Тройной прыжок. Спорт

Тройной прыжок. Спорт

Олимпийский лозунг «Быстрее! Выше! Сильнее!», который так модно было повторять в 60-е, относился, конечно, не только к спорту. Сильнее всех была миролюбивая советская держава, выше всех взлетели советские космонавты, быстрее всех будет достигнут коммунизм – финиш прогресса. И совсем не случайно в год XX съезда Советский Союз впервые выиграл Олимпиаду¹.

Активно включившись в международные состязания, советский спорт оказался не только не хуже, но даже и лучше спорта западного. Вместе с космосом это стало наглядным показателем успехов. Не зря эти две сферы деятельности так охотно сопоставлялись:

Прыжок на 2 метра 16 сантиметров – олимпийский рекорд – можно сравнить с полетом на Луну. А как тогда быть с феноменальным результатом в 225 сантиметров – новым мировым рекордом Валерия Брумеля?.. Это, видимо, межпланетный корабль, мчащийся в район Венеры².

В рекордах есть неодолимая привлекательность очевидного факта. Можно еще поспорить о преимуществах той или иной социальной системы, но совершенно бесспорно, что Валерий Брумель прыгнул выше Джона Томаса, Игорь Тер-Ованесян – дальше Ральфа Бостона, а Юрий Власов поднял штангу тяжелее, чем Пауль Андерсон. Прелесть этих истин в простоте и общедоступности, и для постижения их нужны только первые два действия арифметики – самой убедительной из наук. В этом смысле спорт даже предпочтительнее космоса, который нельзя увидеть и еще надо уметь вообразить.

60-е породили новых кумиров во всем. Это было время не только Гагарина и Евтушенко, но и – Брумеля и Власова.

Чемпионы и рекордсмены выполняют в современном обществе важную функцию. Подпрыгнуть, бросить мяч или диск, промчаться в несущественном направлении – это чистая идея. Ведь сам по себе рекорд не нужен никому, и человечество не станет богаче и счастливее оттого, что планка поднимется на сантиметр. Это так, но нация оздоровляется, взирая на труднодостижимые образцы. Вводится некая точка отсчета. Подвижники идеи задают духовный ориентир, подвижники спорта – физический. 60-е сделали попытку совместить их.

Спортивные кумиры ближе и понятнее других – политиков, писателей, ученых. Чемпионы делают то же, что от природы умеет каждый, просто лучше. 60-е дали новых спортивных идолов – отличных от прежних.

Прежние были – солдаты. Дело даже не в том, что главными чемпионскими питомниками были армия (ЦДКА – ЦСК МО – ЦСКА) и милиция («Динамо»). Дело в общей ориентации спорта – воспитательной и психологической. Самой первой наградой юного физкультурника был значок БГТО – «Будь готов к труду и обороне». Идея обороны неизменно присутствовала в состязаниях любого уровня (примечательно, что как раз в 60-е метание гранаты в школе стало широко заменяться метанием теннисного мяча). Никто не сомневался в том, что «спортсмен» есть эвфемизм для «защитника Родины». Не только потому, что хороший физкультурник легче форсирует вражеские укрепления в случае войны. Суть в том, что враг и война – категории постоянные. Советской стране было уютно держать оборону в неразмыкающемся кольце врагов. А спорт – продолжение войны мирными средствами.

Эй, вратарь, готовься к бою!

Часовым ты поставлен у ворот.

Ты представь, что за тобою

Полоса пограничная идет³.

Свой вклад вносила журналистика, вообще тяготеющая к военной лексике («битва за урожай», «на передовой пятилетки»), – состязания же давали простор для разгула словесной агрессии.

После Сталина кольцо врагов стало размыкаться. Идея мирного соревнования с Западом смягчила суровые нравы военизированного советского спорта. Да и количественно он потерпел урон, когда Хрущев уволил в запас треть вооруженных сил страны. Солдат, даже в трусах и майке, дисгармонировал с эпохой космоса, науки и поэзии. Он, прежний чемпион, был угловат, немногословен, перекатывал желваки, чеканил шаг. Новый чемпион лучился улыбкой, поправляя очки, невзначай ронял томик Вознесенского, а установив рекорд, спешил на зачет по сопромату.

Разумеется, идея никогда не воплощается в чистом виде. И в лозунге «Быстрее! Выше! Сильнее!» сами сравнительные степени указывали на противника. В нужный момент о пограничной полосе вспоминали и шестидесятники:

Виктор никогда не произносил таких слов, как «Родина», «величие», «честь». И только на мокром поле «Парк де Пренс» он с особой силой понял, что они означают. Там, позади, была его земля, были миллионы его соотечественников… Эти люди прошли в солдатских сапогах до сердца Европы, стянули бетонными поясами стремнины рек, послали к звездам первый космический корабль⁴.

Виктор из прогрессивного журнала «Юность», который прошел до сердца Европы в футбольных бутсах, – фигура примечательная, потому что переходная. Студент, художник, эрудит, «левый полусредний с незаконченным архитектурным образованием»⁵, он принадлежит, несомненно, к новой формации спортивных кумиров. Комплекс же «пограничной полосы» появляется у него как рецидив изжитого периода изоляции и недоверия. Новая эпоха принадлежала иному человеку: многогранному, широко распахнутому человеку без границ – государственных в том числе.

Важно, что этот герой был личностью гармоничной. И если физику полагалось лазать по скалам, то и спортсмен не имел права обходиться одной мускулатурой. К этому нелегко было привыкнуть, но на все еще недоуменный вопрос «Футболисты читают Шекспира?»⁶ эпоха решительно отвечала: «Да!»

В какой-то момент даже казалось, что интеллект и есть главный компонент спортивного успеха. Штангист Власов был безусловным идолом интеллигенции: он носил очки и писал рассказы. Прыгун Брумель и интеллектуально не отставал от духа времени: «Днем 29 сентября 1962 года я преодолел высоту 227 см. А перед этим провел все утро в Третьяковской галерее»⁷. Сила, обаяние и ум чемпионов создавали образ, окрашенный в теплые и радостные тона. При этом этические нормы и эстетические критерии кумиров были, с одной стороны, на уровне современности, с другой – этот уровень ни в коем случае не превосходили. Власов:

Взял журнал с портретом Хемингуэя на обложке. Лицо у бородатого человека было доброе… Он долго смотрел в эти глаза… Под ворохом измятых галстуков заметил Библию. Эту обязательную принадлежность всех «порядочных» гостиниц западного мира… Кого здесь утешала и кого оправдывала эта равнодушная толстая книга?»⁸

Брумель: «Особенно долго пробыл я в зале, где экспонируются полотна Шишкина⁹.

Выезжая на международные соревнования, команды были буквально обязаны посещать музеи и осматривать исторические памятники. Это не всегда помогало побеждать¹⁰. Но ведь успех был вовсе не равен победе. Целью объявлялся не рекорд, а гармоническое развитие. Даже Ленин в разгар революционной борьбы писал сестре: «А главное – не забывай ежедневной обязательной гимнастики…»¹¹ С максимализмом молодого задора 60-е требовали гармонии тела и души, в приказном порядке: «…В недалеком будущем людей, не желающих брать физкультуру в товарищи, людей, инертных к спорту, будут просто штрафовать»¹².

Такая публицистическая конструкция вообще характерна для 60-х. Высота цели и чистота помыслов как бы освобождали от разборчивости в выборе средств. Газетные и журнальные статьи широко использовали фигуру угрозы: совершенно неадекватные кары сулили тем, кто «не дружит с песней», «не понимает юмора», «не любит стихов». Или – «не берет физкультуру в товарищи».

Такой человек оказывался неполноценным, недоразвитым, причем не физически, а – нравственно. Тогда господствовало словосочетание «победила дружба». Не мощь, не умение, не другие общепринятые слагаемые победы – потому что не в победе дело. У спорта вообще отнималась своя специфическая цель; не было сомнений, что спорт – не более чем аллегория жизни. А поскольку эпоха решила, что жизнь должна быть не только правильной, но и красивой, и в спорте торжествовала эстетика: «Что поражает в ней? Уж, во всяком случае, не только скорость бега… Бег Вильмы Рудольф совершенен и чист»¹³. Речь идет не о рекорде, а о никчемной, как у цветка, красоте.

Раньше СССР традиционно был силен в видах спорта, требующих физподготовки и выносливости: лыжах, коньках, беге на длинные дистанции. В начале 60-х в центре внимания оказались взрывные, спонтанные виды: прыжки, штанга – где собственно процесс занимал доли секунды. Успех достигался не трудом, а духом.

Даже в такой «научной» сфере, как шахматы, общественные симпатии были на стороне интуитивного стиля, который представляли молодые Михаил Таль, Виктор Корчной, Борис Спасский. 24-летний чемпион мира Таль – несомненно, герой своего времени, и такие похвалы, звучавшие по его адресу, могли звучать только тогда: «Глубина его игры – это глубина не математика, а поэта… Таль доверяет случайности… Он верит своему вдохновению, своей интуиции, он готов нарушить шахматные законы»¹⁴.

Вдохновенные интеллектуалы насмешливо и легко взлетали на такие вершины, куда прежде возводил только тяжелый кропотливый труд. Это был спорт личностей.

Личность побеждала даже в командных видах спорта. Очень осторожно готовилось покушение на коллективизм: «Разве это идолопоклонство перед сыгранностью не сужает возможности… в поисках новых мастеров международного класса?»¹⁵ В футболе и хоккее возникли официальные звезды¹⁶. Чаще всего – в негативном сочетании «звездная болезнь», но ведь и ярлык свидетельствовал о факте. Заманчиво было представить футбольный матч суммой поединков, то есть столкновением не двух сил, а двадцати двух воль и характеров.

Не зря спортивная тематика в такой трактовке привлекала внимание самых популярных писателей и поэтов. Накал страстей позволял строить острые моральные конфликты. Эзопов стиль охотно пользовался спортивной терминологией: «Левый крайний, боже мой, ты играешь головой» (Вознесенский), «Справедливости в мире и на поле нет, посему я всегда только слева играю»¹⁷ (Высоцкий).

Спортивное состязание рассматривалось как нравственная коллизия – нечто, не подлежащее поверке алгеброй. «Алгебра» – то есть наука – и нанесла первый удар по этой красивой концепции.

Планирование спортивных успехов на строго научной основе какое-то время сосуществовало с полетом свободного духа. В любой статье о поразившем мир бразильском футболе упоминались как артистизм игроков, так и наличие в команде штатного психолога. Про случайно заехавших в Советский Союз канадских хоккеистов из «Келовны Пеккерс» рассказывали, что их тренировки регулирует ЭВМ. Появились фотографии спортсменов, опутанных проводами. Наука честно пыталась учесть нравственный и интеллектуальный факторы в тренировочном цикле, вводя «коэффициент вдохновения» в «формулу успеха», – но уже сама терминология говорила об искусственности и безнадежности таких попыток.

Наконец, сам спорт по своей соревновательной сути отчаянно сопротивлялся превращению его в эстетское действо. Изящно прибежать последним мог позволить себе физкультурник, а не спортсмен. Сама конкретность спортивных результатов – голы, очки, секунды – только временно дала себя потеснить гармонии и красоте. Успех гораздо проще было отождествить не с расплывчатым отдаленным совершенством, а с внятной и ощутимой победой. Это чуть было не забытое слово – победа – и стало в конце концов ключевым. Особенно когда после триумфа на Олимпиадах в Мельбурне (1956) и Риме (1960) Советский Союз чуть не пропустил вперед американцев в Токио (1964).

На середину 60-х и приходится окончательная победа спортивных физиков над спортивными лириками. Лирикам оставили необязательную физкультуру и неконкретный туризм. Спорт начал делиться на массовый и большой.

Изменились и слова: «Высшее мастерство, разложенное на элементы, рассчитанное и проверенное… будет основой победы… Спорт, как занятие эмоциональное, основанное на вдохновении, на «игре мускулов», на сочетании красивых движений, получил научную основу…»¹⁸ Разложение на элементы – это и есть уничтожение гармонии. Ее-то и принесли в жертву победе.

«Оттепельная» чемпионка продолжает повторять: «Я за радостный, веселый спорт… Я – за «Моцартов» в спорте…»¹⁹ Чемпионка следующего поколения не менее декларативна: «В театральный институт я поступать не буду. Я хочу очень серьезно заниматься гимнастикой»²⁰. Статьи Ларисы Латыниной и Натальи Кучинской, написанные с разрывом в два года, называются одинаково: «Моя гимнастика». У каждой она действительно своя.

В приоткрытую щель хлынул поток признаний: «Мила надевает на тренировках пояс, который весит десять килограммов. Мы называем этот пояс «полпуда грации»²¹. О какой моцартианской легкости может идти речь, если даже фигуристы – почти балетные артисты, парящие и плывущие – измеряли грацию в пудах? Но – побеждали.

Отсюда напрашивался логический вывод о невозможности совмещать столь тяжкий спортивный труд с каким-либо еще. Ушли в прошлое красивые мечты: «После работы в цехе или заводоуправлении, на ферме или стройке хорошо вдохнуть полной грудью, пробежаться, встряхнуться на спортплощадке или стадионе. И тогда уж открыть тетради и погрузиться в формулы и расчеты»²².

Фраза «Победила дружба» целиком перешла в сферу юмора и сатиры:

А гвинеец Сэм Брук

Обошел меня на круг,

А еще вчера все вокруг

Мне говорили: «Сэм – друг,

Сэм – наш, гвинейский друг»²³.

Специалисты облегченно сбрасывали ненужный для победы и рекорда груз эстетики и этики спорта, навьюченный общественной моралью:

– Мне недавно довелось прочитать рассказ о молодых футболистах, – говорю я. – Увлеченные самим процессом игры, ее красотой, они забывают, что надо забивать голы.

Маслов смеется:

– Интеллигентские штучки²⁴.

Ходить перед стартом в музей стало не обязательно.

Установка на победу воскресила идею ответственности – перед товарищами, тренерами, спортобществом, болельщиками, страной. Произошла смена единицы советского спорта: вместо личности – команда.

Цельность противопоставлялась мозаичности, ансамбль – солистам, и даже в таком сугубо индивидуальном виде спорта, как борьба, считалось необходимым «почувствовать себя командой. Не просто группой спортсменов, волей судьбы собравшихся вместе, а единой командой»²⁵.

Спортом занимались коллективы квалифицированных специалистов, имеющие вполне определенную производственную задачу. Таких людей называют – профессионалы.

Но именно это слово и не произносилось. Профессионалы были на Западе, где спорт давал прибежище социальным аутсайдерам: «Улица – тюрьма – ринг: такова биография чемпиона мира по боксу С. Листона»²⁶. Советский чемпион по боксу готовился к титулу не в тюрьме, а в университете, где защищал диссертацию «Проблемы кондиционирования воздуха» (В. Попенченко)²⁷. Между этими полюсами располагался «их» профессиональный и «наш» интеллектуальный спорт. Однако всем было известно, что успехов в спорте могли добиться только те, для кого спорт был делом всей жизни – профессией.

Слово по-прежнему оставалось запретным – одним из секретов полишинеля в советском обществе. Но и – одной из трепетно хранимых иллюзий. Только в неподцензурном Магнитиздате мог иронизировать над советской хоккейной сборной Высоцкий:

Профессионалам по всяким каналам —

То много, то мало на банковский счет.

А наши ребята за ту же зарплату

Уже пятикратно выходят вперед²⁸.

Зарплата была, были и премии, подъемные, квартальные, командировочные, квартирные. Советский спорт, став производством, вступил в последнюю стадию своего затяжного тройного прыжка: спорт военизированный – спорт интеллектуальный – спорт профессиональный.

Кардинальные изменения произошли как в сфере предложения, так и в сфере спроса.

Болельщик военизированного периода не ощущал своего принципиального отличия от спортсмена, трибуны – от стадиона. Человек на трибуне зарабатывал не меньше и даже выглядел так же – под шевиотовым костюмом на нем были длинные «семейные» трусы и майка с глубокими проймами, точь-в-точь как на чемпионе. Спортсменов еще называли физкультурниками, не видя в этом ни лицемерия, ни насмешки.

Интеллектуальный период дал звезд и кумиров. Их физическое и нравственное совершенство представлялось недостижимым, их облик – многогранным. Быть как Брумель, Власов, Яшин означало не просто стать ловким и сильным, но и мужественным, честным, умным.

Советский спорт не сразу стал профессиональным. Так же постепенно менялся и болельщик, который тоже становился профессионалом. Спорт превращался в важное дело не только для участника, но и для зрителя.

Посещение спортивных мероприятий перешло из разряда досужего времяпрепровождения в страсть, способ существования.

Приверженность любимой команде давала ощущение причастности, чувство «своего». Драки после хоккейных и футбольных матчей стали привычными, и мало кто ходил на стадион без бутылки. