Ваши дети – не дети вам

На пятом этаже на Вулканусгатан, 12, контролировать хозяйственные расходы пытались с помощью «Практической кассовой книги домохозяйки» – коричневых тетрадок с обложками, оформленными в стиле функционализма, и старомодной надписью: «Семь правил для тех, кто не знаком с бережливостью». В тетрадях хватало места не только для цифр и колонок с расходами, но и для других документов. Беспорядочные карандашные рисунки, сделанные детской рукой, и дневниковые заметки, оставленные взрослой женщиной, соседствовали с мужественными попытками вести расчеты.

Молодой неопытной домохозяйке было чем заняться и было на что потратить деньги. В графе «прочее» за 1931–1932 годы значится, например: починка туфель (1,35), заточка ножей (1,75), пылесос (20,00), парусник для Лассе (1,35), собрание сочинений Й. П. Якобсена (10,00), шкатулка для рукоделия (4,50), билеты на «Хижину дяди Тома» (2,35) и «Глупости» (8,50), что бы это ни было. А между страницами необыкновенно увлекательной кассовой книги семьи Линдгрен лежала вырезка из «Дагенс нюхетер»:

«Ваши дети – не дети вам. Они сыны и дочери тоски Жизни по самой себе. Они приходят благодаря вам, но не от вас, и, хотя они с вами, они не принадлежат вам. Вы можете дать им вашу любовь, но не ваши мысли, Ибо у них есть свои мысли. Вы можете дать пристанище их телам, но не их душам, Ибо их души обитают в доме завтрашнего дня, где вы не можете побывать даже в мечтах. Вы можете стремиться походить на них, но не старайтесь сделать их похожими на себя, Ибо жизнь не идет вспять и не задерживается на вчерашнем дне»[12].

Пророческие строки из книги ливанского поэта Халиля Джебрана «Пророк», опубликованной на шведском языке в 1933 году, заставили Астрид схватиться за ножницы. Как она была с ним согласна. Дети даны нам взаймы, а потому каждый божий день надо дарить им всю любовь и уважение. Пытаясь быть хорошей матерью, она стала записывать свои наблюдения за Лассе. Записи на последних страницах кассовой книги появлялись, когда сын вел себя необычно, говорил что-нибудь забавное или задавал один из тех вопросов, которые частенько вели к обмену репликами в стиле фильмов братьев Маркс:[13]

Ларс. Бабушка – твоя мама?

Мама. Да!

Ларс. А ты – моя мама?

Мама. Да!

Ларс. Скажи, бабушка – мой сыночек?

Осенью 1931 г. после полутора лет в Нэсе Лассе переезжает на Вулканусгатан к Астрид и Стуре. Ему снова приходится привыкать к новому окружению, новой семье, новым товарищам по играм. (Фотография: Частный архив / Saltkr?kan)

Из Нэса четырехлетний мальчик переехал к маме и новому папе. Он поселился в собственной комнате окнами во двор, а Стуре и Астрид спали в гостиной с окнами на Вулканусгатан. Брак с начальником канцелярии означал увольнение из «К. А. К.», но Лассе требовал столько заботы и внимания, что Астрид это было только на руку.

В начале сентября 1931 года Ханна и Самуэль Август отвезли Лассе в Стокгольм. Они рассказывали страшные истории о втором лете Лассе в Смоланде. Сначала мальчик упал с высокой груженой телеги и получил серьезное сотрясение мозга, затем его сбила машина. Ханна могла порассказать истории и повеселее: внук был таким остроумным, что все в Нэсе соглашались с тем, что мальчик пошел в маму.

Как-то раз он долго сидел в туалете. «Выходи, Лассе!» – крикнула Ханна, на что ребенок ответил: «Ну, бабушка, я же какал, а ты мне процесс прервала!»

Да, Лассе вырос за лето, в интеллектуальном смысле тоже, и, по мнению Астрид, практически уже не был ребенком. Он и говорил совсем как взрослый – отчасти поэтому Астрид и начала вести дневник на пустых страницах «Практической кассовой книги домохозяйки». Ее записи были настоящими жемчужинами, но все же значительно короче историй, много лет спустя записанных некой Альмой Свенсон в некие синие тетради для сочинений на хуторе Катхульт близ селения Лённеберга. Такие вот сцены из детства, легко стирающиеся из памяти, где-то в своей «кассовой книге» Астрид назвала «Ларсианой». И вот как она начала:

«По себе знаю, как здорово было бы знать чуть больше о своем детстве. Вот из-за этого-то я и записываю по памяти некоторые забавные выходки Лассе».

Одной только осенью 1931 года у Астрид было предостаточно поводов хвататься за ручку и бумагу, но не все внушали оптимизм. Первый поход Лассе в детский сад оказался, например, неудачным. Он, конечно, вышил мухомор на картоне, но не выказал ни малейшего желания сидеть рядом с другими детьми и учить стишок. Бурная реакция не заставила себя ждать по приходе домой, и Астрид считала это хорошим знаком:

«Вчера Лассе захотел одеваться в одиночестве. Когда я зашла посмотреть, как идут дела, он сказал: „Как хорошо быть одному!“ Раньше он уже говорил мне, что ему нравится, когда мы сидим в его комнате и включена одна только розовая лампа, но „все-таки еще лучше быть одному с включенной лампой“. Я радуюсь его потребности оставаться в одиночестве. Он растет».

Между записями Астрид, в которых говорится обо всем – от умываний и визитов к стоматологу до речи, моторики, привычек и мечтаний, – могли проходить недели и месяцы. Когда Лассе вырастет, узнала Астрид, он построит вечный двигатель. Или они завоюют Северный полюс. «Мама, у нас с тобой будет столько интересных приключений. Хоть бы только времени хватило!»

А как насчет денег? Записи расходов, к сожалению, говорили на своем доходчивом языке, и в 1930-е годы Линдгренам приходилось экономить, хотя бережливость и не входила в число достоинств Стуре Линдгрена. Его еще не скоро назначат директором Независимой ассоциации автомобилистов Швеции («Motorm?nnens Riksf?rbund», или просто «М»), а зарплаты начальника канцелярии не хватало, тем более после рождения Карин в 1934 году. Пришлось Астрид взять надомную работу и подрабатывать в офисе на заменах, пока за детьми приглядывала няня. Особенно хорошо платили в ежегоднике «Автомобильные маршруты» «К. А. К.» и «Атласе автомобильных дорог». Несколько раз Астрид была секретарем на гонках популярного «Гран-при Клуба автомобилистов». 20 июня 1933 года журнал «Свенск мотортиднинг» опубликовал довольно большую статью Астрид Линдгрен «В отпуск на автомобиле». Это был отрывок из «Автомобильных маршрутов» «К. А. К.», в котором описывались три альтернативных маршрута поездки по Скандинавии. Статья была веселой, живой и образной:

«Ну что, господин автовладелец, наконец-то у вас появилось свободное время и вы хотите посмотреть родную страну? За две недели отпуска надо успеть как можно больше. Позволите предложить вам небольшую приятную 10–11-дневную прогулку на автомобиле по Швеции и Норвегии? Итак, сначала мы отправимся в „К. А. К.“ и обзаведемся пропуском для машины».

