про меня хорошие слова, только честно, по-комсомольски. А то тут все косятся на меня, грозятся привязать к бревну и отправить вниз по Кии, а там Мертвая яма.

Мы выполнили его просьбу. Написали восторженный отзыв о сытной лапше, подписались, указав номера своих комсомольских билетов.

Костя раздобрился, по секрету поведал нам тайну Комсомольского ключа, что тут, кроме богатых песков, обнаружена мощная жила содержательной руды — под самое сердце Таскыла будут пробивать штольню! — что на Громатухе будет строиться электростанция, и посоветовал нам появиться здесь через год, в следующие летние каникулы.

— А утром, — сказал он, — сами вставайте к промывочной колоде. Только честно, по-комсомольски, не лезьте руками в головки, не заглядывайте под решетки. Вместе с пшеницей, — так он назвал золотую россыпь, — в решетках застревают вот такие желтые бобы. Прикасаться к ним, кроме съемщика, никому нельзя. Дело шибко строгое, государственное…

Вечером мы помогли Косте распилить березовый кряж, наколоть дров на целую неделю, а он уступил нам место для ночлега возле котла.

Проснулись утром позже всех. Лагерь уже гремел бутарами, и Костя куда-то исчез, но возле нас оставил две миски с лапшой и две пары латаных-перелатаных резиновых сапог.

— Включаемся в дело, — сказал я другу.

Он хмуро посмотрел на меня:

— Отработаем за сапоги, выпросим у Кости на дорогу лапши и двинем обратно.

Я не стал отвергать его план: тут нужны не босоногие промывальщики, а настоящие шахтеры — забойщики, откатчики.

Через два дня мы спустились к устью Громатухи, связали лозой четыре сухих бревна и поплыли по Кии. То было мое первое путешествие по голубой таежной тропе. Перед Мертвой ямой прибились к берегу. Река, ее стремнина, пряталась под скалой. Затянет туда, и не вырвешься. Оробели, не признаемся друг другу в трусости, а просто так отпустили свой «корабль» по течению. Он вынырнул из-под скалы растрепанным. Поймали его ниже ямы, подлатали и благополучно доплыли до Талановского плеса. Оттуда пешком до своего рудника.

Через год я принял участие в строительстве жилищ для шахтеров Ударного, затем еще одно лето провел на сооружении электростанции. Трудное было время, но интересное и незабываемое. И вот перед глазами пустыри, пустыри…

— Кто и зачем раскатывал стены? — спросил я остановившихся рядом со мной Бобешко, Елизарьева и командора. Они бывали здесь после войны не раз. Им не удалось подыскать слов для внятного ответа. Лишь после возвращения к палаткам, после вкусной ухи из жирных хариусов, добытых в Громатухе, кто-то из них проговорился, что стены домов рудника раскатывали и потрошили почти каждое бревно какие-то бродячие люди.

— С какой целью?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.