Глава V Хозяйственный быт и внутренняя жизнь Черноморцев

Обетованные земли на Кубани представляли для черноморца выгоды в двух отношениях: во-первых, они отличались естественными богатствами, разнообразием и обилием угодий, а во-вторых, были обширны и свободны от заселения. Первого рода условия обещали хороший от хозяйства доход или, по тогдашней терминологии, добрую добычу; вторые гарантировали широкое распространение излюбленных форм хозяйства.

Как известно, черноморцы, вместе с организацией и традициями Запорожья, несли на новые места и хозяйственные формы с прежней своей родины. Это были примитивные виды хозяйства – пастушеское скотоводство, с слабым развитием земледелия, рыболовство и охотничьи и звероловные промыслы. Судя по этим формам, отличительную особенность казачьего хозяйства составлял их натуральный характер. Все виды занятий сводились к добыванию предметов для непосредственных нужд хозяйства и семьи, как пища, одежда, корма для скота, строительный материал и пр. Накопление богатства выражалось в живом товаре и естественных продуктах – в скоте, пищевых запасах, одежде и предметах незатейливой домашней обстановки. Богатство народное было богатством местной природы.

«Видел я прекрасное положение мест, порядочное заселение куренных слобод, изобилие скотоводства, в полях трав и хороший на посевах всход хлебов», – говорит Головатый в письме 4 мая 1795 года таврическому губернатору Жегулину. Тон и характеристика, вполне соответствующие тогдашнему экономическому укладу. Позже, в июне, Головатый сообщал графу Платону Зубову об удовлетворительном урожае хлебов и трав и своевременных полевых работах осевших переселенцев. Природа щедрой рукой рассыпала свои богатства. В этом году был особенно сильный разлив Кубани, покрывшей своими водами прибрежные низменности и степи на огромных пространствах. Вместе с разливом вод всюду зашла рыба, и «коропа было так довольно, что, – по свидетельству Головатого, – казаки, содержащие стражу, во время разъездов пиками и киями били эту рыбу и употребляли в пищу, совместно с тетерей казацкой, да и не голодны».

1795 год был третьим годом заселения Черномории и, следовательно, годом хозяйственного опыта, на основании которого можно было уже отчасти судить об экономических особенностях края. В Кубанском архиве сохранились очень интересные материалы по этому предмету. Таврический областной инженер, Василий Колчигин, посланный в Черноморию для межевых работ и разбивки планов под окружные города, должен был представить в Правительствующий Сенат карту Черномории и экономические примечания к ней. Набросав план последних, он послал их на просмотр Головатому, которого просил, – «по знанию его в экономии», – сделать свои замечания и пополнить упущенное. Получилось, таким образом, нечто вроде программы и описания по ней края.

В пункте первом этого описания, по вопросу «О хлебопашестве, на основании испытания», говорится, что на зиму озимая пшеница и рожь, а весной яровая рожь, пшеница, ячмень, овес, гречиха, просо, горох, конопля и лен сеются на Фанагорийском острове, при Копыле, за Черной Протокой по Кубани, при речках Понуре, Керпилях, Бейсуге и Ее «с их отдельностями», и что все эти хлеба, если бывают весенние дожди, дают «чрезвычайный плод».

В рубрике о птицах отмечено до 53 названий птиц или видов их. В то время в обилии водились еще тетерева, фазаны, стрепеты, лебеди, дрофы и другие ценные породы дичи.

В третьей рубрике подробно описаны породы рыб, время лова и цены на рыбу и ее продукты. Порода красной рыбы – осетр, севрюга, стерлядь и белуга – в огромном количестве добывались в разных местах Черного и Азовского морей – на Фанагории, у Тамани, в лиманах, на косах, в Кубани и даже в таких степных речках, как Бейсуг, Челбасы и Ея. Белая же рыба – судак, тарань, лещ и короп – ловилась казаками в достаточном количестве всюду, где только была вода – и в морях, и в Кубани, и в степных речках, и в лиманах, и в озерах, и во всех тех местах, куда проникала вода во время разлива рек.

Из белуги и осетра приготовлялись превосходные балыки, которые сбывались в Константинополь, в Еникале и в Россию по 5 р. 50 коп. ассигнациями за пуд, т.е. по 4 коп. серебром за фунт на наши деньги. Икра продавалась тогда по 4 р. 50 коп. ассигнациями за пуд, или, следовательно, по 3 с лишком коп. за фунт. По таким же соответственно низким ценам продавали казаки и все другие виды рыбы. Тысяча тарани стоила 1 р. 50 коп. ассигнациями, или 43 коп. серебром. Пуд белуги стоил на наши деньги 20 коп., пуд севрюги 23 коп., а пуд осетра около 35 коп., т.е. менее копейки фунт. Тысяча коропов в аршин размером продавалась по 21 руб., а так как короп в аршин размером весил не менее 20 ф., то, следовательно, фунт этой жирной и вкусной рыбы стоил около ¹/₁₀ копейки.

Таким образом, рыба, по-видимому, составляла как главнейший пищевой предмет населения, так и видную статью в денежных доходах казака.

Наряду с рыбопромышленностью казаки занимались и охотой на зверя. Волк, лисица и заяц давали казаку меха; кабаны, олени и козы – мясо. Но в материалах есть сведения, что, «помимо этих обычных зверей охотничьего промысла, в то время водились, как сказано в описании, водяные звери: в море тюлени, а в Кубани виднихи и бобер». Можно сомневаться, чтобы в Азовском и Черном морях встречался тюлень. Вероятно, тюленем ошибочно назван дельфин или морская свинья. Но наличность бобра на Кубани не подлежит ни малейшему сомнению. В материалах не только упоминается название этого зверя, но проставлена и цена на шкуру его. Шкура бобра и виднихи, т.е. выдры, продавалась по 7 руб. ассигнациями, или по 7 р. серебром на наши деньги, «в рассуждении, как сказано в описании, бледной на них шерсти»; мех же волчий ценился около 6 руб. на наши деньги, а лисий 10 руб., но меха сшивались из нескольких шкур.

Казаки водили «российских, турецких и татарских заводов» лошадей, рогатый скот «российской, венгерской и волошской» породы и овец «русских, татарских и волошских».

В материалах подробно перечислены названия лесных пород и плодовых деревьев, но эти названия не дают никаких представлений как о лесах Черномории, так и о садоводстве. Судя по другим данным, степной край черноморцев скорее был беден лесными и древесными насаждениями, чем богат ими. Казаки, во всяком случае, терпели нужду в лесе.

Более серьезную статью промышленности составляла для казака соль. Добыча соли производилась казаками как для собственного потребления, так и для мены с горцами. Соль давали Ачуевские, Ахтарские и Керпильские озера, а также озера на Фанагории и в Ейской округе. Мена же ее черкесам производилась на трех меновых дворах: при Екатеринодаре, Ольгинском кордоне, на Гудовичевской переправе и при кордоне Андреевском на острове против Курок. Здесь казаки меняли «четверичек соли за два ржи, за четверик пшена или пшеницы». Мена же соли на груши, кислицы, орехи, каштаны, лук, чеснок, мед, ленчики для седел, бурки, циновки, сукно черное, белое и серое, черкески черные и серые, ратовища, пистолеты и ружья велась и по договорам». Замечательно, что черкесы, не имевшие пик или ратищ, поставляли, однако, казакам деревянные части этого оружия – ратовища. Черкесы привозили на мену также шкуры медвежьи, волчьи, лисьи, овечьи и диких кошек, стреляных диких свиней, пестрый кумач и бумажное полотно.

Приведенные из описания данные представляют общую характеристику экономических особенностей того времени и заключают в себе характерные признаки состояния тогдашней культуры. Низкие цены на продукты указывают на натуральные формы хозяйства, а виды занятий свидетельствуют о зачаточном состоянии промышленности. Это – общая точка зрения на преобладающие виды хозяйства. В частности, отдельные виды хозяйства носили свои особенности.

Казалось бы, что земледелие должно было составлять основное занятие населения. Земель удобных было много, потребность в хлебе велика, изолированное положение края ставило население в тяжелые условия получения продовольственных средств со стороны. Но хозяйственные формы были настолько примитивны, что земледелие не составляло еще преобладающего занятия. Земля была нужна казаку, но больше для других занятий, чем для земледелия. Поэтому и самые земельные порядки слагались под давлением этих преобладающих занятий.

Для казаков важна была прежде всего полная свобода в хозяйственных предприятиях и в соединенном с ними обычае вольной заимки. На заимочном праве казак устраивал свои хутора, коши и зимовники, заимочным способом он ставил рыбные заводы, косил траву или камыш, выпасывал скот и т.п. В этом отношении порядки, установленные Войсковым Правительством, не были тяжелы для земледельца. Пустующих земель было много, и казак мог производить запашки, где хотел. Обыкновенно распашки велись небольшими полосами или нивами; посевы производились большей частью с весны; размеры посевов были невелики. Последнее отчасти объяснялось тем, что заселение края только начиналось; но казак вообще не любил в то время земледелия. Исторические акты свидетельствуют, что казаки, как в первые годы заселения края, так и впоследствии, нуждались в получении продовольственных средств со стороны. В первый год своего пребывания в крае казачье население так нуждалось в продовольствии, что правительство вынуждено было продолжать отпуск провианта из казны. Распоряжением графа Платона Зубова приказано было, ввиду недостатка и дороговизны хлеба в Черномории, продолжить отпуск населению провианта по 1?е сентября 1794 года и взять для этого средства из доходов Таврической области. Помимо казны черноморцы добывали продовольственные средства и у своих соседей черкесов. На первых порах черкесы дарили даже казакам зерно для продовольствия и на посевы, но затем между ними и казаками установились постоянные торговые сношения в чисто натуральных формах, и казаки выменивали большей частью на соль черкесский хлеб. Одним словом, земледелие служило у черноморцев лишь подспорьем к другим отраслям хозяйства.

В более стеснительных условиях оказался черноморский казак при обзаведении теми формами хозяйственной жизни, которые были до известной степени связаны с земледелием. Устройство хуторов и мельниц уже обставлено было некоторыми требованиями. Места под них давались по заявлениям и на определенных условиях. Обыкновенно предприниматель делал письменное заявление в Войсковое Правительство об отводе места. Войсковое Правительство наводило справки о возможности такого отвода, т.е. не было ли занято кем-нибудь другим это место, принадлежал ли предприниматель к тому куреню, которому указаны были земли, не грозила ли река подтопом соседним землям, если устраивалась плотина для мельниц, и т.п. Раз получались удовлетворительные справки, Войсковое Правительство разрешало устроить хутор или мельницу и выдавало, на основании «Порядка общей пользы», патент на «вечно спокойное и потомственное владение». Все это было, конечно, очень разумно и целесообразно, но, к сожалению, почти недоступно для массы. Подавляющее большинство населения состояло из бедняков, которые не имели средств для устройства хутора или водяной мельницы, требовавших больших затрат. Выгодами заимочного права пользовались, таким образом, одни богачи и казачьи старшины. Особенно много хуторов и мельниц устроили последние. Материалы войскового архива переполнены актами выдачи разрешений старшинам на устройство хуторов и мельниц. Рядовым казакам власти нередко отказывали в разрешениях под предлогом принадлежности их не к надлежащему куреню, близости других хуторов и пр. Но для старшин не существовало этих препятствий, и они устраивали хутора и мельницы на самых лучших местах. Некоторым старшинам выдавались акты на устройство хуторов в двух различных местах. Одним словом, старшинам отдавались преимущества перед массой, «яко вождям наставникам и попечителям общественных благ».

Хотя Котляревский впоследствии и утверждал, что он уничтожил расхищение вой-сковых земель под хутора, но зерно было брошено в землю, и для развития его нашлись благоприятные условия. Дело было не в параграфе «Порядка общей пользы», допускавшем выделение земель под хутора на условиях частной собственности, а в том, что образовался уже целый класс, преследовавший определенные задачи в этом направлении. Последствия показали, что стремления этого класса сводились к обеспечению излюбленной у казаков формы хозяйства – скотоводства.