8 августа 1933 г. Астрид Линдгрен работает секретарем на «Гран-при – лето» – автогонках на круговую дистанцию 30 км, которые «К. А. К.» ежегодно проводит недалеко от Норра Врам в провинции Сконе. В соревнованиях участвуют лучшие гонщики и автомобильные марки Европы – «Мазерати», «Форд» и «Мерседес», – но именно итальянский маркиз Антонио Бривио на своем «альфа-ромео» выиграл гонку со средней скоростью 125 км/ч. (Фотография: Частный архив / Saltkr?kan)

В позитивном репортаже читателю предлагают отправиться из Стокгольма в Даларну, далее на северо-запад в Тронхейм, затем на юг в Осло и наконец вернуться в шведскую столицу через Вермланд. Автор предусмотрел, что бо?льшая часть измученных автомобилистов промчится мимо дома Густава Фрёдинга[14] в Карлстаде, хотя, как говорится, «поспешишь – людей насмешишь»:

«Если вы, подобно мне, любите бедного несовременного старика Фрёдинга, по пути мы сможем взглянуть на дом, где он родился. Но если вы – приверженец асфальтной лирики, машинной культуры, волшебства скорости и прочей ультрасовременности, мне лишь остается бросить „черт“ в Кристинехамне, „Хелло, беби“ в Эребру, а сказать „Отдохните у этого источника“ уже не успею, потому что мы с вами доехали до Вестероса».

Футуристический Рождественский Дед

В 1933 году имя Астрид Линдгрен появилось в печати – в газете «Стокгольм тиднинген» и журнале «Ландсбюгденс юль». Политически активный брат Астрид, Гуннар, через Крестьянский молодежный союз Швеции водил знакомство с редактором нового рождественского журнала и замолвил словечко за младшую сестренку, которая нуждалась в деньгах и хотела писать о чем-нибудь еще, кроме автомобилей и шведских дорог. И вот, в один прекрасный день в почтовую щель упало письмо от редактора Данберга, который заказывал у «известной писательницы Астрид Линдгрен» рассказ за вознаграждение в 35 крон. Вина за значительное преувеличение лежала на шутнике Гуннаре, но Астрид эта лестная формулировка напомнила об адъюнкте Тенгстрёме, который много лет назад так распространялся о «виммербюской Сельме Лагерлёф», что Астрид Эриксон пообещала себе никогда не становиться писателем. Слово она держала много лет, и из автобиографического представления 1955 года, хранящегося среди ее бумаг в Национальной библиотеке Швеции, мы узнаем, что фактически она гордилась тем, что протянула так долго:

«Пока дети были маленькими, я сидела дома, хлопотала по хозяйству, играла с ними и рассказывала им очень много сказок. Однажды в ситуации крайней нужды я записала пару дурацких сказок, которые продала одному журналу, но в целом не нарушала своего обещания не становиться писателем».

Астрид Линдгрен не сделала состояния, публикуясь в «Ландсбюгденс юль» и «Морс хюльнинг», ежегодно выходивших на Рождество и в последнее воскресенье мая, на День матери. (Фотография: Йенс Андерсен)

Неожиданное предложение пришлось на десятилетие журнального бума. Пройдет совсем немного времени, и ведущим средством массовой информации станет радио, которое объединит большую шведскую семью, но пока еще существовал обширный рынок сбыта произведений более или менее тривиальной литературы, которые читали вслух на праздниках и во время мероприятий, имеющих коммерческое значение, – например, на День матери в мае. На литературу, в особенности детскую, печатавшуюся в изданиях, подобных «Ландсбюгденс юль», с литературного Парнаса взирали свысока, хотя многие крупные шведские писатели публиковали там свои произведения и в начале, и в конце литературной карьеры. Критик детской литературы Ева фон Цвайберг назвала истории, каждый год появлявшиеся в этих тетрадях, «сказками на случай», подчеркнув, что в таком количестве тривиальных литературных продуктов теряются достойные произведения шведской литературы для детей:

«Счастье, что в каждом поколении имеются сказочники, обладающие собственным голосом, – их с удовольствием слушаешь и не забываешь на фоне чудовищного сказочного производства – приметы нашего времени. Детей окунают в потоки журналов, воскресных приложений и дешевых рождественских тетрадей, пухнущих от наскоро записанных историй о троллях и принцессах».

Резкая критика была увековечена в справочнике «Ребенок и книги» и, возможно, объясняет, почему позже Астрид Линдгрен забраковала сказки и истории из «Ландсбюгденс юль» – а затем и из журнала «Морс хюльнинг» («Посвящение матери»), – назвав их «грехом молодости» и «дурацкими сказками». Она явно не гордилась этими произведениями, и поэтому со временем в исследованиях творчества Астрид Линдгрен стало догмой рассматривать порядка пятнадцати ее коротких прозаических текстов для детей в качестве курьезов, демонстрирующих разного рода художественные недостатки, которые автор преодолела к выходу в 1945 году «Пеппи Длинныйчулок». В том же году Ева фон Цвайберг совместно с коллегой, критиком Гретой Болин, и опубликовала свою работу «Ребенок и книги», в которой отмечала качественную, представляющую художественную ценность литературу для детей разных возрастов и клеймила писателей, поставивших сказочное производство на поток:

«Писать сказки такого рода, должно быть, так же просто, как и стряпать любовные сочинения для журналов, но гораздо безответственнее, если учесть, что предназначены они для детей, хотя, вероятно, их создают с безобидным намерением просто развлечь ребенка. Ведь детский ум податливее взрослого».

В наши дни, когда представление о ранних литературных опытах Астрид Линдгрен можно составить и сидя в архиве Астрид Линдгрен в Национальной библиотеке, и читая антологию «Чудесное радио Рождественского Деда» («Jultomtens underbara bildradio»), стоит детальней взглянуть на длинный затакт к ее творчеству. Конечно, эти пятнадцать сказок и историй пестрят клише, и, конечно, порой они столь же полны морализаторства, сколь и поносимые Цвайберг и Болин «сказки на случай», появившиеся в период между мировыми войнами. Но есть среди них и незамеченные жемчужины прозы – «Жених для Майи» (Maja f?r en f?stman, 1937), «Подарок ко Дню матери» (Ocks? en Mordagsg?va, 1940) и «Искатель» (Sakletare, 1941). Три текста, скорее рассказы, нежели сказки, и не совсем детские, ясно свидетельствуют о том, что в конце 1930-х Астрид Линдгрен развивалась как писатель и уже в это время стремительно формировался тот особый угол зрения, тот голос, благодаря которому она вошла в историю детской литературы наряду с такими классиками, как Ханс Кристиан Андерсен, Льюис Кэрролл, Джеймс Мэтью Барри и Эльза Бесков, в свое время тоже пытавшимися отобразить природу ребенка и встать на защиту его прав.

Конечно, в художественных текстах молодой Астрид Линдгрен 1930-х – начала 1940-х годов мы встречаемся с неуверенным, несмелым писателем, который еще только ищет свой стиль, свою манеру, но, с другой стороны, не боится ставить перед собой высокие и нетривиальные цели. Взять, например, дебютный рассказ «Чудесное радио Рождественского Деда», напечатанный в рождественском приложении газеты «Стокгольм тиднинген» в 1933 году, а в 1938-м переизданный в «Ландсбюгденс юль».

В рассказе читатель встречается с похожим на Лассе семилетним мальчиком, любопытным и отважным Ларсом из Бакгордена. Однажды он осмелился залезть в пещеру, а там, в совершенно обычном кресле, с наушниками на голове, сидел самый легендарный патриархальный персонаж на свете. Рождественский Дед лета 1933-го от Рождества Христова, онлайн, как мы сказали бы сегодня, перед высокотехнологичным радиоприемником с экраном, связанным с камерами наблюдения в домах всех шведских семей с детьми. «Понимаешь, – говорит Дед Ларсу, – ниссе[15] тоже должны идти в ногу со временем».

