О страхе

Ермолинский один из первых напечатал свои воспоминания о Булгакове в журнале “Театр” (№ 9) в 1966 году (в сокращенной версии). Полный вариант “Записок о Михаиле Булгакове” был опубликован в сборнике 1981 года за несколько лет до смерти Ермолинского. Мемуары Сергея Александровича произвели на писательский, театральный и кинематографический мир огромное впечатление. И хотя в ближнем кругу Ермолинского рассказы о Булгакове слышали, многих поразило, что главной темой “Записок” стала – тема страха и его преодоления. Даже в книге, изрезанной цензурой, всем было понятно, о чем шла речь. Воспоминания начинались с описания лыжных прогулок, которые Булгаков и Ермолинский совершали вместе в начале 1930-х; в районе Остоженки они спускались к Москве-реке и шли к Воробьевым горам. Сергей Александрович был не очень умелым лыжником и, съезжая с горы, все время падал. И вот наконец у него получилось скатиться с огромной горы и удержаться на ногах.

“Это потому, что не боялся”, – сказал ему тогда Булгаков. Они часто говорили о трусости как самом стыдном, что окружает их. Заканчивались мемуары рассказом о смерти Булгакова, которой предшествовали очень мрачные обстоятельства с постановкой пьесы “Батум” к 60-летию Сталина, демонстративном отказе вождя от услуг драматурга, за которым почти сразу последовала его смертельная болезнь. Уход писателя оставил Ермолинского один на один с тем самым страхом, о котором столько думали и говорили, буквально растворенным в клеточках каждого дома, каждой квартиры, каждого человека. Все, кто читал эти мемуары, понимали, о чем хочет сказать Ермолинский. Понимали, что масштаб осмысления времени, который задавал Булгаков в своих книгах, размышлениях и разговорах, был не только не высказан, но и не понят до конца – даже спустя пятьдесят лет. И Сергей Александрович, несомненно, мучился тем, что прошла целая жизнь, а тема страха осталась для его поколения все такой же актуальной.

В скобках отметим, что для множества грядущих булгаковедов эта проблема вообще не будет ни важной, ни интересной. Исследователи хотели от Ермолинского и его мемуаров набора конкретных фактов; где, когда и во сколько он встречался с Булгаковым. О чем они говорили. В этом был определенный резон, потому что сведений о писателе было не так много. Но Ермолинский предупреждал, что писал именно записки, потому что более сложный биографический труд был для него невозможен еще и потому, что огромное количество материалов, на основании которых он хотел писать о своем друге, было уничтожено после его ареста. Однако понимая, что записки о Булгакове будут неполными без его собственной трагической истории, Сергей Александрович стал писать вторую часть мемуаров – об аресте, последовавшем через семь месяцев после смерти Булгакова. Об этом лишь раз в жизни он сумел рассказать своей второй жене – Татьяне Луговской. Про серию ночных допросов, когда следователь одним ударом выбил ему зубы, про то, как сутками держали в “стойке”, про попытку самоубийства при помощи осколка стекла.

Воспоминания Ермолинского “Тюрьма и ссылка” вышли только в конце 1980-х годов, уже после его смерти. В итоге у Сергея Александровича не оказалось ни особенной славы, ни больших денег, но за ним оставалось самое существенное – репутация порядочного человека.

Прошло совсем немного лет после его смерти – и появились мемуары второй жены Булгакова, Л. Е. Бе-лозерской, в которых Ермолинский описывался скользким, непорядочным человеком, чьи воспоминания являются сплошной выдумкой. Любовь Евгеньевна главным образом обвиняла Сергея Александровича в том, что он сделал несчастной свою первую жену Марику Чимишкиан, которая была вероломно оставлена им после двадцати семи лет совместной жизни. Потом уже появились свидетельства и самой Марики, записанные булгаковедами под чай и пироги у нее дома. Там говорилось, что Ермолинский старался через нее “втереться” в дом Булгакова. Она и только она была любимым другом Булгакова, его дорогим и “любимым Марроном”, о чем свидетельствует фотография, подаренная писателем юной красавице. Сам же Ермолинский, по словам Марики, никаких дарственных фотографий от Булгакова никогда не получал, а ту, что напечатал в своей книге, с надписью, украл у сына Е. С. Булгаковой – Сергея Шиловского – и представил как свою.

Но и этого было мало. Дальше на основании сказанного Любовью Евгеньевной стали писать, что Ермолинский в своих воспоминаниях все выдумал и сделал это специально, так как, скорее всего, был осведомителем. А почему бы и нет? Скорее всего, с него и списан в “Мастере и Маргарите” скользкий доносчик Алоизий Могарыч. Фамилия Ермолинский, как и у Алоизия, – польская, и жил Сергей Александрович в Мансуровском переулке в такой же пристройке, где и Мастер, а главное, до того как стать сценаристом, был журналистом, как и пресловутый Алоизий. Все сходится, – писали булгаковеды, увлекаясь все больше и больше. И так слово за словом, статья за статьей.

На глазах публики, которая знала Ермолинского и была по-настоящему изумлена, складывался воистину фантастический булгаковский сюжет, где всё переворачивалось с ног на голову. Удар наносился именно по репутации. И, как ни печально признавать, он достиг своей цели; с того времени многие читающие люди откликались на фамилию Сергея Александровича, презрительно морщась, памятуя, что она связана с каким-то скандалом.

В 2006 году я написала статью в журнале “Вопросы литературы” “Клевета как улика”, где разбирала и опровергала все эти наветы, но, как оказалось, это была слабая защита. Клевета удивительно стойко держится. Шли годы, но я и представить не могла, что всплывут новые, необычные факты из жизни булгаковского окружения. Оскорбления и наветы на Ермолинского в свете открывшихся обстоятельств приобретали совершенно другой смысл.

С недавних пор я стала понимать, что страшная чекистская система, созданная Сталиным, постоянно требовала новых жертв. Люди слабые и нечестные, которых утягивало в водоворот негласных допросов и тайных встреч с Лубянкой, чудом выжившие, то ли для того, чтобы отвести от себя подозрения, то ли еще по каким-то мотивам, пытались перенести внимание с себя на кого-нибудь другого. Система или же сам загнанный в тупик человек выбирал некую жертву, и это часто принималось обществом на веру. Уводило от подозрений. Здесь работал некий отлаженный механизм, и его следы я находила в, казалось бы, несхожих сюжетах.