В то время скотоводческое хозяйство представляло самый выгодный промысел благодаря обилию пустующих земель и превосходным пастбищам. Скотоводство тогда отличалось крайне примитивным характером. Главная масса животных выкармливалась на подножном корму. Не было ни капитальных хозяйственных обзаведений для содержания скота, ни искусственного кормления заранее заготовленными зерном и кормами. Зерно и сено давалось только упряжным животным; табунные же лошади, рогатый скот и отары овец круглый год ходили по пастбищам. В этом отношении ведение скотоводства у черноморцев ничем не отличалось от обычных форм у номадов. Те же табуны и стада, те же перекочевки, тот же надзор за животными, что и у номадов. Все усилия скотоводов направлялись на получение возможно большего количества приплода при наименьших затратах на дело. Скоту и скотоводу должна была помогать природа. Требовалось возможное разнообразие угодий и обширные, никем не занятые, пространства. И вот эти-то условия и стремилась закрепить за собой казачья старшина.

Из документов видно, что под хутора чиновных казаков отводились пространства в 8, 10 и 12 верст в длину, при нескольких верстах в ширину. Впоследствии эти, и без того громадные площади обращались в десятки тысяч десятин запретной для массы земли. Черноморские паны всегда славились, как богатые и замечательные скотоводы. Они разводили тысячами голов лошадей и рогатый скот и десятками тысяч овец. А наряду с этим куренные селения стеснены были в угодьях, и масса бедняков совсем не имела скота.

На первых порах, при заселении Черномории, эти явления не выделялись еще так резко. И это понятно. Войско оседало на новых местах, и самые богатые хозяева и предприимчивые скотоводы не успели еще поставить скотоводческое хозяйство на должную высоту. Скота было еще мало. Но уже в то время, как об этом свидетельствует приведенный выше документ, казаки успели обзавестись разными породами скота, как-то российского, венгерского, волошского, турецкого, татарского и пр. Очевидно, имелось в виду вывести наилучшую породу. Впоследствии это удалось черноморским панам, а в описываемый нами период они лишь заботились о захвате возможно большего количества пустующих земель, заводя подвижные формы скотоводческого хозяйства.

Иным характером отличались отношения властей и населения к тем угодьям, которые имелись у войска в ограниченном количестве. К числу таких угодий принадлежали леса. Черномория была чисто степным краем; лесов в ней почти не было, и очевидно, и население, и начальство должно было дорожить этим видом угодий. Еще запорожцы охраняли особенно заботливо леса. За самовольные порубки они назначали даже смертную казнь. За Бугом Кош неоднократно делал распоряжения о сбережении лесов, грозя ослушникам тяжкими наказаниями. Так же заботливо к охране лесов отнеслось Войсковое Правительство и на Черномории, организовав охрану. 2 марта 1794 года войсковой атаман Чепига, после объезда края по Кубани, нашел войсковые леса крайне опустошенными. В видах сбережения их, правительство назначило валдмейстером поручика Веремеевского, настрого приказав ему, чтобы он не допускал никого рубить леса и забирать даже нарубленный лес, а также охранять как от пожара, так и от скотского опустошения. В помощь ему назначено было 4 человека исправных верховых лесничих. Веремеевский и лесничие были приведены к присяге, причем на валдмейстера возложена была обязанность делать подробные сообщения о размерах вырубки леса по распоряжению правительства, рапортуя о состоянии лесов правительству каждые 7 дней. С тех пор были заведены такие заведующие лесами чиновники, под именем лесмейстеров.

Но и на эти запретные угодья наложила свой тяжелую руку старшина. Часть лесов была захвачена ею в исключительное пользование. В марте 1794 года Войсковое Правительство извещало кошевого Чепигу, что оно послало ему открытый указ на отвод леса в Черкасском куте «на вечно спокойное и потомственное владение». Получил в такое же пользование лес Головатый и другие старшины.

Чаще, впрочем, лес отводился старшинам в количестве 300 дерев «по положению», как значилось в постановлении на этот предмет. Казакам же позволялось рубить или по 35 пней, или же совсем не отводился лес для вырубки. Преимущество в этом отношении старшин пред казаками определялось служебными признаками. Так, полковник Юзбаша для получения 300 пней леса представил 5 аттестатов о службе. Войсковое Правительство как бы ограждало себя этим от нареканий в потворстве панам. Но факт расхищения лесов старшиной оставался тем не менее налицо, и его прочно установил такой авторитет в этом отношении, как войсковой атаман Котляревский.

В исторических материалах нет указаний на искусственное разведение лесов. Лесонасаждения, даже в таком виде, как это сделал Кушьмезуко вблизи Екатеринодара, не практиковалось казаками. Казаки застали остатки садов и виноградников от прежних засельщиков края. Затем Войсковое Правительство, по примеру Запорожья, приказало «всякое родючее дерево» не рубить и строго охранять. Есть указания, что казаков снабжали садовыми саженцами черкесы. Головатый просил графа Платона Зубова исходатайствовать у императрицы для казаков разрешение получать виноградные лозы из Судака. Все это были, конечно, лишь одни начинания. Слишком мал был еще промежуток времени со дня заселения края для того, чтобы казаки смогли обзавестись такими капитальными предприятиями, как садоводство и виноградарство.

Из минеральных богатств казаки сразу обратили внимание на нефть. Место нахождения ее отмечено в нескольких пунктах еще Мокием Гуликом при предварительном осмотре им края. Казаки называли нефть дегтем и пользовались ей только как смазочным веществом. Разработка же источников нефти на первых порах совсем не производилась. Только морское ведомство посылало нижних чинов на добычу нефти. В архивных делах сохранились указания на то, как в одном случае казаки отняли у матроса Федора Фомина до 8 ведер собранной им, по поручению начальства, нефти и как потом представитель морского ведомства Мордвинов просил Войсковое Правительство оградить посылаемых для добычи нефти матросов от подобных насилий и разрешить добывать на Тамани нефть для нужд флота.

Более серьезную статью дохода в хозяйстве представлял другой минеральный продукт – соль. Соль в ту пору служила и предметом потребления для населения и скота, и меновой единицей. Благодаря такому двойственному назначению в урожаях и добыче соли одинаково были заинтересованы и население, и правительство. Для последнего соль составляла довольно крупную статью войскового дохода.

Развитие солепромышленности началось с заселения черноморцами края. Это было дело не новое для тех из них, которые ранее проникали на берега Азовского моря и ловили здесь рыбу, так как рыболовный промысел без соли не мог существовать. К тому же солепромышленность велась раньше татарами. Черноморцы застали еще на соляных озерах валы и канавы от редутов, в которых татары держали ясыр, т.е. пленников, для выволочки соли и имели склад последней.

Как видно из дел Кубанского войскового архива, соляные озера считались войсковым достоянием и никаких пожалований ими старшин и рядовых казаков не практиковалось.

Само войско распоряжалось соляными озерами, извлекая из них доходы. Солепромышленники платили натурой в доход вой-ска за выволоченную соль. Обыкновенно дело велось таким образом. Войсковое Правительство делало постановление о посылке в окружные правления указа, чтобы правления оповестили население о «собрании» соли. Население отправлялось на озера за солью. Туда же каждое окружное правление посылало старшину, который и взимал в доход войска положенное количество соли с добычи на озерах. В первое время размер этого сбора определялся в 25 пудов «со всех, кто бы не собирал соль», т.е. с каждого солепромышленника, независимо от количества добытой им соли. После неравномерность этого обложения и слабые поступления соли в войско заставили Войсковое Правительство несколько изменить принятую систему сбора соляной пошлины натурой, перенеся обложение с лица на количество выволоченной соли. Так, постановлением Войскового Правительства 1796 года определено брать с солепромышленников ¹/₅ в долю с добычи соли. Доходы войска сразу повысились.

Но вместе с тем новый способ обложения солепромышленников вызвал неудовольствия в их среде. Старшины и казаки Фанагорийского округа заявили смотрителю соляных озер Васюринскому, что они не согласны давать с Бугазских озер ¹/₃ долю собранной соли, так как урожай соли плох и им придется давать поденщикам за выволочку соли по 60 коп. в день. Потому они просили Войсковое Правительство взимать пошлину по 25 пудов с каждого солепромышленника, как это велось раньше. Позже, во время персидского бунта, казаки жаловались Государю на высокую соляную пошлину.

Полученную в виде пошлины соль Вой-сковое Правительство отправляло обыкновенно на меновые дворы, где она особенно усиленно требовалась горцам. Здесь соль обменивалась главным образом на хлеба, и правители этим путем успели образовать довольно значительные запасы продовольственных средств. Так, например, в 1797 году только на двух меновых опорах и в течение короткого времени было получено от черкесов в обмен на соль 31 707 пудов разного рода хлеба, преимущественно пшеницы (21 879 пуд.) и пшена (7005 пуд.), 20 пудов меду и пуд воску, 63 бурки, 41 100 штук частокола, 25 циновок, 2 ружья и пр.

В материалах войскового архива сохранились цифровые данные о количестве поступившей в войско, в виде пошлины, соли в период с 1795 по 1799 год. Всего поступило 112 764 пуда, из которых на меновые дворы было пущено 93 141 пуд. Так как черкесы в обмен на соль давали столько же хлеба или даже двойное его количество, то Войсковое Правительство добыло этим путем свыше 100 000 пудов хлеба.

Само собой разумеется, что мену и продажу соли войско и население могли производить только в пределах Черномории. Вне пределов ее эти операции воспрещались, так как соль подлежала и правительственному обложению.

Еще более ценный вид промышленности составляло рыболовство. Казак искони был рыболовом. Еще запорожцы пробирались к берегам восточной части Азовского моря и на Кубань с целями рыбопромышленности. Когда Чепига остановился зимовать на Ейской косе с партией переселенцев, то он нашел здесь ватаги рыбопромышленников и забродчиков. Так как здесь же были казенные строения, то капитан Войнау просил Жегулина приказать Чепиге, чтобы он позаботился об охране этих строений, потому что «рыбопромышленники и забродчики вышли из послушания» и могли испортить или разрушить казенные строения.

Обстоятельство это служило уже для вой-ска предостережением насчет того, что при занятиях рыболовством войско и казаки неминуемо столкнутся с теми лицами, которые ловили здесь рыбу до того. На самом деле, в первый же год существования Черномории агентами Войскового Правительства обнаружено было присутствие рыбопромышленников и вообще пришлых людей на косах и Азовском побережье. Здесь были устроены не только притоны для рыболовства, но и хорошо обставленные рыбные заводы, загоны и даже хутора для скота. Мало того, все лучшие рыболовные угодья у Ачуева и по всему Азовскому побережью оказались в аренде у казака Донского войска Селиверстова. Из-за этого возникла обширная переписка Войскового Правительства с атаманом войска Донского – Иловайским и с другими лицами и учреждениями.

Наказной атаман Донского войска Иловайский известил Чепигу и правительство, что он отдал в аренду на 3 года рыболовные места, принадлежавшие раньше Потемкину, и просил не нарушать этого контракта. Войсковое Правительство нашло, однако, что эти рыболовные места принадлежат, на основании Высочайших грамот, исключительно Черноморскому войску и никто, кроме его, не имеет права ими пользоваться. На этом основании Войсковое Правительство постановило: согнать с войсковых земель все рыболовные и скотоводческие заводы, принадлежащие пришлым жителям, а с казака Селиверстова взыскать аренду за вторую половину года со дня опубликования Высочайшей грамоты 1792 года. Требование это было предъявлено донскому атаману Иловайскому. Последний, с своей стороны, находил, что таким путем совершенно будет разорен Селиверстов, а контракты, как законные акты, будут нарушены. Поэтому он просил Войсковое Правительство приостановить решение относительно Селиверстова, пока он не получит из Государственной Военной Коллегии от графа Салтыкова распоряжения.

