7

7

Перед дуэлью и после нее слово «Черубина» не было произнесено ни разу. Но через несколько дней (или — максимум — пару недель) Кузмин подошел к Гюнтеру и спросил: если он, Кузмин, публично объявит, что Черубина — Дмитриева, подтвердит ли Гюнтер его слова? Гюнтер согласился.

Так был раскрыт секрет.

Можно строить разные версии того, почему это случилось. Согласно одной, гомосексуалист Кузмин не мог быть увлечен образом испанской красавицы так же пылко, как его гетеросексуальные коллеги, и сохранял холодный рассудок. Но неужто все так уж сразу потеряли голову? Можно предположить другое: Гумилев (как и велит кодекс Дурасова) рассказал своему секунданту «всю правду» о предшествовавшей оскорблению истории. Но и это маловероятно: Ауслендер, очень близкий к Кузмину человек, о том, что дуэль вообще имела какое-то отношение к Черубине, узнал лишь годы спустя.

Не разумнее ли предположить, что Кузмин просто объявил вслух то, что уже знали все или почти все?

Как раз для Маковского известие стало откровением, но он галантно скрыл это. Посетив Дмитриеву (по другим сведениям, пригласив ее в редакцию), он объявил ей, что «давно обо всем знал», но «хотел дать Вам возможность дописать Вашу красивую поэму».

В конечном итоге Дмитриева должна была радоваться. Ведь не вечно же ей было жить под маской! Все шло так, как было задумано. Молодой поэтессе удалось привлечь внимание к себе. В 1910 году ее дважды печатают в «Аполлоне» — один раз в качестве «Черубины» (13 стихотворений) и один раз под собственным именем. Скромная учительница становится знаменитостью. В начале 1910-го некая Марина Цветаева, 17-летняя поэтесса из Москвы, присылает ей свои стихи с восторженным письмом.

Но почему-то на душе у Лили неспокойно. Она по-прежнему мечется: весной 1910-го прерывает роман с Волошиным, а в следующем году выходит замуж за Васильева — и исчезает с горизонта на несколько лет. Ее литературная карьера прерывается так же стремительно, как и началась. Оказалось, что без маски она просто не в состоянии реализовать себя. Все, написанное ею в стихах под собственным именем, довольно посредственно. В том числе и стихотворения, посвященные Гумилеву, в которых она пытается через годы довыяснить запутанные отношения. Определенный вклад в русскую литературу Елизавета Васильева внесла как автор пьес для детей. Одно ее произведение, написанный в соавторстве с Маршаком «Кошкин дом», даже стало классическим. Само собой, она продолжала заниматься теософией, в советские времена пострадала из-за этого и закончила свои дни в 1928 году в ташкентской ссылке, сорока одного года от роду.

По словам Ахматовой, «в русской поэзии открылась тайная женская вакансия — Елизавета Ивановна почувствовала это и устремилась туда…». Скажем иначе: русская поэзия ждала Императрицу — не скромную Элизабет Браунинг или Каролину Павлову, а женщину, способную стать центральной фигурой эпохи и соперницей лучших из мужчин. Пришли сразу две Императрицы — и обоим досталось по трону. Но Дмитриева была, как оказалось, всего лишь бедной самозванкой, княжной Таракановой.

Редакцию «Аполлона» подстерегала другая утрата — несравненно более тяжкая для русской поэзии. Иннокентий Федорович Анненский отреагировал на физическое оскорбление своего ученика и молодого друга как на разбитую соусницу — изящным афоризмом, призванным снять неловкость, но в данной конкретной ситуации звучавшим вполне макабрически. Он, вероятно, чувствовал в глубине души, что ему уже можно вести себя таким образом. В самом деле, с человека, которому осталось жить одиннадцать дней, спрос другой. Страсти и обиды тех, кому предстоит жить, для него уже чужды и мелки. «Обиды кукол»…

30 ноября 1909 года Анненский уезжает в столицу из Царского, забыв взять сердечное лекарство. Несколько лекций, несколько заседаний (в Учебном комитете, в Обществе классической филологии) — напряженный рабочий день. Вечером, почувствовав себя скверно, он вместо Высших женских курсов Раева, где его ждут на студенческой вечеринке, идет на Царскосельский (Витебский) вокзал, чтобы ехать домой — и падает без чувств на ступеньки. Этой же ночью его сердце перестает биться.

Спустя несколько месяцев лучшие русские читатели прочтут «Кипарисовый ларец» — и узнают, кого они потеряли.

Попытки связать смерть Анненского, историю Черубины и дуэль предпринимаются давно — по инициативе Ахматовой. Вот как выглядит история в ее изложении (переданном Л. К. Чуковской):

Брюсов отверг его (Анненского. — В. Ш.) стихи в «Весах», а Маковский решил напечатать их в № 1 «Аполлона», он очень хвалил эти стихи, вообще выдвигал Анненского в противовес символистам. Анненский всей игры не понимал, но был счастлив… А тут Макс и Васильева придумали Черубину де Габриак, она начала писать Маковскому надушенные письма, представляясь испанкой и пр. Маковский и напечатал в № 1 вместо Анненского — Черубину.

Это и фактически неверно (в первом номере как раз стихи Анненского были), и по существу. Пытаясь представить всю историю (включая и дуэль) как начальную стадию борьбы символизма с акмеизмом (и его предшественником Анненским), Ахматова проецирует на эпоху, предшествовавшую ее вхождению в литературу, конфликты 1911–1913 годов. Если даже воспринимать все происходившее в сентябре — ноябре 1909-го как «борьбу за «Аполлон», в этой борьбе невозможно сколько-нибудь четко обозначить стороны, и тем более — приписать им какие-то определенные идеи. Башня, оплот символизма, в дни дуэли была всецело на стороне Гумилева. Анненский вместе с другими принял участие в прославлении Черубины, а во время дуэли подчеркнуто самоустранился. Наконец, именно Волошин способствовал выходу в «Грифе» «Кипарисового ларца».

Нет никаких свидетельств сколько-нибудь проявленного расхождения между Вячеславом Ивановым и Волошиным — с одной стороны, и Анненским — с другой. В Гумилеве Волошина, видимо, многое изначально раздражало просто по-человечески: например, по-юношески бескомпромиссная, невзирая на дружбу и «духовную общность», эстетическая требовательность. Для Гумми всегда существовала строгая, а может быть, и чрез меру жесткая иерархия поэтических имен, а сам он смолоду носил в ранце маршальский жезл. Волошину это казалось «литературным карьеризмом», в насаждении последнего он и обвинял Гумилева в письме к А. М. Петровой вскоре после дуэли. Дмитриева тоже говорит о присущем Гумилеву «недоброжелательном отношении к чужим стихам». Конечно, это несправедливо. В русской поэзии было мало людей, более внимательных к чужому творчеству, чем Гумилев. Но он был и взыскателен, а это не всем нравится.

Гумилев в момент смерти Анненского уже был далеко от Петербурга.

24 ноября у него в Царском Селе состоялась прощальная вечеринка (были Кривич, Кузмин, Зноско-Боровский и др.), а 26 ноября он выехал в Киев — вместе с Потемкиным, Толстым и Кузминым. Местный поэт Владимир Эльснер пригласил их принять участие в вечере «Остров Искусств». Эльснер пользовался репутацией двусмысленной. В 1909 году он составил «Чтеца-декламатора», где напечатал без согласия авторов стихи ряда столичных знаменитостей — а среди них и свои. Блок раздраженно называл его «выездным лакеем из Киева». Писал он в добротном брюсовском духе. Не в пример талантливее был его друг, студент Университета святого Владимира Бенедикт Лившиц, с которым Гумилев в этот приезд познакомился. Прежде Лившиц печатался в «Острове», а его первая книга «Флейта Марсия», выдержанная в символистском духе, была Гумилевым положительно оценена. Позднее литературная биография развела их — Лившиц стал футуристом; но в какой-то момент их имена оказываются рядом: Гумилев и Лившиц одновременно, осенью 1914 года, ушли добровольцами на фронт — и ни один сколько-нибудь заметный русский поэт, кроме них, не оказался с оружием в руках в окопах Первой мировой. Среди других его встреч две дамы — Александра Экстер, молодая художница, впоследствии видная авангардистка, и Ольга Форш, прозаик, спустя двадцать лет запечатлевшая Гумилева в своем самом известном романе — «Сумасшедший корабль».

Но литературная жизнь на сей раз была заслонена для Гумилева другими событиями.

На вечер «Острова Искусств» пришли Андрей и Анна Горенко. Гумилев пригласил Анну выпить чашку кофе в гостинице «Европейская», очередной раз сделал ей предложение… И немедленно получил согласие.

Видимо, что-то круто и неожиданно изменилось в его судьбе.

Между тем в Киеве он был лишь проездом. Путь его пролегал дальше. Как год назад, он собирался отправиться в Одессу, а оттуда пароходом — в Африку. Только не в Египет, а в настоящую, черную Африку.

30 ноября, в день смерти Анненского, Гумилев сел на поезд и отправился в Одессу.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.