В Швеции и вправду наступили новые времена, и за пределами пещеры и мастерских Рождественского Деда. В кильватере краха на Уолл-стрит 1929 года Северную Европу поразила безработица и всеобъемлющий кризис в сельском хозяйстве и промышленности. И все же в Швеции – во всяком случае, среди более молодой части населения – проклевывались ростки надежды. Одни считают, что причиной оптимизма стала большая стокгольмская выставка 1930 года, где с помощью архитектурного функционализма визуализировалось новое время и новые мысли, новые здания в крупных городах, развитие автомобилизма, радио и звукового кино. Другие объясняют веру в светлое будущее приходом в 1932 году к власти социал-демократов. Мечту о Швеции – Народном доме нарисовал Пер Альбин Хансон, когда за четыре года до этого рассуждал о всеобщем благосостоянии, о том, что «в хорошем доме» нет «ни любимчика, ни пасынка, ни привилегированных, ни угнетаемых». Переход от бедности к обществу всеобщего благосостояния – феномену, который теперь неотделим от понятия «шведскость», – начался в 1930-е годы и охватил всю страну.

Стокгольм, 1933 г., счастливая семья. В письме к шурину Гуннару перед его свадьбой с Гуллан в 1931 г. Стуре замечает: «Испытываю неукротимую потребность сказать тебе, что брак – чудесный дар, который природа изливает на двух людей, созданных друг для друга, – и не только во время медового месяца». (Фотография: Частный архив / Saltkr?kan)

Некоторые проницательные и наделенные воображением читатели рождественской истории в приложении к «Стокгольм тиднинген» за 1933 год, возможно, сочли, что футуристический Рождественский Дед символизирует новую шведскую власть, партию, которая год назад, благодаря обещаниям перераспределить общественные блага и предоставить гражданам равные права и возможности, образовала правительство. Неужели анонимный автор веселой рождественской сказки и правда нарядил в большую бороду и наушники премьер-министра социал-демократов Пера Альбина Хансона? Пожалуй, это чересчур вольное толкование литературного дебюта Астрид Линдгрен, пришедшегося на 17 декабря 1933 года, хотя старый добрый Санта-Клаус в ее исполнении весьма «продвинут», а то, что Рождественский Дед может следить за каждым гражданином с малых лет и выступать в роли стража нравственности, заставляет задуматься:

«Поскольку Калле уже давно плохо себя ведет, он не получит рождественских подарков».

Морализаторство

В творчестве Астрид Линдгрен совершенно отсутствовало то, что она сама называла морализаторством и историями для воскресной школы. Но первые пару лет автору рассказов для «Ландсбюгденс юль», по-видимому, было трудно освободиться от старомодного нравоучительного тона, от фигуры ментора-повествователя: она с этим выросла, в ее смоландском детстве такие сказители водились и на хуторе, и среди родни. Дома, в квартире на Вулканусгатан, рассказывая истории Лассе и Карин, она редко прибегала к проповедям. А начать рассказывать историю могла когда угодно и где угодно, вспоминает Карин Нюман:

«Мама никогда специально не садилась рассказывать. История всегда из чего-то рождалась. Единственное исключение – перед сном, когда она должна была развлекать Лассе или меня чтением или рассказами. Она или сама что-то придумывала, или пересказывала, что знала».

В семье Линдгрен не было недостатка в ниссе и троллях – волшебных существах, приходивших из смоландских тайников памяти Астрид, из скандинавских народных сказок, из книжек с картинками Эльзы Бесков и Йона Бауэра, стоящих на полках, к которым прилежно обращались дети, Астрид и Стуре в 1930-е годы. По словам Карин Нюман, ее отец однажды отправился за новым костюмом, а вернулся с иллюстрированным датским двухтомником сказок Андерсена, который они читали и перечитывали. Андерсен всю жизнь простоял на полках Астрид Линдгрен рядом с другими любимыми в семье классиками:

«Конечно же, мы читали иллюстрированные книжки Эльзы Бесков, наверняка прочитали все, а прежде всего Андерсена – мама читала и пересказывала нам его сказки, особенно „Маленького Клауса и Большого Клауса“, но я лучше всего помню „Огниво“. И конечно, у нас были „Винни-Пух“, „Доктор Дулиттл“, „Чудесное путешествие Нильса с дикими гусями“, Марк Твен, шведские народные сказки, „Тысяча и одна ночь“, сатирические сказки Факира Фальстафа, и журнал „Среди ниссе и троллей“ мы получали регулярно. Рассказы Астрид всегда возникали экспромтом, под влиянием момента. Если она и преследовала какую-то дидактическую цель, это прошло мимо меня».

Устные рассказы Астрид никогда не были поучениями, а ее идеалы воспитания – застывшими формулами. Педагогику Линдгрен нельзя назвать ни старомодной, ни современной, утверждает Карин Нюман; она – продукт здравого смысла, с которым воспитывали саму Астрид и двух ее сестер и брата в Нэсе:

«Воспитание мое наверняка было самым обычным. Папа совершенно в это дело не вмешивался, я ведь была „послушной девочкой“, а если меня надо было поругать, этим занималась Астрид. Скорее всего, ее идеал воспитания в то время соответствовал родительской модели: абсолютный авторитет старших, но без ненужного вмешательства в жизнь ребенка и без муштры. От меня требовалось делать книксен перед взрослыми, молиться по вечерам и, по сути дела, беспрекословно слушаться родителей. Но при этом меня так неумеренно хвалили, что в пять лет я сама научилась писать и сочиняла маленькие истории и прочее в этом роде».

Позволяя себе морализировать в разговоре с детьми, Астрид чувствовала, что они видят фальшь насквозь. С литературной точки зрения это означало, что дидактические пассажи в детских сказках и историях не просто избыточны, но свидетельствуют о недооценке способности детей самостоятельно мыслить. Этот опыт стал краеугольным камнем творчества Астрид Линдгрен. Влияние Лассе и Карин на формирование взглядов Астрид прослеживается в ее многочисленных наблюдениях за детьми. Записи об этих наблюдениях сохранились в «кассовой книге», дневниках и письмах друзьям и знакомым. По прошествии многих лет Линдгрен иногда вспоминала отдельные моменты, когда Лассе или Карин понимали, что мама читает мораль. Так, в середине 1950-х годов Астрид рассказала в интервью одной шведской газете о записочках с пожеланиями, которые всегда писала Лассе и Карин, когда те были детьми, чтобы они знали, чего хочет мама:

«Как-то раз, когда дети были маленькими, я закончила записочку кротким пожеланием иметь „двух послушных ребятишек“. На что мой сын совершенно справедливо заметил: „Где мы тут вчетвером-то поместимся?“ Так что я это пожелание вычеркнула».

Другое такое происшествие, записанное Астрид на последних страницах «кассовой книги», случилось на Рождество 1930 года – первое Рождество Лассе в Швеции, – в Нэсе. Как всегда, на столе у Эриксонов стояло блюдо под названием лютефиск, и, как всегда, Астрид при виде студнеобразной рыбы едва не вывернуло, но сын явно не разделял ее чувства:

«Он поел рыбы, чего я никогда не могла заставить себя сделать. Я похвалила его и прибавила, что Рождественский Дед наверняка скажет, что он молодец. Лассе ответил: „Хм, а что он скажет тебе?“»

Эти спонтанные обезоруживающие замечания привели к тому, что поучительный тон, характерный для первых литературных текстов Астрид Линдгрен, потихоньку сошел на нет. Эти тексты были довольно прямолинейными, – например, из «Приключений Юхана в канун Рождества» (Johans ?ventyr p? julafton, 1933) ребята узнавали, что уже в детстве можно самому себе выкопать яму, если никого не слушаться и дурно относиться к людям. А в проповедях в стиле «Филиокус» (Filiokus[16], 1934) и «Пумперникель и его братья» (Pumpernickel och hans br?der, 1935) рассказывалось о том, что бывает с непослушными и ленивыми детьми. Но в 1936 году в творческой кухне Астрид Линдгрен произошли изменения. Она написала две истории для «Ландсбюгденс юль» – «Большой крысиный бал» (Den stora r?ttbalen) и «Рождественский вечер на хуторе Лиллторпет» (Julafton i Lilltorpet) – разноплановые произведения, которые обращаются к читателю на двух разных уровнях.

Гордые бабушка с дедушкой, Рождество и Новый год 1934 г., Нэс. На коленях у бабушки Ханны сидит Карин, Лассе – в середине, а Гунвор, дочь Гуннара и Гуллан, – на руках у дедушки. (Фотография: Частный архив / Saltkr?kan)

События в «Большом крысином балу» разворачиваются осенью, когда мыши и крысы переезжают в дом и могут устроить бесконечный праздник. История эта – аллегорическое сатирическое изображение социальных механизмов, которые вскрываются во время торжеств, и потому сказка предназначалась скорее взрослым, чем детям. Это сказывается и на выборе слов – «крысиное сообщество», «бабенки», «шарман» и «станционное общество». А вот «Рождественский вечер на хуторе Лиллторпет» был адресован и юным читателям журнала. Чрезвычайно грустная сказка повествует о смерти, которая приходит на бедный крестьянский двор вместо Рождественского Деда. В доме умирает одинокая мать шестерых детей, доктор не может добраться сюда из-за вьюги. Десятилетний Свен, в отчаянии отправившийся за помощью, вынужден отступить перед силами природы и теперь в слезах, замерзший и голодный, сидит в Лиллторпете с четырьмя младшими братьями и сестрами, а старшая, Анна-Мэрта, дежурит у смертного одра матери:

«Она сидит на стуле у изголовья – скорбное лицо, синее платье давно мало. Указательным пальцем девочка задумчиво водит по резьбе на деревянном остове кровати и ждет. В комнате холодно, топят здесь редко. Анне-Мэрте зябко. В последний раз мама Катарина открывает глаза. Она смотрит на дочь и ощупью тянет к ней руки. Из последних сил она произносит: „Анна-Мэрта… я умираю… позаботься о малышах“. Анна-Мэрта молча кивает. Внезапно наступает мертвая тишина».

В этом сентиментально-реалистическом рассказе повествователь нажал на все клавиши. Впервые в ряду ранних историй Астрид Линдгрен появляется рассказчик, который, будучи взрослым и взирая на все сверху, в то же время заинтересованно склоняется к ребенку, солидарен с ним, а порой предстает не только сочувствующим, но и посвященным: «Анна-Мэрта узнала эту тишину: такая же наступила, когда умер отец». История не сдобрена моралью, в ней не ищут виноватых. Читатель должен не угрызаться, а сострадать ребенку, который слишком рано и слишком быстро становится взрослым, – ребенку, на котором сосредоточено внимание рассказчика до самой последней точки:

«Наступает вечер. Все спят, кроме Анны-Мэрты, которой со многим еще надо управиться. В конце концов она заканчивает дела и забирается на лавку к младшему брату. И тут он выходит, комок, что весь день стоял в горле. Анна-Мэрта плачет, сдавленно и тихо, чтобы не разбудить детей. Ей всего тринадцать. И может быть, она героиня. Но сама этого не понимает. За окном все так же идет снег».

Сколько стоит жених

Через год, в рассказе «Жених для Майи», напечатанном в «Ландсбюгденс юль» в 1937 году, Астрид Линдгрен целиком сливается с главным героем и смотрит на мир глазами пятилетнего ребенка. Его зовут Яркер, и он, как и двое старшеньких, считает их служанку Майю еще одной, самой чудесной на свете мамой: она не только умеет готовить и ухаживать за детьми, но и рассказывает им сказки, делится теплом и близостью, которых дети недополучают от родной матери. Ту больше занимает положение замужней дамы и роль, которую она играет в обществе, и однажды, когда самые знатные дамы города судачат у нее в гостях за кофе и выпечкой, Яркер слышит, как они говорят: Майя так некрасива, что у нее никогда не будет жениха.

Яркеру хорошо знакомо слово «некрасивый», но все в его теле и уме возмущается, потому что Майя для него – самая красивая. Другое слово, которое без конца повторяют утонченные дамы, – «жених» – Яркеру неизвестно. Из их беседы мальчик заключает, что должен найти Майе жениха. Чего бы это ни стоило. И он опустошает копилку и идет к местному бакалейщику, новому человеку в городе, а по дороге думает: «Сколько же он может стоить, жених этот? Ну уж за пять эре, наверное, можно стоящего купить». Молодой бакалейщик с интересом выслушивает Яркера, который, зажав пять эре в кулачке, излагает свое дело, и внимание взрослого человека радует Яркера. Он к этому не привык: «Он все еще не смеется, – удовлетворенно подумал Яркер. – Взрослые часто вначале серьезны, а потом неожиданно начинают над тобой смеяться».

Бакалейщик как бы между прочим спрашивает, зачем Яркеру понадобился жених. Для кого? Мальчик не может не облегчить душу: этот взрослый вызывает доверие. Бакалейщик слушает еще внимательней и говорит, что Яркер запросто может купить жениха за пять эре, но сам его до дому не дотащит. Для этого понадобится взрослый мужчина, и потому добрый бакалейщик предлагает заглянуть к мальчику вечером.

«– Но я спать буду, – возразил Яркер.

– По-другому не получится. Я раньше уйти не могу, понимаешь?

– Тогда договорились, – решил Яркер. И пошел домой, очень собой довольный. Дело решенное, у Майи будет жених, точно как у других девушек».

Карин родилась в 0:50 в ночь на 21 мая 1934 г. и весила 4730 г. Накануне родов Астрид страдала от простуды, усталости и «тяжести в животе», как она пишет в своих записях о родах. (Фотография: Частный архив / Saltkr?kan)

Прелестный рассказ 1937 года, в котором сталкиваются, но в итоге сближаются и встречаются такие разные миры представлений ребенка и взрослого, – первая иллюстрация к тому, как Линдгрен понимала душу ребенка и умела истолковать реальность, пользуясь его логикой. Ее мастерство росло. С 1939 года некоторые рассказы печатали в журнале «Морс хюльнинг», выходившем каждый год ко Дню матери. Сказки и басни с их ниссе, троллями и говорящими животными вынуждены были потесниться, уступив место более реалистичным современным рассказам, бравшим исток в повседневной жизни детей конца 1930-х и знакомстве писателя с тем, что волновало современных детей.

Эти старания буквально соответствовали программе новой детской литературы, изложенной в 1939 году Альвой Мюрдаль в предисловии к шведскому изданию классического произведения Люси Спрэг Митчелл «Здесь и сейчас. Современная книга сказок» (Here and Now Story Book) – сборника экспериментальных сказок для детей и от лица детей двух – семи лет. Книгу Мюрдаль привезла из Америки в 1920-е годы. Шведский политик, занимавшаяся вопросами семьи и в 1930-е писавшая книги о воспитании, игрушках, о процветании детей и взрослых в большом городе, в этом предисловии отмечала, что современным рассказчикам, обращаясь к детям, следует настраиваться не только на одну волну с ребенком, но и на волну современного города, где эти дети все чаще рождаются. Действие в произведениях нового времени должно разворачиваться в знакомой ребенку действительности и вливаться в поток его жизни:

«Детская литература меняется. Мы начинаем искать „правильные“ сказки, то есть пригодные для реальных детей. Владычество взрослых ослабевает. <…> В наше время рассказчик прежде всего должен включить в волшебный мир ребенка городскую среду и современную трудовую жизнь».

Новаторство произведений тридцатилетней Астрид Линдгрен, написанных для «Ландсбюгденс юль» и «Морс хюльнинг» в 1937–1942 годах, не только в том, что она писала о конкретных узнаваемых детях в конкретных узнаваемых обстоятельствах, но и в манере письма: она не обращалась к ребенку свысока, как было принято раньше, а смотрела на мир его глазами. Она пыталась чувствовать и мыслить как ребенок и таким образом обнажала потребности, мотивы и намерения, которые определяли мысли и поступки детей.

Бихевиоризм на книжной полке

Можно задать себе вопрос, до какой степени Астрид Линдгрен черпала вдохновение в науке о детской психологии, в предвоенное время сделавшей гигантский скачок и породившей целый ряд теорий и методов, представленных в публикациях, которые в большом количестве переводились и обсуждались в Швеции тридцатых годов. Исследователи и участники дискуссий, среди которых были Александр Сазерленд Нилл, Альфред Адлер и Бертран Рассел, приезжали в Швецию с докладами, давали интервью и упоминались в прессе, в особенности культурно-радикальной. Нет сомнений в том, что Астрид следила за многочисленными дебатами о воспитании, читая «Дагенс нюхетер», которую выписывали в семье Линдгрен. Поэтому немного странно, что в библиотеке писателя, насчитывающей четыре тысячи томов, мы находим крайне мало сочинений о детской психологии и педагогике, опубликованных на шведском языке в 1930–1940 годах. Согласно спискам архива Национальной библиотеки, среди книг Астрид не было сочинений А. С. Нилла, Бертрана Рассела, Пиаже, Монтессори, Бюлера, Хетцер, Дьюи, Адлера, Фрёбеля, Фрейда или хотя бы Альвы Мюрдаль, напечатанных в этот период. Единственные два произведения – «Обычные проблемы обычных детей» (1932) Д. А. Тома и «Психологический уход за ребенком» Джона Б. Уотсона, где на первой странице красуется провокационное посвящение: «Первой матери, которая растит счастливого ребенка».

Оба автора принадлежали к основанной Уотсоном в 1913 году психологической школе бихевиоризма. «Изм» достиг Европы в двадцатые годы, когда книги Уотсона были переведены на ряд европейских языков и издавались, в частности, по всей Скандинавии. Как направление в психологии бихевиоризм отрицал существование всех психических феноменов, которые нельзя наблюдать снаружи; Уотсон, который, таким образом, находился в оппозиции к фрейдистской школе, подчеркивал, что психология должна заниматься исключительно доступным для наблюдения поведением человека, его физическими реакциями, движениями и действиями.

Доступная, близкая к действительности психология Уотсона в межвоенные годы приобрела много приверженцев среди родителей, которым хотелось разобраться в поведении своих малышей. Книги Уотсона пользовались популярностью, поскольку профессор был искусным продавцом, знакомым с психологией масс, и понимал, что хорошо продаются именно провокационные идеи:

«Ни у кого пока нет достаточных знаний о воспитании детей. Нам было бы полезно на двадцать лет прекратить рожать, а затем, когда научимся выполнять эту работу с достаточным мастерством и точностью, начать с нуля. Способность быть матерью или отцом основана не на инстинктах, но на знании».

Научными фактами, на которые намекал Уотсон, были его знаменитые и со временем приобретшие сомнительную репутацию бихевиористские лабораторные исследования инстинктивных реакций младенцев на огонь, крысу, кролика и собаку, а также на грохот тяжелых ударных инструментов за спиной. Опыты должны были доказать, что страх, например, не передается по наследству, а усваивается через воздействие среды. Знание вовсе не очевидное в 1920-е годы, когда детская психология находилась только накануне научного прорыва.

Есть причины полагать, что двадцатичетырех-двадцатипятилетняя Астрид Линдгрен, мать маленького мальчика, которого многократно отрывали от его тоненьких корешков, легко заразилась желанием узнать о причинах страха как явления. Что вызывало у ребенка панический страх и как родителю научить ребенка владеть своими чувствами? А Уотсон настаивал, что этому можно научиться, как чтению, письму, игре в кубики.

Семья Линдгрен на пляже на мысе Нордкап. Нордкап – местное название больших пологих скал на северо-восточной оконечности острова Фурусунд в Балтийском море. (Фотография: Частный архив / Saltkr?kan)

Знакомство с бихевиористской теорией Уотсона в начале 1930-х годов, однако, не переменило отношения Астрид Линдгрен к воспитанию Лассе, а позже и Карин. «Психологический уход за ребенком» был, очевидно, прочитан по диагонали, с интересом, а также здоровым скепсисом. Молодая мать извлекла из книги то, что можно было использовать, – прежде всего совет внимательно наблюдать за поведением ребенка с самого рождения – и оставила без внимания менее ценные мысли автора. И не в последнюю очередь – предостережение профессора против чрезмерных объятий и поцелуев, якобы ведущих к хронической сентиментальности:

«Никогда не ласкайте детей, не целуйте их, не сажайте на колени. Если необходимо, поцелуйте в лоб на ночь».

В этом отношении Астрид Линдгрен была совершенно чужда бихевиоризма. На многих семейных фотографиях 1930-х и 1940-х годов перед нами мать, которая совершенно не скрывает любви к двум своим детям и в любой момент готова расцеловать их и приласкать. Карин Нюман вспоминает:

«Мама нас много обнимала. Она все время говорила, что любит нас, часто на смоландском диалекте. У нее было выражение, наверняка цитата, не знаю, откуда она его взяла: „Иди ко мне, я выдавлю из тебя весь почечный жир“ – это значит, очень крепко обниму. И она часто так говорила!»

Моя дорогая малышка

Совету профессора Уотсона наблюдать и подмечать, как «организуется» жизнь ребенка, Астрид, в общем-то, следовала много лет. Об этом свидетельствуют письма к Райнхольду, Анне-Марие, Гуннару и Стуре. Такое внимание к развитию детей сохранялось у нее и в тридцатые и сороковые годы. Не только в «кассовой книге», но и в дневниках и письмах, теперь адресованных преимущественно Стине, Ингегерд и невестке Гуллан, вышедшей замуж за Гуннара в 1931 году. Новоявленная хуторянка получила поздравительное письмо от Астрид, выдержанное в том же озорном, ироничном тоне, которого всю жизнь придерживались брат и сестры:

«Дорогая малышка Гуллан! Мои сердечные поздравления! Говорят, что золовка с невесткой не ладят, но я надеюсь, что мы своей жизнью опровергнем эту теорию. Я пока так мало тебя знаю, невесточка, но надеюсь, что ты не против поближе познакомиться, когда я приеду домой на Рождество. Чересчур много „надеюсь“ получается, когда пишешь такое вот письмо, но я все же надеюсь, что Гуннар тебя не бьет до крови, и не бузит, и вообще не ведет себя как грубая скотина. А поскольку он мой любимый братик, ты обязана сделать его счастливым. Хотя, конечно, вы и так будете счастливы, обойдетесь без моих просьб. Мой муж присоединяется к поздравлениям. Итак, до встречи! Преданная тебе Астрид».

Гуллан и Астрид не только вышли замуж в один год; в конце мая – начале июня 1934 года они почти одновременно родили, и обе – девочек, Карин и Гунвор, которые со временем стали такими же хорошими, близкими подругами, какими были их матери до самой смерти Гуллан в 1984 году. В некрологе, который Астрид по этому случаю отправила в «Виммербю тиднинг», она подчеркивала, что Гуллан всегда себя уважала, но держалась скромно и притом полвека оставалась источником силы для всей семьи. Узы между двумя женщинами всегда были очень крепкими, рассказывает Карин Нюман:

«В старости, когда обе овдовели, они очень много разговаривали по телефону – даже рассказывали друг другу, что будут готовить на ужин. Гуллан безоговорочно доверяла родным – думаю, и Астрид рассказывала ей о своей личной жизни больше, чем другим. Они, кажется, не так уж много говорили о событиях – в основном о людях. Астрид была очень привязана к Гуллан и скучала по ней, когда та умерла».

В конце мая 1934 года, примерно когда у Гуллан родился ребенок, Астрид начала вести своего рода судовой журнал первого года развития Карин, чтобы дочь прочитала его, когда вырастет. Отрывок Астрид послала Гуллан вместе с новогодними поздравлениями: «Думаю, тебе стоит вести такие ежедневные записи о своем ребенке, если ты этого еще не делаешь, – хорошая штука». Журнал Астрид сам собой появился на свет в мае 1934 года:

«20 мая. Проснулась в два часа ночи с симптомами. В шесть утра поехали в родильное отделение. Весь день ужасные схватки. Жуткие муки с 7 вечера.

21 мая. Родила мою малышку без десяти час ночи. 4730 граммов.

22 мая. Карин похожа на Стуре.

23. Пришло молоко. Карин мила и тиха. У Ларса наконец вылез передний зуб.

24. У Ларса температура, увы, увы, увы. Домой бы. У Карин были колики, она кричала как одержимая, я поплакала от усталости.

25. У меня немного поднялась температура. Карин мила и тиха. Ларс поправился.

27. Карин проорала весь День матери.

28. Карин тиха и мила. Температура поднялась.

29. Пошел дождь, и днем я плакала. Высокая температура. Беспокоюсь о Карин.

30. Отчаяние. Молоко пропадает, Карин стали докармливать коровьим. Она кричит как одержимая.

31. Трудный май закончился. Последний день чуть полегче. Карин поспокойнее, у меня опускается температура.

2 июня. Карин кричала.

3 июня. Днем плакала. Карин не прибавляет в весе. Ее надо кормить каждые три часа.

4. Разрешили встать в первый раз.

5. Карин кричит, ее рвет.

6. У Гуннара и Гуллан родилась девочка. Карин кричит и кричит. Ее рвет».

Летняя жизнь в Нэсе в середине 1930-х гг. Сверху вниз по центру: Стине, Гуннар, Астрид (в белой шляпе), ползающая Карин, Самуэль Август с Гунвор на руках, внизу – Ингегерд. (Фотография: Частный архив / Saltkr?kan)

После родов в стокгольмской больнице «Сёдра», 21 мая, Астрид отправила невестке в Смоланд письмо. У Гуллан это были первые роды, она наверняка нуждалась в словах ободрения от того, кто второй раз в жизни заподозрил, что умрет:

«Дорогая Гуллан, не бойся. С тобой точно все будет хорошо. Если ты, как и я, воображаешь, что умрешь, могу утешить тебя: так думают почти все, но так легко мы не отделаемся».

Гуллан родила 5 июня 1934 года и выжила, и в последующие месяцы невестка и золовка продолжали писать друг другу письма, в основном о весе девочек, кормлении, всяких овощных пюре, подгузниках, прикормах и разных лекарствах от рахита. В своем «судовом журнальчике» Астрид тщательно описывала развитие Карин. В феврале 1935 года девочке исполнилось восемь месяцев, и она, к счастью, была уже способна на большее, нежели крики и срыгивание:

«2. Утром Карин сказала „мама-папа“. Съела первое яйцо.

3. У Карин болел живот. Кричала и не засыпала.

4. Карин проползла большое расстояние задом наперед. (И мир еще стоит?)».

Под столом, за которым сидят взрослые

Наблюдения за собственными детьми и племянниками, их товарищами по играм и случайными детьми на улице или в Васа-парке в конце тридцатых годов повлияли на творчество Астрид Линдгрен, на формирование ее повествовательного стиля. Это заметно уже по рассказам «Рождественский вечер на хуторе Лиллторпет» и «Жених для Майи» в 1936–1937 годах и становится очевидным в «Подарке ко Дню матери» и «Искателе», опубликованных в «Морс хюльнинг» в 1940–1941 годах. Благодаря двум этим рассказам Линдгрен нашла свою писательскую нишу: под столом, за которым сидят взрослые, в обществе дошкольников.

В «Подарке ко Дню матери» две сестры хотят подарить своей маме на День матери новорожденного котенка, но вынуждены ждать, пока кошка родит, а затем искать, где она спрятала котят. Никаких авторских ремарок – читатель следит за двумя обычными детьми и событиями, которые могли бы произойти в любой день и в любом месте в Швеции 1930-х. История начинается с «личного пространства», где можно побыть одному. Оно было нужно четырехлетнему Лассе, когда он захотел остаться один осенью 1931 года после неудачного посещения детского сада. Похожее личное пространство с помощью разного старья организовала как-то в 1937 году трехлетняя Карин под кухонным столом в доме на Вулканусгатан. В какой-то момент Астрид заглянула под стол и сказала: «Нет, не нравится мне это!» Помолчав, Карин ответила: «Мама, мне тоже не нравится! Это глупо! Но, может, глупость сидит у меня в животе!»

В «Подарке ко Дню матери» Малышка и ее старшая сестра Анна-Стина создали такую пещеру одиночества под большим раскладным столом на кухне, длинными краями скатерти счастливо отгороженные от взрослых, занятых в своем взрослом мире. Только кошка Юла была допущена к сестрам, которые по-своему смотрели на мир снаружи:

«Там были мамины ноги в черных шлепанцах – они были так заняты; и ноги служанки Майи, которые словно пританцовывали, и папины в больших сапогах, и иногда ноги старого дедушки, осторожно ковыляющие по полу в войлочных туфлях. Разговоры и смех взрослых не мешали шепоту под столом. Там была своя жизнь».

Через год, в 1941-м, Астрид Линдгрен еще глубже погрузилась в волшебный мир детских представлений в рассказе «Искатель», где она пишет о сокровищах впечатлений и опыта, которые четырехлетний малыш может собрать за полдня, проведенные в вольных играх. После иллюстративно-описательного зачина, где Кайса сидит на красной скамеечке на кухне, а мама стоит у кухонного стола и месит тесто, фокус направляется на отношения матери и дочери, в которых детский полет фантазии не тормозится и не управляется взрослым. Сцена у кухонного стола – эскиз тесных и уважительных отношений между ребенком и взрослым, на которых так много выстраивает – и которые ищет – в своем творчестве Астрид Линдгрен. Кайса рассказывает матери, что скоро отправится на поиски сокровищ. Мама слушает, осторожно и участливо расспрашивает о больших планах, которые строит четырехлетний ребенок, и Кайса так благодарна матери за интерес и доверие, что, не сходя с места, посвящает ей одну из будущих важных находок. А найдет она, ни много ни мало, алмаз:

«– …Мне самой нужен только маленький самородок, – сказала Кайса. – Или, может, алмаз.

– Да, может, и алмаз, – ответила мать и поставила последний противень с булочками в духовку.

Кайса разгладила на животе красный передничек и, ступая пухленькими ножками, направилась к двери.

– Пока, я пошла, тра-ля-ля, пам-пам-пам!

– Пока, моя милая, – ответила мама, – далеко не уходи.

– Не буду, – сказала Кайса и обернулась в дверях. – Всего на тысячу километров».

Лассе и Карин у фотографа в конце 1930-х. (Фотография: Частный архив / Saltkr?kan)

После прощания с матерью четырехлетнюю искательницу увлекает сила воображения. Эта история показывает, что суть игры – в щедрости, что игра никогда не бывает рациональной или целесообразной и что главное в ней – желание. Ребенок все время действует самостоятельно, независимо, без вмешательства из взрослого мира. Сначала Кайса кормит кур, затем находит мертвую птичку с желтым клювом и красивыми темно-синими крыльями, потом ракушку, откуда доносятся чудесные звуки, и в конце – старую воронку для переливания кофе, с помощью которой можно искать золотую пыль. Каждая вещь в полете фантазии порождает новую игру в игре и одновременно намечает новое направление движения. От лестницы к курятнику, затем к старой ели, к куче камней, к прудику, через изгородь, в лес, к мусорной куче и на большую гравийную дорогу, где растут красивые цветы, которые можно рвать… но тут наступает усталость, и Кайса понимает, что заблудилась. Однако вскоре раздается грохот, на дороге появляется Андерсон из Лёвхульта на своей повозке с молоком и задает один из тех взрослых вопросов, которые так удивляют детей:

«– Не может быть! Неужели это Кайса?

– А кто же еще, – отвечает Кайса и тянет к нему руки. – Помогите мне, я хочу домой, к маме».

Парковые мамочки

Педагогические взгляды Линдгрен, которые повлияли на ее рассказы для «Ландсбюгденс юль» и «Морс хюльнинг» конца 1930-х и начала 1940-х – в том числе и рассказ 1942 года «Монс идет в школу» (M?ns b?rjar i skolan) о том, как травят друг друга дети, написанный за тридцать лет до того, как понятие «травля» зазвучало в скандинавских учительских, – были сотканы из знаний разного рода. Отчасти из опыта собственного детства и из всего того, что Астрид прочитала и услышала, но также из того, чему она научилась в тридцатые, ежедневно общаясь с детьми и их родителями.

И тут важную роль сыграли Васа-парк и «парковые мамочки», как Астрид называла своих ровесниц, в первую очередь Алли Вириден и Эльсу Гулландер, с которыми познакомилась в 1934–1935 годах, когда все они сидели с колясками на лавочках у детской площадки. Первая встреча с Алли Вириден никак не предвещала дружбы, рассказывала пожилая Астрид Линдгрен. Дочка Алли, которую нарекли Маргаретой, но называли исключительно Матте, казалась необыкновенно развитой, и Астрид однажды спросила, сколько ребенку лет. Мать ответила так сдержанно, что Астрид пообещала себе никогда больше с ней не заговаривать. Однако через пару дней они все же разговорились и после гуляли по парку с колясками, болтая о детях, семье и обществе.

Прогулки по парку с годами превратились в традицию и продолжались – без колясок – почти шестьдесят лет. Дочери давно выросли и сами родили детей, но Алли и Астрид, жившие по соседству с ухоженным парком, где росли подстриженные деревья и старые густые кустарники, по-прежнему назначали друг другу встречи в Васа-парке, где гуляли новые поколения детей и родителей. У этих прогулок была своя устоявшаяся хореография, рассказывает Карин Нюман. Астрид шла пешком с Далагатан в восточную часть парка, а Алли – с запада, от площади Святого Эрика и района Атлас; встречались они всегда в центре, где между старыми липами в форме канделябров и детской площадкой пересекались широкие гравийные дорожки.

Мать и дочь готовы к прогулке по Васа-парку вместе с другими мамочками района. Через двадцать лет Астрид написала родителям в Смоланд: «Через минуту ко мне придут обедать мои парковые мамочки, Алли, Эльса Гулландер и Карин Бене, а потом мы пойдем в театр на „Дон Жуана“». (Фотография: Частный архив / Saltkr?kan)

Для Астрид Линдгрен Васа-парк был своего рода психологической лабораторией, где она на прогулках, или сидя на лавке, или глядя из окон квартиры наблюдала за поведением людей, типажами, детскими играми и манерой родителей обращаться с сыновьями и дочерьми. И с первых прогулок в 1930–1931 годах Астрид поражало и возмущало то, что она видела. Вот что она рассказывала Маргарете Стрёмстедт в 1976–1977 годах:

«Это случилось, когда Лассе был маленьким. Я гуляла с ним по Васа-парку и тут вдруг осознала, как же детьми все время помыкают, как их попирают взрослые. Я обнаружила, что к детям редко прислушиваются, что их „воспитывают“ бранью, да еще и побоями. Мне было обидно за детей и стало еще обиднее, когда мои дети пошли в школу и я столкнулась с новыми требованиями и с авторитетами».

Прогрессивный взгляд на воспитание, который Астрид Линдгрен всегда отстаивала как писатель и общественный деятель и который прослеживается в ее литературном творчестве конца тридцатых, резко обозначился 7 декабря 1939 года. В газете «Дагенс нюхетер», в самом низу 13-й полосы, между большими объявлениями с рекламой дамских чулок, аспирина и вермута, жалась статья под названием «Молодежный бунт» за подписью «A. L. / L IV».

Лето 1938 г., клан Эриксонов на лестнице дома в Нэсе. Вокруг родителей, слева направо, стоят Ингвар, Ингегерд, Стина и (за ней) ее муж Ханс Хергин, Астрид, Гуллан (с маленькой Барбру на руках) и Гуннар. На нижней ступеньке «фамильной» лестницы – Карин, Лассе и Гунвор. (Фотография: Частный архив / Saltkr?kan)

Статья была написана как бы от лица молодого бунтаря и выросла из школьного доклада тринадцатилетнего Ларса Линдгрена, с которым ему помогала Астрид. Она так вдохновилась темой – «Об искусстве быть ребенком», – что написала продолжение и отправила материал в «Дагенс нюхетер». В редакции статью основательно переработали. Текст сократили, заострили и опубликовали под более провокационным заголовком – «Молодежный бунт». К первому абзацу добавили предложение («Это слова революционера»), «Гекльберри Финна» заменили на писателя Эдгара Т. Лоуренса, который больше подходил возрастной категории автора. Неизвестно, принимала ли Астрид Линдгрен участие в правке, но в книге Уллы Лундквист «Дитя века», где статья напечатана в первоначальном виде, информации об этом нет. Однако и в окончательной версии было что почитать:

«Молодежный бунт

„Нелегко быть ребенком“, – недавно прочитал я в газете и страшно удивился: правду ведь не каждый день в газете прочитаешь. Это слова революционера.

Да, ребенком быть нелегко! Трудно, очень трудно. А что это значит – быть ребенком? А это значит, что надо ложиться спать, вставать, одеваться, есть, чистить зубы и сморкаться, когда это удобно взрослым, а не тебе. Это значит, что нужно есть зерновой хлеб, когда хочется французскую булочку, что нужно, не моргнув глазом, мчаться к молочнику, как раз когда ты собрался почитать Эдгара Т. Лоуренса. А еще это значит, что нужно, не жалуясь, выслушивать самые личные замечания от любого взрослого – о своей внешности, здоровье, одежде и перспективах.

Я часто задумывался, что будет, если начать так же обращаться со взрослыми.

У взрослых есть скучнейшая тяга к сравнениям. Они с удовольствием говорят о собственном детстве. Насколько я заметил, за всю историю человечества еще никогда не было таких талантливых и воспитанных детей, как в то время, когда росли мама с папой. <…> A. L. / L IV».

Здесь мать под личиной юного гимназиста, не признающего авторитетов, говорит от имени всех угнетаемых детей и подростков. За искусно сконструированной подписью скрывается: Астрид Линдгрен (A. L.), ученик Латинского (классического) направления (L) четвертого класса гимназии (IV). И хотя именно «Дагенс нюхетер», заострив и усилив акценты, придала революционный оттенок посланию фиктивного автора, сатирическое разоблачение двойной морали и злоупотребления родительской властью свидетельствовало о том, что Астрид подошла к распутью и перед ней встал выбор: продолжить писать редко издаваемые публицистические и развлекательные статьи или сделать ставку на свой литературный талант.

Обезьянье искусство Астрид

Астрид Линдгрен была нетипичной матерью: она не только могла написать доклад вместе с сыном, если тому нужно было выступить в школе, но и любила играть, разделяла интересы детей и не боялась обнаруживать своего внутреннего ребенка. Об этом говорили и Лассе, и Карин, когда стали старше. Игры были самые разные: от уютных развлечений дома на Вулканусгатан, где они рисовали и рассказывали истории, до активных уличных игр – каруселей, качелей, лазанья, бега, прыжков, лыж и коньков в Васа-парке или Дворцовом парке «Карлберг» поблизости.

Астрид умела играть, ведь она знала: главное, что требуется от взрослых, – не мешать детям. Лассе и Карин не диктовали, когда им играть и во что. Вот слова Астрид из интервью журналу «Веко-шурнален» весной 1949 года: «Оставьте детей в покое, но будьте в пределах досягаемости на случай, если понадобитесь». Так она и поступала, отмечает Карин Нюман:

«По-моему, никогда такого не было, чтобы Астрид нам сказала: „А теперь давайте поиграем“. Или чтобы я ее об этом попросила. Но я помню, что мне всегда хотелось побыть с ней, что наше общение было наполненным и никогда не скучным».

О том, что такое для нее родительский авторитет, Астрид Линдгрен рассказывает в беседе на радио 30 декабря 1978 года. Создательница Пеппи подчеркивает, что «каждому ребенку нужны ограничения», и тут же раскрывает суть своего педагогического опыта общения с Лассе и Карин: «Я играла на их стороне против себя». Именно эту двойную позицию – одновременно родительскую и детскую – она заняла в бунтарской статье в «Дагенс нюхетер» в 1939 году, и эта редкая способность осталась с ней навсегда.

Свой высокоразвитый игровой ген стройная гибкая Астрид Линдгрен активировала с легкостью. Ее внутренний ребенок всегда был готов к игре, если только она не писала, довольствуясь игрой в мире воображения. В 1977 году на праздновании дня рождения радиостанции в Мутале Астрид, на радость фотографам, как белка запрыгнула на одну из таких привлекательных радиомачт. В другой раз семидесятилетняя писательница залезла на сосну вместе с подругой, такой же любительницей поиграть и столь же привычной к вниманию прессы Эльсой Олениус, на десять лет ее старше. Оттуда они громко оповестили фотографов на земле, что Закон Моисея не запрещает старушкам лазить по деревьям. В еще более преклонном возрасте, когда физическое состояние уже не позволяло ей карабкаться по радиомачтам и соснам, она написала о своей «обезьяньей» жизни статью, опубликованную в бюллетене Общества Астрид Линдгрен в сентябре 2013 года:

«Я считаю – точно как Дарвин, – что человек произошел от обезьяны. По крайней мере, я. А иначе почему все детство и раннюю юность я так упорно лазила по деревьям, крышам и прочим опасным местам? Например, в школьном гимнастическом зале – да-да, поскольку вдоль всего зала на высоте шести метров тянулись странные трубы. Там я и лазила – и, несмотря ни на что, осталась жива. Одноклассницы следили за мной со смесью страха и восхищения. <…> Да, я вполне уверена, что происхожу от обезьяны. Правда, теперь не особенно это ощущаю».

Однако она ощущала это, когда была молода, и часто думала и действовала как ребенок, рискуя получить выговор от взрослых. Например, от кондуктора в трамвае, куда Астрид в тридцатые годы – вот уж плохой пример для подражания – запрыгнула на ходу, потеряв туфлю, и вынуждена была сойти на следующей остановке и скакать за потерянной обувью на одной ноге.

Эльса Олениус и Астрид Линдгрен: две пожилые «обезьянки» на вершине дерева в конце 1970-х гг. (Фотография: Беппе Арвидсон)

Отцы и матери других детей редко бывали настолько спонтанны и ребячливы, и, конечно, дети это замечали. Одного такого ребенка, навсегда запомнившего маму Лассе и Карин, звали Йоран Стэкиг – десять лет он был верным товарищем по играм и лучшим другом Лассе. Йорану особенно запомнились студеные воскресные дни в зимнем Васа-парке, когда Астрид, после многочасовых стоических попыток мальчиков не упасть на льду и не замерзнуть, купила маленьким конькобежцам еды и обжигающих напитков. Узнав о смерти Лассе в 1986 году, уже взрослый Йоран, живущий в США, тут же отправил «тете Линдгрен» письмо, где вспоминал их с Лассе веселую мальчишескую жизнь в 1930-е. Йоран заметил, что в Швеции наверняка много Астрид, но лишь одна тетя Линдгрен:

«Ты научила меня и Лассе кататься на коньках. Не знаю, где ты достала такие коньки для Лассе, не остроконечные, а красиво скругленные, как поросячий хвостик. Ты снова и снова возила нас по катку. Купила нам горячие слойки, они так чудесно пахли».

Много незабываемых часов провел он с Лассе и его мамой, которая так любила играть. Однажды, когда Йоран был у них в гостях на пятом этаже в доме на Вулканусгатан, мать и сын натянули шерстяные одеяла между двумя стульями и на эти стулья сели. В комнату вошел Йоран. С дружелюбными улыбками они спросили, не хочет ли Йоран сесть в середине. Мальчик решил, что Лассе с мамой сидят на лавочке, без опасений сел между ними – и под взрывы смеха провалился.

Территория игр Лассе и Йорана простиралась по всему району Атлас, от «гор» Васа-парка до «диких вод» бухты Барнхусвикен. А еще они ежедневно вместе ходили в школу имени Адольфа Фредерика, а позже, в гимназические годы, – в Norra Latin, мужскую гимназию в Нормальме, хотя мать Лассе в конце каждого учебного года боялась, что этот год будет последним. Мечтателю Лассе трудно было сосредоточиваться в школе, он плохо делал уроки. Тем больше радовалась Астрид, когда мальчики встречались после долгих летних каникул. Она сразу же ставила мальчиков спиной к спине, чтобы посмотреть, кто больше вырос. Так было и в августе 1939 года, а еще до летних каникул, 22 мая, мать Лассе и Карин взяла «кассовую книгу» и написала длинную заметку о детях, которые на самом деле даются нам взаймы:

«Мой малыш Ларс уже почти совсем не малыш. Он ходит во второй класс реальной гимназии и через пару дней его окончит. Этой весной они с Йораном стали скаутами, у Ларса теперь есть спальный мешок. В школе дела получше, чем в первый год, и мы очень надеемся, что он перейдет в следующий класс. Он мой любимый сынок, хотя я, верно, и ругаю его, и помыкаю им довольно, когда они с Карин расшалятся. Вчера, в день рождения Карин, вся семья отправилась на „гору“ (Дворцовый парк «Карлберг». – Ред.), где я не была с незапамятных времен. А мы с Ларсом так часто ходили туда с Йораном. Иногда я замечаю, как быстро идет время, как быстро растут мои дети, и мне страшно, что я не сумею извлечь из их детства всего, что хотела бы, – не научу их, чему должна, не успею поучаствовать в их жизни, как следовало бы».