Дело заключалось в том, что Потемкин, прежде чем подарить азовские рыболовные промыслы Черноморскому войску, поручил Иловайскому сдавать их в аренду, а получаемые арендные деньги отправлять в Москву для приращения университетского капитала. В дело вмешался таврический губернатор Жегулин, на котором лежало попечение о Черноморском войске. Жегулин указал Иловайскому, что он ставит частные контракты выше грамоты императрицы и что в случае настояния Иловайского на своих требованиях он, Жегулин, вынужден будет «утрудить Высочайшую Особу». Иловайский сразу сдался. Извещая Жегулина и Черноморское Войсковое Правительство о том, что он распорядился, чтобы немедленно были снесены Селиверстовым и другими донскими казаками рыболовные заводы и иные хозяйственные заведения, он просил только, чтобы Войсковое Правительство разрешило рыбопромышленникам жить в заводах до весны, так как зимой ломать постройки и хозяйство было неудобно. В то же время Салтыков известил Иловайского, что, в силу Высочайше пожалованной грамоты на землю, черноморцы были полными и единственными хозяевами последней. Поэтому и Селиверстов должен был внести вой-ску арендную плату за рыболовные угодья со дня пожалования их Высочайшей грамотой. Иловайский представил в свое время эту часть арендной платы, причитавшейся с Селиверстова, Черноморскому войску.

Иловайский вообще энергично отстаивал интересы Селиверстова и в аренду ему сдал не один Ачуевский завод, принадлежавший Потемкину, но даже рыбные ловли и соляные озера на всем протяжении Азовского побережья, а также реки Ею, Бейсуг и Челбас. С своей стороны, и Войсковое Правительство не стало нажимать арендатора Селиверстова и купило у него в 1792 году Чернопротоцкий рыбный завод за 8000 руб.

Войско предпочитало вести рыболовное дело на лучших рыболовных заводах самостоятельно, без отдачи в аренду, и учредило постоянную должность шапаря, т.е. чиновника, заведовавшего рыболовным заводом. Последний получал деньги за проданную рыбу, вел отчетность по заводу и представлял ее и деньги в Войсковое Правительство. Так, в 1794 году шапарь Дубчак донес правительству, что он получил с рыболовного завода 17 790 руб. дохода.

В единичных случаях, впрочем, сдавались с торгов или отдельные рыболовные места, или покупка рыбы с заводов по заранее установленной цене. В 1795 году по контракту с Войсковым Правительством, есаул Гусельщиков платил войску за пуд красной рыбы – 80 коп., сома – 40 коп., за тысячу судаков в 9 вершков длиной – 20 руб., за ведро жира рыбьего – 90 коп. В том же 1795 году рыболовные места на двух косах Таманского пролива отданы были Керченским рыболовам за плату 60 руб. с сетной лодки.

Наряду с войсковым рыболовством рыбным промыслом широко занималось и войсковое население. Рыба всюду добывалась в обилии и в лиманах, и в озерах, и в речках, и в море; ловили ее всевозможными снастями; устраивались постоянные заводы и временные пристанища. Так, только в 14 местах Азовского побережья, главным образом на косах, числилось 60 частных заводов с 2013 забродчиками или бурлаками. Заготовленная впрок рыба шла в продовольствие местному населению и сбывалась на сторону, далеко за пределы Черномории.

В связи с рыболовством в войске сложилось обыкновение посылать подарки рыбой к Высочайшему Двору. Посылки эти производились на войсковой счет и принимали иногда очень внушительные размеры. В 1799 году Войсковым Правительством был заключен контракт с есаулом Перекрестовым о доставке в Петербург 84 пудов балыка и 140 пудов икры по 3 руб. с пуда, считая в том числе нарочного офицера и его помощника, как сказано в контракте. Посылки эти, следовательно, не только дорого стоили, но и обслуживались чиновным персоналом.

С рыболовством всегда тесно связан был звероловный или охотничий промысел. Промысел этот давал населению пищевые продукты в виде мяса и кожи или меха для одежды и хозяйственных нужд. В архивных документах встречается мало указаний относительно этого промысла, но он имел, несомненно, широкое экономическое значение. Когда Чепига шел с первой партией переселенцев через Донскую область, то войсковой атаман Иловайский пригласил Чепигу к себе на обед для знакомства, а потом просил его не стеснять донских казаков, занимавшихся охотой на Черномории. И на самом деле, черноморцы, заселяя край, сразу же столкнулись в укромных охотничьих местах и на рыболовных косах с донскими казаками. У последних были облюбованы известные займища, устроены притоны, шалаши и землянки, которые Войсковое Правительство велело потом снести.

Третью, после соли и рыбопромышленности, статью войсковых доходов составляла винная монополия, предоставленная войску грамотой 1792 года. Казаки так недолго еще жили на Черномории и настолько слабо устроили хозяйство, что собственного винокурения здесь не было. Водку войско добывало со стороны. Но самая продажа водки представляла очень значительные выгоды для войска. Пользуясь «свободной внутренней торговлей и вольной продажей вина на войсковых землях», первые правители войска – Чепига и Головатый – отдали виноторговлю в откуп. Обыкновенно откупщику предоставлялось исключительное право продажи вина по заранее условленным ценам и с известным сбором в пользу войска. В контракте с откупщиком Яншиным за 1794 год назначены были следующие цены: за ведро «пенного горячего вина и наливного вина на фрукт» – 5 руб., за «водку передвоенную» и спирт – 7 руб. ведро, за «сладкую водку» – 1 р. 75 к. кварта; пошлина же в пользу войска была определена в 1 руб. с каждого проданного ведра.

Надо полагать, что виноторговля на таких условиях считалась в то время очень выгодным предприятием. Охотников на откупа было много, и видные откупщики имели за спиной сильных покровителей. Вой-скового откупщика Яншина рекомендовал Головатому таврический вице-губернатор Габлиц, очень прозрачно намекая на то, что сдавши в откуп виноторговлю Яншину, вой-ско «сделает очень хорошо»; это избавит правителей от многих хлопот и переписок, которых у войска всегда было достаточно, почему и советовал Головатому «сойтись с господином Яншиным». Едва ли можно сомневаться, что таврический вице-губернатор, от которого в известной мере зависели интересы войска, хлопотал о Яншине не бескорыстно. Разумеется, Войсковое Правительство предпочло Яншина всем другим откупщикам.

Но откупа не пользовались популярностью среди казачьего населения, особенно у старшины. Люди богатые и старшины в то время любили заниматься виноторговлей как самым выгодным промыслом, и понятно, что откупщики были большой помехой им в этом отношении. Торговать вином тайно было рискованно, так как, при том же откупщике Яншине, за один беспошлинный провоз вина со стороны в Черноморию полагался довольно тяжелый штраф – первый раз 10 р., второй раз 25 р., третий – 50 р., а в четвертый и больше. Старшины неоднократно требовали уничтожения винного откупа. Котляревский поставил себе в заслугу отмену винных откупов в Черномории.

По-видимому, и все население стояло на стороне вольной продажи вина. И это отчасти понятно. Упоминание в грамоте о вольной продаже вина как о дарованной войску льготе указывало на несомненные выгоды последней. Очевидно, те барыши, которые клали в свои карманы откупщики, были настолько значительны, что их хватило бы на удовлетворение нужд старшины и казаков.

Таким образом, виноторговля послужила на первое время тем фондом, из которого, вместе с пошлинами на соль и доходами от рыбопромышленности, образовалась «вой-сковая казна». По примеру Запорожья, черноморцы обратили серьезное внимание на образование войскового капитала, своей казны. Собственные средства развязывали руки войсковым правителям во многих отношениях и обеспечивали им независимость от центрального правительства. Это хорошо понимали казаки. И поэтому первые представители Войскового Правительства так заботливо отнеслись к образованию войсковых капиталов.

За три года – 1794, 1795 и 1796 – в делах Войскового Архива сохранились интересные ведомости о приходе и расходе денежных сумм, поступивших в войсковые доходы. Остаток с отданными в кредит деньгами на 1794 год был равен 35 660 р.; с Чернопротоцкого рыболовного завода поступило дохода 4280 р. и 1907 р. возврата от старшин и из др. источников. В следующем, 1795 году, Чернопротоцкий завод дал вой-ску 6293 р. дохода, винный откуп 19 559 р. и 27 р. штрафа с солепромышленника. Наконец, в 1796 году отмечены только две статьи дохода – за соль с меновых дворов 4141 р. и 5000 р. каких-то «хранившихся у подполковника Котляревского» денег. Надо полагать, что в ведомости попали не все войсковые доходы; доходы натурой, во всяком случае, не вносились в эти ведомости. В жалобе на Высочайшее имя, перехваченной войсковыми правителями во время персидского бунта, говорится, что казакам неизвестно, куда делись доходы по винному откупу за первые два года существования его. Но и приведенными данными в достаточной степени оттеняется значение поступлений в войско от солепромышленности, рыболовства и виноторговли. На этих статьях исключительно держались финансы войска в первые годы его существования.

Данные о войсковых расходах показывают, что, во-первых, войсковые правители относились с крайней осторожностью к тратам войсковых денег и что, во-вторых, они широкой рукой тратили те же войсковые средства в тех случаях, когда той требовала казачья политика. Так, в 1794 году израсходовано было всего 33 р. на газеты, календари и почтовые расходы. В 1795 году израсходована самая большая сумма – 7052 р. Но сюда вошли 5051 р. издержанных на разграничение войсковой земли, 600 р. – на депутатов, посланных в Екатеринослав по делам, и 800 р. выданы «отправленному в Петербург капитану Езуневскому с будущими при нем балыками и икрой на прогоны». В пояснение этих расходов надо прибавить, что представителям от войска, при отграничении войсковых земель, дана была инструкция – не жалеть средств на угощение землемеров и пограничных депутатов. По письму одного из землемеров Головатому можно безошибочно сказать, что в состав отмеченных выше 5000 р. вошла приличная сумма, в виде благодарности господам землемерам. Одним словом, финансовые ведомости войска свидетельствуют о том, что первые представители Войскового Правительства если и были скопидомами, в смысле сбережения войсковых средств, то вместе с тем были людьми, умевшими добывать эти средства и пускать их в такие обороты, которыми сторицей возмещались сделанные затраты.

Что касается казачьего населения, то оно не несло никаких денежных повинностей. Это, конечно, не освобождало его от тягостей натуральных налогов. Военную службу казаки несли на свой счет, и расходы по снаряжению на службу требовали значительных издержек. Казаки не избавлены были также от постойной, дорожной и некоторых других повинностей. В делах архива сохранились документальные данные о затратах населения по доставке 16?му Егерскому полку топлива. Так, например, годичная пропорция в топливе определена была в 120 548 пудов бурьяна на отапливание казарм, печение хлеба, варение пищи и отапливание лазарета с кордегардией; а это стоило свыше 6000 р. при оценке бурьяна по 5 коп. с пуда, что считалось низкой ценой. Но особенно тяжела была самая обстановка при отправлении этой натуральной повинности. Не осевшие еще совсем на землю казаки принуждены были наряжать целые отряды рабочих рук и десятки подвод на значительные расстояния, чтобы добыть такой громоздкий вид топлива, как бурьян. Неудивительно, что и население роптало на тяжелые требования, соединенные с этой повинностью, и войсковая администрация просила начальство избавить войско от поставки населением топлива регулярным войскам.

Натурой отбывались дорожная и почтовая повинности, но обе эти повинности тесно соприкасались уже с нуждами самого населения. Дорог при заселении края не было, и, чтобы хоть сколько-нибудь обеспечить удовлетворительный проезд через казачьи земли, кошевой Чепига распорядился, чтобы проведена была дорога от Донской области по направлению к Екатеринодару и учреждено 20 станций между Екатеринодаром и Таманью, с одной стороны, и Екатеринодаром и Ейским городком – с другой. Проведение дороги поручено было инженер-капитану Бутину и поручику Волкорезу. При деле осталось нечто вроде маршрутной карты, с нанесением на нее урочищ, по которым можно судить, что дорога очень кстати пришлась к хуторам кошевого на Керпилях, войскового протопопа, старшин Кухаренко, Калмыка и проч. При проведении дороги Войсковое Правительство распорядилось, чтобы ближайшие куренные селения и хутора выставляли подводы и рабочих людей, сколько потребуется, а также вспомоществование при переправах через реки. На почтовых станциях лошади содержались населением, но с проезжих взимались прогоны. Для заведывания почтовыми станциями был назначен поручик Толмачевский. Подводы и рабочие люди выставлялись селениями и хуторами вообще при перевозке тяжестей для общественных надобностей, как например, леса для войскового собора, материалов для мостов и пр.

Как ни тяжелы были дорожная и подводная повинности, но самые плохие дороги и сообщения были все же крайне необходимы для вновь колонизуемого края. Без них немыслимо было развитие ни экономической жизни, ни сколько-нибудь удовлетворительных сношений по управлению краем. Перевозка провианта, фуража, тяжестей при отрядах и пр. возможна была лишь по мало-мальски устроенной дороге. Но особенно важны были дороги и почтовые сообщения для торговли.

Несмотря на то что войску была дарована свободная внутренняя торговля, торговая деятельность в первое время у черноморцев была слаба. Торговля только налаживалась. Торговцы были пришлые и к составу казачества не принадлежали, потребности населения в предметах ввоза были ограничены, и преобладающие формы торговли отличались натуральным характером. Велась, собственно, не торговля, а мена. Особенно развиты меновые сношения были на границе войска с черкесами. С появлением черноморцев на пожалованные земли сами горцы первыми завязали торговые сношения с ними. Предлагая в обмен на соль – хлеб и разные произведения своего убогого хозяйства, они заставили правителей войска, в силу необходимости, обратить на это внимание. Учреждены были пункты для торгово-меновых сношений с горцами, а позже – меновые дворы. В 1799 году Войсковое Правительство обратилось с просьбой к Государю об открытии трех меновых дворов: одного в Екатеринодаре для торговли с бжедухами, одного на Гудовичевой переправе для торговых сношений с хатукайцами, а третьего в Курках для торговли с шапсугами. Просьба мотивировалась обоюдными выгодами казаков и черкесов. Последние говорили казакам: «Давайте нам в обмен соль, нам без соли жить нельзя, и мы по необходимости будем воровать у вас, чтобы покупать на добытые таким путем средства дорогую соль в Анапе». В первое время эти меновые сношения только зарождались, но впоследствии они превратились в обширное торговое дело, при посредстве которого велись мирные сношения русских с горцами.

Выгоды такой меновой торговли с горцами были настолько очевидны и велики, что ни Войсковое Правительство, ни отдельные представители власти не пытались обложить этот вид торговли пошлиною. Если и возникали в этом отношении предположения, то они касались торговых операций внутри войска. Так, в Екатеринодаре были учреждены войсковые весы, или «Тереза». В 1800 году аренда их была отдана с торгов сотнику Кияшко за 350 руб. в год. Один из второстепенных представителей войсковой администрации, полковник Савва Белый, просил в 1793 году начальство разрешить ему обложить небольшим сбором греков торговцев, чтобы получить «самую малую пошлину для покупки бумаги, сургуча и прочих необходимостей». В делах не осталось указаний, как удовлетворена была эта просьба. Но вообще в то время войсковая администрация не стесняла торговлю, и никаких обложений торговли сборами не практиковалось.

Что касается трудового населения, то оно более всего заинтересовано было в устройстве ярмарок. В архивных документах сохранилось по этому предмету довольно значительное количество ходатайств об открытии ярмарок в куренных селениях.

Но ярмарки, и в особенности меновые дворы, считались в ту пору очень опасными в санитарном отношении. При каждом меновом дворе устраивался и карантин. Войсковое начальство ревностно следило за тем, чтобы от черкесов через меновые дворы не заносилась зараза. Общественная медицина и врачебная помощь были слабо развиты в то время, и организация медицинской помощи сводилась исключительно к предупредительным мерам против занесения в край чумы, холеры и других эпидемических заболеваний. На всю Черноморию был один только врач. Когда в Черномории появилась чума, то войско должно было обратиться за медицинскими силами в другие места.

Первые сведения о появлении чумы были получены в марте 1796 года от шапаря Ачуевского завода, Дубчака. По тогдашним обыкновениям, он секретно донес начальству, что на рыболовных заводах полковника Бурноса и поручика Паливоды появилась чума и что появление этой болезни произвело потрясающее впечатление на забродчиков, которые разбежались с заводов.

Для расследования появления болезни войсковое начальство послало полковника Гулика и подлекаря Третьякова. На месте появления болезни Гулик и Третьяков нашли только один труп. Других умерших от чумы не удалось отыскать. Оказались также больные с бубонами рабочие. Гулик сжег хату и невода. В это время в Черномории явился по распоряжению Жегулина начальник карантинов Гохфельдт. Были учреждены карантины в Керчи и Темрюке. Тут же установлено было, что заболевания чумой начались на заводе войскового судьи Головатого. Еще на четвертой неделе Поста проходили через завод с Бугаза три забродчика, переночевавшие у казака Волошина. Один из них вскоре умер. На Вербной неделе скоропостижно умерла жена Волошина, затем еще четверо в ее семье. А на самом заводе Головатого умерло 6 человек.

Гохфельдт и врач Шмидт посещали эти места и принимали энергичные меры для прекращения чумы. Но 27 апреля снова умер от чумы солдат в Тамани. Далее чума перебрасывается в селение Вышестеблиевское и город Темрюк. Так, мало-помалу, распространилась болезнь по всей Черномории, причинив громадный урон населенно. Вообще борьба с чумой была непосильной. Врачебных сил было мало; население относилось к принимаемым мерам враждебно, скрывало больных и случаи смерти, продовольственных средств недоставало.

В общем, чума 1796 года на Черномории унесла значительное количество человеческих жертв, и борьба с ней стоила больших средств. Только у разных старшин и казаков было сожжено 75 домов с строениями и имуществом на 30 575 р., 10 рыболовных заводов на 17 531 р. Если прибавить к этому содержание карантинов, разъезды медицинского персонала и лиц, командированных для борьбы с чумой, расходы на медикаменты, громаднейшие убытки от стеснений, соединенных с предупредительными мерами, то в результате должны оказаться очень большие и в высшей степени обременительные затраты на борьбу с чумой и ее прекращение.

Понятно, что и без того бедное население неминуемо должно было еще больше обеднеть, пережив все ужасы этого страшного народного бедствия.

Конечно, тяжелое экономическое положение казачьего населения зависело не от одних бедствий чумной эпидемии. Собранное из разных мест, разрозненное и отчасти разноплеменное войско достаточно бедным перешло на новые земли. Короткий промежуток времени при заселении края, неудачи самого заселения, наметившаяся классовая рознь еще более неблагоприятно влияли на экономический быт черноморцев.

На первых страницах истории этого войска, с точки зрения чисто экономической, нельзя не отметить последнего рода явлений – классовой розни. Процессы внутренней реорганизации войска, в связи с национальным составом его и положением в общем государственном строе, имели решающее значение на дальнейшую судьбу войска. Как известно, преобладающим элементом в войске были малороссы. Хотя в войско вошли также великороссы, поляки, литва, молдаване, татары, греки, немцы, евреи и другие национальности, но представители их оставались в меньшинстве, как бы тонули в общей массе чисто малорусского населения. В зависимости от преобладания малорусских элементов, малорусским характером отличался и склад всего внутреннего быта населения. Черноморцы были православные, говорили все на едином малорусском языке, придерживались малорусских обычаев; праздники, увеселения, семейный уклад, свадебные обряды, бытовые отношения и обстановка – все это носило строго малорусские особенности. Представители других национальностей, в силу необходимости, должны были приспособляться к малорусскому укладу жизни.

Но, независимо от такого влияния на внутренний быт войска малорусской национальности, в войске складывались классовая рознь и стремление к образованию сословий. Все были казаки, но между панами или старшиной, и рядовыми казаками или народом, лежала уже глубокая пропасть. Собственно говоря, старшина родилась, выросла и воспиталась на чисто служебной почве. Уже в Запорожской Сечи служебные отличия старшины выделяли ее в особый класс. Когда же в Черноморском войске старшинам были пожалованы военные чины, когда и служебным положением, и внешними, наружными признаками русское правительство резко отграничило старшин от рядовых казаков, тогда это обособление перешло в образование особого сословия в войске, которое сами казаки стали называть уже не старшиной, а панством.

Благодаря пополнению старшины выдающимися рядовыми казаками хозяйственный и домашний быт казачьих панов мало чем отличался от быта рядового казачества. Паны были богаче казаков, носили мундиры и при случае умели выказывать свои преимущества правящего сословия; но ни образованием, ни образом жизни, ни особенностями хозяйственного быта они не отличались от казаков. Грубость и жестокие нравы так же свойственны были некоторым панам, как и некоторым казакам. Архивные документы свидетельствуют, что паны так же пьянствовали и дебоширили, как и казаки, расправлялись друг с другом киями, скандалили и вообще вели жизнь людей, не привыкших к культурным требованиям.

По архивным материалам легко проследить, как у черноморцев формировалось и усиливалось панское сословие. Выше уже указано было, что это совершалось на служебной почве. Крупные представители вой-ска – Головатый, Чепига, Котляревский и другие – укрепляли свое положение связями с видными представителями высшей правительственной администрации, а более мелкие сошки вели себя так же по отношению к этим видным казачьим представителям. Связи завязывались обыкновенно на посылке подарков и редких вещей. Казачьи батьки бесцеремонно пользовались или даровыми услугами казаков, или войсковыми средствами, чтобы заручиться вниманием со стороны крупных правительственных чиновников. На войсковой счет в обилии посылались икра, балыки и рыба; сотнями пудов этого рода продукты отправлялись в Петербург, Симферополь, Варшаву и пр. В 1793 году некто Франц фон Брин просил кошевого Чепигу выслать генералу Розенбергу можарских кур, и куры были высланы. В том же году сам Розенберг благодарил Чепигу за присылку ему фазанов. Головатый посылал в Симферополь губернатору, вице-губернатору и другим лицам икру, балыки, рыбу, фазанов, осликов и пр., а самому Зубову, кроме рыбы и балыков, кинжалы, пистолеты и другие редкости по тому времени. Результатом посылки всех этих подарков всегда была не одна любезная благодарность, но и исполнение тех или других просьб. В ответ на подарки из войска Петербург сыпал чинами, орденами, жалованными перстнями и пр. Сами войсковые правители не стеснялись в этом отношении и щедрой рукой заносили в наградные списки всех, кого им было угодно. В 1790 году Головатый писал кошевому Чепиге, что казак куреня Рогивского, Трофим Малый, представил ему серебряный с позолотой ронзык, который Головатый предназначил в подарок великому гетману Потемкину. За этот ронзык Головатый дал Малому 60 р. деньгами и наградил его чином хорунжего, о чем и известил полковников и начальство Малого.

За подарками шли более серьезные одолжения. Добрые отношения между представителями Войскового Правительства и непосредственным их начальником, таврическим губернатором Жегулиным, держались на том, что первые дали второму взаймы 15 000 руб. из войсковых сумм. Надо полагать, что этим одолжением войсковые правители умели держать в руках свое начальство. В 1796 году Жегулин благодарил Чепигу за то, что в обеспечение его долга он принял его вексель, переданный Антоном Андреевичем Головатым. «Вашему превосходительству повторяю здесь, – писал Жегулин, – мое уверение, что, коль скоро Господь Бог благословит мне с вами свидеться, то тотчас и деньги по оному вручу самолично с признательнейшей моей благодарностью». После, однако, оказалось, что Жегулин не внес войску 15 000 р. Таврический губернатор Селецкий, заместивший Жегулина, который в то время был уже тайным советником и губернатором белорусским, известил в 1798 году войскового атамана Котляревского, что на требование его о взыскании с господина белорусского губернатора и кавалера Жегулина по векселю долга войска 15 000 р. Жегулин ответил, что наличных денег он не имеет, и обратился в вспомогательный банк о выдаче ссуды под пожалованное ему в Минской губ. имение.

Сразу же первые войсковые правители, как об этом уже говорилось раньше, пытались закрепить в войске народившееся сословие обращением части войсковой собственности в сословную. Так пожаловали сами себе Чепига – лесной участок, а Головатый – Берестовый остров. Так жаловались Войсковым Правительством старшинам хутора и места под мельницы. Но такой крутой поворот в казачьих демократических порядках в сторону исключительных выгод старшины нашел отпор не только между казаками, но и в среде самой старшины. Против обращения войсковых земель в частную собственность восстал войсковой атаман Котляревский, «уничтоживший, по его выражению, разделение земли и лесов». Несмотря, однако, на это уничтожение, заведенные первыми правителями порядки не угасли окончательно, а только видоизменились. Старшины захватывали впоследствии земельные угодья не в собственность, а в исключительное пользование.

Другим укрепляющим панское сословие приемом служил самый способ обеспечения старшин за некоторые виды службы. Благодаря натуральному характеру хозяйств и крайне примитивной форме экономической жизни некоторые виды службы по вой-ску оплачивались натурой. Так, чиновники окружных правлений убедили Войсковое Правительство разрешить им взимать с солепромышленников известное количество соли «по доброй воле». Смотрители рыболовных и соляных промыслов получали соль и рыбу от промышленников в виде подарков. Это, несомненно, был чистейший вид древнерусского «кормления», которое надолго потом осталось в войске и основой которого служило служебное положение кормившихся.

Кормление, впрочем, было еще приличным видом обирания массы и имело за собой хоть какое-нибудь оправдание. Когда усилилась казачья старшина, то участились случаи открытых насилий и завладений имуществом населения. В архивных документах встречается характерный для таких случаев термин – «заграбил». Паны по этим документам грабили у казаков лес, сено, хлеб, скот и даже предметы домашнего обихода. Еще чаще этого рода насилия обнаруживались в более скрытых формах. Паны заставляли строевых казаков работать на них. Работали на панов казачьи команды, состоявшие на соляных промыслах, при кордонах и пр. Об этом свидетельствует Котляревский, который, по его словам, «казаков употреблять в партикулярные работы запретил».

Таким образом, зарождение и развитие панского сословия на Черномории находилось в тесной связи, с одной стороны, с служебным положением панов, а с другой – с выгодами экономическими. Паны старались отвоевать себе не только сословные преимущества, но и имущественный ценз.

Другим сословием, выделившимся в казачестве, было духовенство. Казачье духовенство обособилось в самостоятельный класс под влиянием иных, однако, причин, чем панство. В основу его выделения легли чисто духовные потребности массы. Казачеству так же необходимо было духовенство, как и религия, без которой оно не могло жить.

Запорожцы и их наследники, черноморцы, отличались особенной религиозностью и приверженностью к православной религии. И это понятно. В девизе Запорожья стояла борьба за веру. Черноморцы наследовали этот девиз, идя на Кубань оберегать русские границы от людей иной, не христианской, веры. Если при этом Черноморскому войску и не предстояла такая, как Запорожскому, борьба за православие и крест Христов с иноверными соседями, то духовные потребности казака всецело сводились к делам веры и церкви, как к одному из коренных условий народного быта, сложившегося исторически. Короче, религиозность черноморцев была закреплена казачьей историей.

Но прежде, чем черноморцы принесли свет Христов в новый край, здесь существовали уже в древние времена христианство, церкви, обители и христианское население.

Первыми вестниками христианства на Кавказе были апостолы Андрей Первозванный и Симон Зилот, или Кананит. О посещении этими проповедниками Кавказа, а Андреем и нынешней Кубанской области, есть прямые указания. По грузинской хронике Вахтанга V, Андрей и Симон были в Абхазии в 40 году по Р. Хр. Симон был убит народом соан, а Андрей проповедовал Евангелие у мингрельцев. Трудно сказать, какие места и в каком порядке посещены были этим апостолом; но есть указания, что Андрей был, между прочим, у зихов, у босфоритян, у скифов и доходил до нынешнего Киева. Позднейшая Зихия входила северной своей частью в Кубанскую область, босфоритяне занимали западную ее часть, а скифы также обитали в разных местах Кубанской области. Скифские епископы участвовали в III, IV, V вселенских соборах, и весьма вероятно, что к христианской религии были причастны и скифы Кубанской области. Позже, как об этом упомянуто уже в своем месте, существовали епископские кафедры в Зихии и Таматархе. Генуэзцы деятельно распространяли христианство и строили церкви во многих местах нынешней Кубанской области. Была также епископская кафедра в Акании, а под именем Акании известны были страны от устьев Кубани до устьев Терека. Одним словом, далеко раньше, чем русские стали заселять Северный Кавказ, между здешними народами уже были посеяны семена христианства, а в русской Тмутаракани христианство и христианские храмы были уже обычным явлением.

Лучшими свидетелями прошлого местной церковной истории служат многочисленные исторические памятники древнего христианства, разбросанные по Кубанской области. В ущельях pp. Зеленчука и Тиберды и близ Хумаринского укрепления сохранились до нашего времени древние христианские храмы и развалины от них. Близ ст. Белореченской случайно были открыты в 1869 году развалины древнего храма. Встречаются также часовни, христианские гробницы, описанные Е.Д. Фелициным и похожие на дольмены, каменные кресты, плиты с христианскими надписями, с фигурами людей и животных, пещеры с христианскими погребениями и т.п. На Таманском полуострове открыты следы древнего христианского монастыря и храм Бориса и Глеба.

Особенно много христианских памятников встречается на пространстве от р. Белой до верховьев Кубани. Пространство с этими памятниками представляет длинную полосу, тянущуюся с запада на восток на протяжении 200 верст при колеблющейся ширине от нескольких десятин до 80 верст. Оно находится в глубине гор, как бы защищенное малодоступными их твердынями. Такое близкое расположение христианских памятников к Главному Кавказскому хребту, по ту сторону которого находится Абхазия, а со стороны Кубанской области местами обитали абхазцы под именем абазинцев, наводит на мысль о связи христианских памятников Кубанской области с распространением христианства в Абхазии со времени I века по Р. Хр. и с влиянием, быть может, Грузии на некоторые народы. Предположение весьма вероятное, но ничего не дающее для выяснения вопроса о том, когда и как угасла христианская религия в описываемой местности. Известно лишь, что на смену христианства явился сюда ислам, распространенный в среде горских народностей турками.

Таким образом, между древним христианством, имевшим несомненно место в Кубанской области, и последующим его появлением, вместе с появлением здесь русского населения, не было ничего общего и какой-либо связи. Черноморские казаки, занявшее край, принесли с собой христианскую религию и обычаи и должны были заново строить храмы, обители и обзаводиться духовенством.

В то время, когда формировалось Черноморское войско за Бугом, стоя в рядах русской армии, сражавшейся с Турцией, казакам было не до религии и духовенства. Сторожевая служба поглощала всю энергию казака, и только в минуты битв, когда казак ложился костьми, являлась необходимость в напутствии духовника умиравшим воинам.

Войску была пожалована князем Потемкиным походная церковь, к которой Амвросий, архиепископ Екатеринославский, посвятил иеромонаха Антония. Судя по письмам Головатого к епископу Иову и графу Платону Зубову, Антоний все время турецкой войны находился при казаках, участвуя во всех важнейших сражениях и штурмах. Болезнь не позволила Антонию переселиться вместе с казаками в Черноморию, и Головатый просил одновременно епископа Иова и графа Зубова наградить достойным образом казачьего иеромонаха за его прежнюю службу.

Таким образом, в момент переселения черноморцев на Кубань войско было без духовенства. Нужда в духовных пастырях была тем настоятельнее, что войску предстояло расселиться на обширной территории и разделиться по местожительству на многие части. Когда черноморцы торжественно праздновали возвращение депутатов от царицы с жалованными грамотами на земли, Екатеринославский архиепископ Амвросий в витиеватой речи на тему о милостях Екатерины в заключение пожелал: «Да тишина, согласие, довольство навсегда посреди вас обитают»; но при переселении казаков на Кубань он не дал в залог этих пожеланий духовных руководителей.

Так как существовавшие за Бугом духовенство и церковь остались на месте, то главари войска – Чепига и Головатый – с первых же шагов самостоятельного существования войска на Кубани приложили все усилия к тому, чтобы организовать свое казачье духовенство и построить церкви. 8 октября 1793 года священник Солоневский писал Чепиге из Черкасска о посылке в войско священника, который, по выражению Солоневского, «не окажется вам отвратителен».

В ноябре того же 1793 года епископ Иов, в свою очередь, извещал Чепигу и Головатого, что он посылает в войско иеромонаха Исаию, и советовал им обратиться с просьбой о высылке священников в Синод, так как у самого епископа «есть недостаток в священстве».

Очень своеобразной оказалась эта попытка главарей войска обзавестись своим духовенством. Войсковое Правительство задумало вербовать духовенство из своей же казачьей среды. 20 сентября 1793 года письмом из Тамани Головатый советовал кошевому Чепиге воспользоваться пребыванием в Таврии, вблизи Черномории, преосвященного Иова и послать ему присланные на просмотр Головатому списки кандидатов из казаков в священники. При этом случае, писал войсковой судья, «за одним разом просите антиминсов в каждом селении, назнача храмам Божьим название». Как бы поддерживая этим Головатого, жители Константиновки, или Старого Копыла, – четыре старшины, ктитор, атаман, писарь и 17 казаков, собравши 280 рублей для построения церкви во имя архистратига Михаила, просили Войсковое Правительство о разрешении постройки церкви, о рукоположении к ней во священники местного жителя – войскового канцеляриста Михаила Саввича Костенка, 31 года, женатого первым браком на девице и «доброго состояния человека». Хотя просьба эта и была удовлетворена впоследствии, но епископ Иов не выказал готовности действовать в том направлении, какое наметил Головатый.

Тогда Войсковое Правительство перенесло свои требования в Святейший синод. В ярких красках оно изобразило беспомощность населения в его религиозных нуждах. На острове Фанагории, Высочайше пожалованном казакам императрицей Екатериной, писало оно Синоду в 1794 году, возник целый ряд селений до 1000 душ в каждом, но за отсутствием церквей и священников многие умирают без исповеди и причастия, а младенцы без крещения, и гробы их остаются незапечатанными; остающиеся же в живых младенцы ждут крещения по семи месяцев. Народ лишен храмов и богослужения, престарелые жители не могут «закончить жизнь свою» так, как они желали бы «по своей набожности». Вой-сковое Правительство обратилось к епископу Феодосийскому и Мариупольскому Иову с просьбой рукоположить на первый случай шестерых казаков во священники и седьмого во диаконы, а также разрешить постройку церквей и выдавать антиминсы; но епископ Иов письменно отозвался, что сделать этого без разрешения Святейшего синода он не может. Так как другие архиереи – в Воронеже и Полтаве – находились в расстоянии 1000 верст от Черноморского войска, а Феодосийский епископ вблизи его, то Войсковое Правительство просило Синод «повелеть епископу Феодосийскому» давать разрешения на постройку церквей и рукополагать к ним священников из достойных людей в казачестве. В ответ на эту просьбу Синод, по приказанию императрицы Екатерины II, указом 4 марта 1794 года постановил причислить Черноморию к Феодосийской епархии и дал общие указания об устройстве церквей и организации духовенства, сводившиеся к следующим условиям.

Возводить во священники позволялось лиц, не обязанных воинской службой и государственными податями, православных по вере и надлежаще подготовленных для служения в храмах.

Согласно просьбе казаков, разрешалось посвятить «первый раз без излишества», сколько потребуется в священники и одного в диаконы.

Там, где не имелось еще построенных церквей, ставить походные церкви, но при условии постройки для духовенства «выгодных домов непременно».

О количестве церквей и определяемых к ним священников епископ обязан был доносить Синоду.

Епископу поручено было «смотреть, чтобы не было излишества» в количестве церквей. Церковный приход определялся наименьшее во сто дворов по 4 души муж. пола в каждом.

Архиерею вменялось в обязанность наблюдать, чтобы в каждом приходе, согласно межевой инструкции 1766 года, февраля 13, пунк. 69, было отведено причту не менее 33 десятин земли, «в церковное владение надлежаще от Войскового Правительства утвержденных».

И уже 30 апреля того же 1794 года иеро-монах Коментарий из Феодосийской духовной консистории известил Войсковое Правительство, что присланные от войска бывшие казаки Яков Дьячевский, Андрей Коломиец и Петр Письменный посвящены преосвященным Иовом во стихари – первые два причетниками, а последний пономарем к походной войсковой Троицкой церкви.

Таким образом, Войсковое Правительство добилось того, чего желало. Головатый, зорко следивший за выгодами войска, пошел далее в проведении намеченных мер. Наряду с своим казачьим духовенством он решил обзавестись и своим казачьим ближайшим духовным начальством.

В местечке Новоселицы служил священник Роман Порохня, родственник Головатого. Вот этот родственник судьи и поставлен был во главе казачьего духовенства. 17 марта 1794 года Екатеринославская духовная консистория известила Войсковое Правительство, что Гавриил, митрополит Екатеринславский и Херсонеса Таврического, возвел по Высочайшему повелению в сан протоиерея священника м. Новоселицы Романа Порохню и отправил его в Черноморское войско в качестве войскового протоиерея.

Протоиерей Порохня был не только родственником Головатого, но и человеком, сильно привязанным к войску и энергично действовавшим в его интересах по вербовке казачества. В 1794 году какой-то приятель Головатого, который, «похорунжив» сына его Павла, учившегося в Харьковском пансионе, просил и «поасаулить» его – «Нехай, – пояснял приятель судьи, – и мое ледащо людиной буде!» Вместе с тем он известил Головатого, что еще в Слободзее отец Роман Порохня и поп Емельян выдали приказчику Очеретоватому и какому-то маляру паспорта от войска как казакам; но оба эти лица были подставные, пожелавшие вывести на свежую воду тех, кто вербовал в черноморские казаки жителей Очеретоватой. Паспорта были посланы в Петербург какому-то Лариону Спиридоновичу (вероятно, владельцу Очеретоватой). «Дело пошло не на шутку, – писал приятель Головатому. – Отцы святые под ответ попались и во всем сознались». Им грозит кара Синода. Приятель советовал потушить дело и предпринять меры «к ниспровержению зла». Что сделал Головатый, неизвестно, но Порохня остался в вой-ске и занял самостоятельное и почетное положение войскового протоиерея.

В ноябре 1794 года Войсковое Правительство просило у архиерея разрешения поставить походные церкви в Копыле, на Бейсуге, Челбасах и Ее, выдать антиминсы и рукоположить во священники дьяков Ивана Андриевского и Кондрата Белого. Архиерей Иов разрешил поставить только две церкви – в Копыле и в устье Еи в курене Щербиновском. Постановку же церквей на Бейсуге и Челбасах отложить до того времени, когда дьяки Андреевский и Белый, оказавшиеся совершенно не подготовленными к священническому сану, подготовятся. Затем Иов просил Войсковое Правительство направлять ходатайства о новых священниках чрез войскового протоиерея, которому он даст свои инструкции.

Вообще в эту пору особенно резко обнаруживаются стремления войска обзавестись собственным духовенством и устроить церкви в важнейших пунктах казачьих поселений. Войсковое Правительство не препятствовало уходу из военных рядов тем из грамотных казаков, которые имели желание принять духовный сан. В среде казаков было также немало лиц, которых манила «духовная служба» своим почетным положением и спокойствием. Создались и упрочились известные отношения между властями и населением, выработались обычаи образования духовенства из своей среды, напоминавшие порядки времен первого христианства. В основу этих обычаев положено было выборное начало, а избирателями были миряне, составлявшие приход. Казаки выбирали обыкновенно по куреням священников, дьяконов и причетников, давали им одобрительные приговоры и посылали этих кандидатов к владыке для посвящения. Архивы Кубанский войсковой и церковный при Войсковом соборе переполнены приговорами этого рода, составленными по однообразной форме. Вот образец такого приговора.

В 1796 году жители куреней Ирклиевского и Брюховецкого просили у Гервасия, Епископа Феодосийского и Мариупольского, разрешения построить церковь и рукоположить к ней священником казака куреня Вышестаблиевского Гавриила Куса, исправлявшего обязанности дьячка при войсковой Троицкой церкви. «Свидетельствуем, – говорится в ходатайстве казаков, – что от роду Кусу 30 лет, состояния доброго, не пьяница, не бийца, не мшелоимец, в домостроительстве своем исправен и рачителен, не клеветник, не сварлив, в воровстве и обманстве не облечен, женат первым браком на девице». Таковы были качества, которые требовались от лица, желавшего принять сан священника и быть духовным учителем прихожан. Очевидно, священниками должны были быть лучшие люди из прихожан. Так оно в большинстве случаев и было действительно, судя по историческим данным.

Казачество вообще старалось использовать людей, не пригодных для военной службы, но достойных в других отношениях. Так, в журнале от 16 ноября 1797 года значится, что в духовное ведомство был причислен дьячком казак «в рассуждении приключившейся внутренней болезни и имения на обоих руках из природы по три пальца».

Но нет правила без исключений. Положение духовенства было не только заманчивым для людей религиозных и ценивших мирную жизнь, но и соблазнительным для разного рода проходимцев и искателей легкой наживы по части обирания ближних. В среде казачьего населения вращались духовные лица без места, монашествующие, странники и святоши. 8 мая 1904 года епископ Иов просил Войсковое Правительство выслать из войска «шатающихся без письменного вида священников и монашествующих». Позже, в 1799 году, в письме к епископу Феодосийскому Христофору митрополит Новороссийский Гавриил писал, что по Черномории и в других местах обирал население бродяга, странствовавший под именем архимандрита Дионисия. Бродяга этот имел от Одесской греческой церкви книгу для сбора подаяний. «Когда я прибыл в митрополию, – сообщал Гавриил, – то таких бродяг было несколько, а теперь, сколько мне известно, только один. Бродяги эксплуатировали доверчивое, религиозно настроенное население, совершали требы, как духовные лица, и часто творили безобразия», но этим и ограничивалась их роль.

Казачество чутко относилось к делам собственной казачьей церкви и давало одобрительные приговоры на поступление в духовное звание только своим жителям, которых оно близко знало. Но и в семье не без урода. Последствия показали, что слишком поспешное формирование казачьего духовенства не обошлось без допущения в духовную среду людей неподготовленных и недостойных. Были случаи, когда представители духовенства предъявляли непомерные требования к прихожанам, брали за требы большую мзду, отправляли свои обязанности «не в достойном сану виде», предавались пьянству, производили насилия и т.п. Яблоко недалеко падает от яблони, и те нравы, грубые и жестокие взаимоотношения, какие царили тогда в среде казаков, свойственны были, в более слабой, конечно, степени, и казачьему духовенству.

В самые порядки обращения казака в духовного отца внедрились также произвол и злоупотребления. Насколько безукоризненны были в этом отношении куренные общества, дававшие одобрительные приговоры только лицам, по мнению жителей, достойным духовного звания, настолько бесцеремонно и своекорыстно действовали все те, кто занимал известное место в бюрократической лестнице духовных учреждений. Представления и одобрительные приговоры шли через войскового протопопа в консисторию и восходили до владыки. На этом пути кандидату в духовный сан предстояло преодолеть целый ряд трудностей – нужно было надлежаще подготовиться и угодить всем, начиная с войскового протопопа и оканчивая владыкой.

Сами архиереи относились к этому различно. Первый епископ Иов был человек строгий и с разбором относился к ставленникам кандидатами лиц, не подготовившихся к служению в церкви, он просто не посвящал в сан, а заставлял подготовиться как следует. Чтобы получить нескольких священников и диакона, Войсковому Правительству пришлось обратиться к Святейшему синоду для воздействия на епископа Иова; но и при этом условии Иов не изменял своих отношений к делу. Более уступчивым был епископ Гервасий, заместивший Иова. Он посвящал обыкновенно в сан всех представленных ему кандидатов, но только отсылал потом ставленников для обучения к войсковому протопопу Порохне. Но и при Иове, и при Гервасии на исход дел ставленников, видимо, имели влияние подарки, или попросту взятки. Сами архиереи не брезгали подарками. Подарки эти посылались архиереям от Войскового Правительства через кандидатов-ставленников, и, надо полагать, дело не обходилось без участия в подарках последних. 2 ноября 1796 года кошевой Чепига писал епископу Гервасию: «Для стола Вашего Преосвященства икры свежей два бочонка, балыков пар десять и часть визиги посылаю». И тут же атаман просил владыку рукоположить во священников посланных кандидатов: диакона Григория Стрешенко, Алексея Волынского, Гавриила Куса, Ивана Суиму и Федора Соболя. Немедленно, в ноябрь же получен был ответ от Гервасия, что он получил подарки – ковер, балыки, визигу и пр. и посвятил во иереи всех пять кандидатов. Но в письме кошевого Чепиги не значился в числе подарков ковер, а епископ Гервасий упомянул о нем. Не была ли это добавка к подаркам кошевого со стороны ставленников?

Что подарки тяжело ложились на карман ставленников, относительно этого сохранились прямые указания в исторических материалах. Сами ставленники неоднократно жаловались на это. В то время возле архиереев, несомненно, царили те порядки обирания зависимых духовных лиц, какими искони славились такие учреждения, как духовные консистории.

Такими-то путями шло образование черноморского духовного сословия. Немногие теневые стороны в этом процессе формирования духовных руководителей казачества были, конечно, продуктом времени и обусловливались степенью казачьей культуры; но они не убили живого начала, легшего в основание своеобразного казачьего института. И само население, и Войсковое Правительство, и духовные власти заботились о том, чтобы пастыри и церковный клир состояли из лиц, избранных населением из своей среды, людей излюбленных по приходам и «доброго состояния» по своим нравственным качествам. Выборное начало служило тем связующим звеном, которое прикрепляло пастыря духовного, члена общества, к пасомым – приходу. Духовенство, избранное из казачьей среды, навсегда оставалось, вместе с тем, и в казачьем сословии, получало земли наравне с другими общинниками, а дети его числились в посемейных списках в казачьем звании и несли военную службу, раз не причислены были по тем или другим причинам к службе духовной.

Уже в первые годы существования вой-ска образовался на таких началах довольно значительный контингент казачьего духовенства. Так, в списке протоиерея Порохни за декабрь 1797 года значатся чисто казачьи фамилии – по куреню Таманскому – священник Демешко, Полтавскому – священник Стрешенко, Сергиевскому – Говоруцкий, Величковскому – Суима, Коневскому – Соболь, Ирклиевскому – Кус, Березанскому – Косогон, Дядьковскому – Трофименко, Незамаевскому – Левченко и т.д. В это время в войске были уже и протоиерей, один диакон, 22 священника и один кандидат на священника. А по списку 2 января 1799 года значилось 16 отстроенных церквей, строилось 9 в девяти куренях и предполагалось к постройке 2, всего, следовательно, 27 приходов. Кроме священников и кандидатов в священники к этим церквам, состояло 43 дьячка и пономарей, уволенных и не уволенных еще из военной службы. 29 августа 1799 года протоиерей Порохня сообщил Войсковому Правительству, что епископ Феодосийский Христофор, посетивший Черноморию, лично приказал ему укомплектовать церковный клир уволенными в духовное звание и избранными по куренным обществам казаками. Порохня представил Войсковому Правительству список церковнослужителей, из которого видно, что, кроме г. Екатеринодара, состояли уже в войске и диакон, 38 дьячков и пономарей, из которых 9 предстояло еще уволить в духовное звание, а два сверх того – Яков Тирса и Яков Лебединский – оказались «неспособными и нерадивыми по должности». На пополнение недостающего количества церковнослужителей протоиерей Порохня, по указаниям куренных обществ, внес в списки еще 18 лиц. Этим как бы заканчивалось то спешное формирование казачьего духовенства, в котором принимали такое деятельное участие Вой-сковое Правительство, куренные общества и все вообще войско.

Если в устройстве церквей по куреням и в избрании к ним священников и причетников особенно сильно заинтересовано было рядовое казачье население, разбросанное по разным местам заселенного края, то излюбленным делом Войскового Правительства и чиновной старшины была постройка войскового собора в Екатеринодаре. Собор предполагалось построить по образцу существовавшего в Запорожском Коше храма, но в более грандиозных размерах. Черноморцы хотели разом и помянуть старину и удивить людей. За религиозными нуждами ярко выступало своего рода тще-славие. Главарям войска нужно было создать что-либо особенное, выдающееся. Начало этому, можно сказать, предприятию положено было Екатериной II. Письмом 2 марта 1794 года на имя кошевого Чепиги граф Платон Зубов известил, что «Государыня пожертвовала на построение храма в Екатеринодаре 3000 рублей и ризы». Казачье начальство использовало этот дар. С 1799 года оно начало подготовляться к постройке собора в Екатеринодаре.

Были сделаны распоряжения о заготовке леса, употреблено 6000 р. пожертвованных денег и заключен контракт с подрядчиками – Гусельщиковым и Николаевым. Подрядчик обязался выстроить деревянную церковь с колокольней своими рабочими и на своих харчах. «Церковь должна быть пятиглавой, с железной крышей, в длину, ширину крестообразно и в вышину 50 арш., а колокольня в вышину по пропорции с церковью». Постройку собора подрядчик обязался начать с декабря 1799 года и окончить в течение года. Плата за работы определена в 10 000 руб. – 1000 р. задатка, 4000 при закладке церкви и 5000 «по усмотрению работ».

Постройка храма, однако, задержалась. Только на 29 июля 1800 года назначена была закладка в Екатеринодаре церкви Воскресения Христова, причем требовалось еще отыскать мастеров для высечения камня и отливки оловянной тарелки под фундамент здания. Войсковое Правительство распорядилось вместе с тем пригласить из куреней стариков и казаков для участия в этом торжественном войсковом акте. Но уже в следующем, 1801 году, раскрыты были обстоятельства, бросившие неблаговидную тень на строителей и обнаружившие крупные недостатки в строительстве. Посланный в войско генерал Кираев донес генерал-прокурору Святейшего синода о злоупотреблении и ошибках при постройке Екатеринодарской церкви. Строилась, по словам Кираева, «преогромная деревянная церковь архитектурой подобная той, какова была в старой Запорожской Сечи». Постройка была задумана неразумно и нерасчетливо. Благодаря дороговизне леса, получаемого с Волги и обходившегося по 6 р. за бревно, на те средства, которые были затрачены на церковь, давно уже можно было бы построить превосходный каменный из жженого кирпича храм. На церковь Войсковым Правительством было отпущено 30 000 рублей, а издержано было уже более 60 000 рублей – церковь при этом не достроена. В результате приказано было местному архиерею расследовать дело.

Из рапорта подрядчика сотника Плетневича в войсковую канцелярию от 13 февраля 1807 года видно, что в этом году иконостас в Екатеринодарском соборе был окончен.

Более серьезную задачу в деле церковного строительства и религиозных установлений представляло устройство обители войском. Запорожцы имели свой монастырь – Самарскую Николаевскую пустынь, которую поддерживали щедрыми пожертвованиями и в которой наиболее религиозные представители казачества оканчивали свои дни, принимая монашество и схиму. Черноморцы пожелали иметь такую же свою собственную обитель, мотивируя необходимость ее тем, что многие престарелые и раненые казаки желали окончить жизнь свою в монашеском чине. Местом для нее было избрано красивейшее урочище у так называемого Лебяжьяго лимана, напоминавшего своей фигурой лебедя и изобиловавшего лебедями. Поэтому и самый монастырь был назван Екатеринолебяжинской пустынью. Черноморцы пожелали устроить свой монастырь по образцу Саровской пустыни. Из указа Синода от 7 августа 1794 года видно, что прежде чем Вой-сковое правительство обратилось в Синод с просьбой о разрешении устроить обитель, оно просило о том же и государыню Екатерину II, которая и дала разрешение на это указом на имя Святейшего синода. Синод, следовательно, только исполнил волю царицы. На основании этого указа было предписано Иову, епископу Феодосийскому и Мариупольскому, выяснить: 1) что и где представляло собой место для устройства обители на строителя, 30 монахов и 10 больничной братии и 2) какое лицо желало Вой-сковое Правительство представить в настоятели. В следующем году отношением Феодосийской консистории за подписью иеромонаха Коментария было сообщено Войсковому Правительству, что, согласно просьбе войска, возведен в сан архимандрита избранный войском иеромонах Феофан, бывший настоятелем Самарского Николаевского монастыря и назначенный настоятелем Черноморской монашеской пустыни. 26 мая 1796 года епископ Иов известил Чепигу, что он согласен наименовать казачий монастырь Екатерино-Лебяженской Свято-Николаевской пустынью и велел архимандриту Феофану приступить к постройке в ней третьей церкви во имя великомученицы Екатерины. В том же, 1796 году, епископ Гервасий послал в помощь архимандриту Феофану иеромонаха Иосафа и иеродиакона Галактиона. В ноябре того же года вой-сковой атаман Чепига просил епископа Гервасия назначить, вместо одряхлевшего и больного Феофана, другого настоятеля.

С своей стороны и войско старалось пополнить ряды монашествующих местными представителями. Так 5 февраля 1797 года шесть престарелых казаков из куреней Джерелиевского, Васюринского, Ивановского, Незамаевского и Каневского были освобождены Войсковым Правительством от военной службы и зачислены в состав монашествующей братии Екатерино-Лебяженской пустыни, где до того они несли обязанности послушников.

В своем прошении от 17 сентября 1798 года войсковой атаман Котляревский сообщает Синоду, что архимандрит Феофан построил церковь, трапезную, поварню, пекарню, келарню, амбар, погреб, ледник, келии и конюшни. Но богослужение отправлялось «с трудностью», так как кроме престарелого архимандрита были только один иеромонах и один иеродиакон. Из числа казаков 15 человек выдержали монашеский искус и могли быть посвящены в монашеский сан. Котляревский просил Синод разрешить архимандриту Феофану постричь престарелых казаков в монахи, а дряхлых, больных и близких к смерти не в очередь, чтобы исполнить перед смертью их желание. Вообще и обитель устраивалась для престарелых и больных казаков. В октябре 1799 года казак куреня Леушковского, Матвей Попов, просил зачислить его в Екатерино-Лебяжинскую пустынь «по случаю отморожения ног». Тогда же зачислен был в монастырь казак куреня Полтавского Ефим Гомелка, «больной чахоточной болезнью от разбития лошадьми груди». Подобных случаев было много. При таком формировании монашествующей братии монастырь терпел недостаток в земле. Несмотря на обещание войскового атамана Котляревского, к которому по этому поводу обращался архимандрит Феофан, монастырь нуждался в земельных угодьях, особенно в пастбищах.

Вместе с тем архимандрит жаловался на утеснение монастыря казачьими старшинами. Так, четыре старшины – Максим Леда, Харитон Магренко, Остап Сверкун и Иван Знак – открыли вблизи монастыря шинковые лавки.

Справедливость, однако, требует заметить, что неустройство монастыря обусловливалось не столько недостаточным обеспечением его материальными средствами со стороны войска, сколько беспорядочным ведением монастырского хозяйства. Генерал Кираев нашел, что на монастырь было истрачено архимандритом Феофаном более 20 000 рублей, но «по плану не выстроено и половины. Построенное разрушается и довольного пристанища для помещения престарелых и раненых на войне казаков нет». Денежных счетов архимандрит не имел и не терпел. Только с назначением от вой-ска экономом монастыря капитана Ерко счетоводство было несколько упорядочено. Позже и престарелый Феофан был заменен другим более деятельным настоятелем, Товиею Курганским. Но это уже относится к последующему периоду в истории Екатерино-Лебяжинского монастыря.

Так удовлетворяло свои религиозно-духовные потребности казачество. Но черноморцы были детьми своего века. Между религией и суеверием у них не было резких границ. Нравы и обычаи всегда служат верным отражением воззрений массы, а воззрения того времени не выходили из рамок примитивного развития. Естественные явления мешались в их представлении с чудесным и сверхъестественным, на нравственных понятиях лежала печать примитивных отношений, обычно-правовая область отличалась признаками средневекового строя.

История не оставила детальных данных относительно всех этих явлений; но жизнь казачества выражалась в таких формах, по которым можно судить о народном интеллекте и этике. Одну из характернейших форм в этом отношении представляла у казаков семья.

Как известно, в числе основных задач выселявшегося на Кубань казачества стояло заведение «семейственного бытия». В Запорожской Сечи совсем не было семьи. В основу же народного быта в Черномории положено было семейное начало. Казаки переселялись на новые земли семейными – с женами, детьми и родней. Но было также и много сиромы, т.е. бездомовых одиночек. Это были отчасти носители запорожских традиций, а отчасти люди настолько бедные, что не имели средств на обзаведение семьей. Первые не дорожили семейным бытом, и эта черта отразилась в самой жизни, в особенности в отношениях к женщине. Женщина, по их понятиям, была зависимым, низшим существом. В исторических материалах сохранился в высшей степени характерный случай воззрений того времени на женщину, жену и брак.

22 декабря 1794 года архиепископ Феодосийский Иов писал Головатому, что в апреле этого года казаку Самойле Голованченко отдана была, по его просьбе, его законная жена Авдотья Юрьева, находившаяся три года замужем в Керчи за босфорским купцом – Пантелеем Востропловым и прижившая с ним мальчика и девочку. Впоследствии оказалось, что Голованченко продал свою жену второму мужу за 250 р. «и дал тому, второму мужу, Востроплову, уступчую, засвидетельствованную войска Черноморского полковым старшиной Иваном Станкевичем и босфорским городовым магистратом, такую, что он, Востроплов, сию Авдотью сыщет, то должна быть за ним вечно и на него он, Голованченко, нигде искать не будет».

Таким образом, можно сказать, что в первые времена существования Черномории были еще казаки, продававшие своих жен. На Дону, как известно, – правда, в более отдаленные времена, – продажа жен была обычным явлением. Интересно, что и высшая духовная власть, видимо, мирилась с этим фактом. «Я не желаю сего Голованченка поступок выводить наружу, – писал архиепископ Феодосий Головатому, – единственно для того, что не только он, Голованченко, подверг себя бы законному суждению, но и навел на целое войско порок, что черноморцы зачали жен своих продавать». Судя по этим словам, случай был все-таки исключительный. Тем не менее владыка просил Головатого наказать Голованченко «и подтвердить ему, чтобы он, так как уступил свою жену письмом, от нее отрекся, никакого дела не имел». В противном случае архиерей грозил неуступчивому казаку судом и следствием. Стало быть, и сама высшая духовная власть разделяла преобладавшие в массе воззрения на женщину. Женщину продавали и укрепляли за мужчиной, а у нее самой об этом даже не спрашивали.

По этому факту можно отчасти судить и о внутренних отношениях членов семьи. Очевидно, что если суровые правила «Домостроя» и не применялись вполне, то и не потеряли еще своего значения.

По крайней мере, воспитание юношества держалось всецело на страхе и послушании. Собственно образования в ту пору не существовало. Школ еще не было; они возникли позже; грамотность была распространена слабо; по подписям под историческими актами можно судить, что на сотню неграмотных приходился один или два грамотных; газеты, за исключением «Сенатских ведомостей», получаемых правительством, и литературные произведения не выписывались населением. Как воспитательный кодекс оставались, следовательно, нравы и обычаи, соединенные с семейным бытом. Но они именно и были пропитаны началами «Домостроя».

Лучшим показателем в этом отношении были случаи судебной практики, в которых ярче, чем где либо, отражалось состояние внутренней жизни и особенностей народного быта. Но и в казачьем народном суде произошел в это время серьезный перелом. На смену старинным народным формам суда шли новейшие течения в виде объединительных стремлений государственной власти.

Суд и судебные отправления у черноморских казаков сложились под влиянием двоякого рода условий – с одной стороны, обычая, традиций и судебной практики в Запорожской Сечи и у малорусского населения, а с другой – под влиянием установлений центрального правительства. В основе же первого рода условий лежали чисто демократические начала, как результата народных мировоззрений; второго рода условия вытекали из общих объединяющих начал государственной власти.

Судебные формы, унаследованные черноморцами от Запорожской Сечи, были продуктом народного быта. Сечь, как военная община, наложила свой отпечаток на формы суда в двух отношениях: со стороны судопроизводства и системы наказаний. Собственно же народная жизнь дала основное начало, к которому были приурочены судопроизводство и наказания. Началом этим был семейный институт. В то время в семье господствовал патриархат. Главой и вершителем семейных судеб был отец. В Запорожской Сечи патриархальная власть выразилась в особой форме, в зависимости от условий быта. Семьи, как известно, в Запорожье не было, но «батек-отцов» было много. Кошевой был батьком, куренные атаманы также считались батьками, начальники паланок, полковники тоже играли роль батьков, вообще старый заслуженный сечевик был батьком для начинающего служить «молодика». И вот эти батьки, в случаях правонарушений и провинностей запорожца, были судьями и исполнителями судебных приговоров. Это была первая судебная инстанция, ведавшая мелкие проступки – драки, воровство, ослушание и проч. В таких случаях суд и расправа скоро следовали один за другим. Раз преступление было совершено, куренной атаман брал кий и сам лично или же при помощи кухаря учил уму-разуму провинившегося. Но так обыкновенно наказывали за провинности и отцы своих детей.

Вторую, высшую инстанцию, представлял суд кошевого судьи или вообще кошевого начальства. В таких случаях судопроизводство усложнялось – были зачаточные формы следствия и судоговорения, а, главное, исполнение приговора поручалось другим лицам. Наказывал киями уже не судья, а есаул.

В высшей степени интересную форму наказаний представляло в Сечи участие всего казачества. В важных случаях преступник привязывался к столбу, возле преступника клали кий, и каждый из братьев запорожцев подходил к столбу, брал кий и отсчитывал на виновном столько ударов, сколько находил нужным. Часто несчастного забивали до смерти, но иногда дело оканчивалось пустяками. Очень многие в таких случаях совсем не брали в руки кия, а другие наказывали для виду. Одним словом, суд шел своим обычным путем, а осуществление решения суда принадлежало всему войску.

Оба эти момента – патриархальный, родительский суд и суд по приговору – замечались и в судебных актах вновь поселившихся черноморцев. Низшие представители власти и начальники округов исполняли также судейские обязанности, как это делали куренные атаманы в Сечи. В наказах и инструкциях Войскового Правительства этим представителям власти поручалось судить «голословно» в маловажных случаях. Это значило, что судья разбирал дело на словах, не занося его на бумагу, и тут же постановлял решение, а нередко и сам наказывал. В 1794 году старшина Владимир Григорьевский сообщал Головатому: «Бакабана позавчера Иван (Юзбаша, начальник Таманского округа) зело киями добре выбил и содержит под арестом, а как я следил, по маловажности ради». Случай, напоминающий всецело сечевую судебную практику. Налицо оказываются и судья – исполнитель приговора, и чисто запорожская расправа, и запорожские кии.

В более сложных формах судебной практики, наряду с «голословным» разбирательством, практиковалось и письменное судопроизводство. Подавались прошения, заносились на бумагу решения, делались предписания и т.п. Было даже нечто вроде адвокатуры. Так, определением суда, за подписями Головатого, Котляревского, Тиховского и Красули, был допущен казак куреня Васюринского Телевой «к хождению» по делу прапорщика Кошмана против поручика Матяшевского, оскорбившего Кошмана «ругательством и прочими пороки и бесчестие». «Хождение» выразилось в том, что Кошман поручил Телевому «просьбы подавать, судные речи за него говорить в удовольствие или неудовольствие и, где следует, подписывать».

На случаях письменного судопроизводства несомненно сказалось влияние и писаного закона. Письменное судопроизводство, как это уже выше отмечено, существовало и в Запорожье; но в грамоте Екатерины II вменена уже в обязанность войску эта форма судопроизводства. По этому акту Войсковому Правительству представлены были «расправа и наказание впадающих в погрешности», но вместе с тем Войсковое Правительство должно было сообразоваться с законами об управлении губерниями, и в важных случаях предписывалось отсылать преступников таврическому губернатору «для осуждения по законам». Очевидно, что во всех этих случаях без письменного делопроизводства суду уже нельзя было обойтись. В этих видах в войсковой канцелярии велись судебные журналы и регистры.

Но, вводя письменное судопроизводство в черноморские суды, в грамоте не было точно указано, какие же преступления нужно считать важными. Допускалось усмотрение. Судебные власти черноморцев могли различно толковать важные и неважные случаи правонарушений. Заранее можно было сказать, что войсковые правители будут руководиться при этом обычным правом и практикой прежних казачьих судов.

В высшей степени характерными оказываются те именно дела, в которых Войсковое Правительство, под влиянием обычая, превращало важные дела по закону в неважные по здравому смыслу. Казалось бы, что случаи таких правонарушений, которые карались смертной казнью, были делами важными. Между тем в судебных делах Черноморского войска встречается целый ряд случаев, когда казачьи власти не только рассматривали такие дела, с которыми было связано наказание смертной казнью, но и заменяли ее более легким наказанием.

В 1798 году казак куреня Каневского Федор Верещака бежал с военного поста. По военным законам того времени назначалась за проступки этого рода смертная казнь. Но Войсковое Правительство, принимая во внимание молодость и неиспорченность казака, постановило наказать его 20 ударами плетей публично в Екатеринодаре.

В другом случае четыре молодых парня, поставленные на Кубани для охраны границ войска от черкес, уснули, а в это время черкесы угнали у них лошадей. За это по закону грозила им смертная казнь. Но Вой-сковое Правительство, принимая опять-таки во внимание молодость неисправных охранителей и главным образом то обстоятельство, что это были даже не черноморские казаки, а нанятые казаками батраки, которых взамен себя хозяева послали для охраны границ, постановило заменить смертную казнь 25 ударами киев. При этом приказано было возить провинившихся с кордона на кордон и на каждом посту наказывать публично «в пример прочим».

Таково было влияние обычного права и здравых понятий суда на случаи несоответствия между маловажными преступлениями и наказанием за них смертной казнью. Войсковое Правительство проводило более гуманные меры возмездия с явным нарушением законов о смертной казни.

Трудно вообще было удержаться обычному праву пред напором закона писаного. Казакам предписано было руководиться этими законами, а они наполнены были суровыми наказаниями как за крупные, так и за мелкие правонарушения. Многочисленные судебные акты черноморцев испещрены преимущественно делами уголовного характера, и всюду фигурируют шпицрутены, плети, кнут, вырыванье ноздрей, клеймение, как заурядные виды судебного возмездия. Так, бежавший от помещика и выдававший себя за казака крестьянин Середа был наказан 50 ударами плетей за кражу двух кварт горячего вина, после чего Войсковое Правительство распорядилось отправить наказанного крестьянина через Белгородский земский суд к его помещику Шереметеву. Интересно, что к этому уголовному делу были примешаны и обстоятельства имущественного характера. Потерпевший полковой есаул Стояновский, вместо того, чтобы получить вознаграждение за украденные у него две кварты вина, должен был оплатить расходы по продовольствию вора во время пребывания его под стражей. Другой крестьянин «малороссийской породы» за шатательство и воровство разных вещей подлежал наказанию 200 плетей. Но войсковая канцелярия, приняв во внимание, что украденные вещи были полностью возвращены, постановила: вместо наказания причислить его казаком в курень Брюховецкий, на основании указа от 21 августа 1799 года.

Раньше за воровство казаки наказывались обыкновенно киями. В 1799 году малороссиянин Степан Халик за кражу на сумму 280 руб. 70 коп. приговорен был Войсковым Правительством к наказанию 100 ударами киев, взамен наказания кнутом, считавшегося, по-видимому, у казаков более тяжким и позорным. При этом атаман куреня Кисляковского, поручик Шанька и казак Нявецкий, приписавшее самовольно Халика в Кисляковский курень, присуждены были к уплате 52 р. для удовлетворения лиц, потерпевших от казака Халика.

Дела по преступлениям против религии передавались обыкновенно духовным властям; но в тех случаях, когда правонарушения производились лицами духовными в обычной области уголовного права, делами этого рода ведало Войсковое Правительство. В судебные решения внесено интересное в бытовом отношении дело о священнике Канюке. Священник этот, помимо личных безнравственных поступков, обвинялся в колдовстве совместно с казачкой Лаврушихой и некоторыми другими лицами. Колдовство же выразилось в том, что Канюка, для смягчения архиерейского гнета, посылал доставленные ему Лаврушихой продукты в ограду церкви и в царские врата с заклинаниями. Канюка был за это лишен сана, а Лаврушиха с сообщниками были наказаны телесно.

Вообще, судебные формы и судебное производство у черноморцев, в период заселения ими края, только слагались и вырабатывались, как и все в тогдашней жизни. Так как, с одной стороны, судебные дела велись самими черноморцами, а с другой – часть дел передавалась таврическому губернатору и властям военным, то черноморские казаки поставлены были на первых порах своей самостоятельной жизни как бы на распутье между излюбленными народными обычаями и требованиями центрального правительства. Только к концу этого периода центральное правительство издало ряд узаконений по упорядочению судебного и административного делопроизводства. С того времени и суды у черноморцев приняли более определенные формы.

Охватывая общим взглядом хозяйственный быт и внутреннюю жизнь черноморцев, можно установить тот общий вывод, что всем разнообразным сторонам этого быта и жизни присущи были одни и те же общие черты. На всем лежала печать зарождения, примитивности и несложных отношений.

Земледелие, заимочно-поселочные формы, скотоводство, эксплуатация лесных и минеральных богатств, рыбопромышленность, вообще хозяйственная жизнь и экономические взаимоотношения находились в зачаточном состоянии.

По примеру Запорожской Сечи, черноморцы сразу создали войсковые предприятия, но в этом отношении было положено только начало войсковым финансам или вой-сковому капиталу путем извлечения доходов от солепромышленности, рыболовства и винного откупа.

Денежных повинностей в войске не существовало еще, а были лишь натуральные – постойная, дорожная, почтовая и по обеспечению регулярных войск топливом; все они были в высшей степени тяжелы и отличались крайней примитивностью.

Главнейшие виды торговли выражались в простейших видах мены и натуральных отношений. На пограничных меновых дворах, на ярмарках и даже в куренях по лавкам торговля велась не столько на деньги, сколько путем натурального обмена одних предметов на другие.

Широких общественных потребностей и учреждений в войске не было еще. Только в области медицинских нужд явились первые попытки общественного дела, в виде назначения войскового врача и инструкций для борьбы с эпидемиями. Тем не менее борьба с чумой 1796 года началась без надлежащей подготовки и окончилась всеобщим бедствием, сопровождавшимся огромными материальными потерями, смертностью, бегством населения и т.п.

Такое же несложное явление, как и все остальные стороны казачьей жизни, представляло собой деление населения на сословия. Образование сословий лишь началось и сводилось главным образом к интересам материальным.

Но между тем, как казачья старшина или панство формировалось под преобладающим воздействием материального начала, духовное сословие создано было народной массой под влиянием религиозных потребностей. Для этого сословия мелкие казачьи общины сами выделяли из среды своей лучших, излюбленных людей.

Той же заботой о духовных нуждах обусловливалось устройство церквей и монастырской обители. Без первых не могло жить все население, а монастырь, кроме удовлетворения нужд духовных, должен был служить убежищем для престарелых и больных казаков.

Такие учреждения действовали в то время смягчающим образом на суровые нравы населения. «Семейственное житие» находилось в периоде формирования и выработки семейных устоев; на смену дикого разгула «сиромы» шло умягчающее влияние жены и матери, но положение женщины было крайне тяжелым, и дети росли, как трава в поле, без гуманизирующего влияния образования; все, одним словом, регулировалось в этой области господствовавшими обычаями, а обычай, этот «деспот людей», тогда был зачастую дик и жесток, носил явные следы первобытных отношений людей.

Наиболее ярким выразителем отрицательных сторон казачьей жизни служил суд. Область криминальных отношений у черноморцев изобиловала и воровством, и грабежами, и членовредительством, и убийствами, и всякими другими насилиями, отражавшими темные стороны народной жизни. Но самый суд и судебные формы отличались крайне примитивным характером, и если суровые судебные дела вершились под непосредственным воздействием суровых обычаев, то наряду с этим существовали и случаи смягчения этих обычаев.

Так зародилась казачья жизнь во всех ее разнообразных проявлениях на обетованных землях Черномории.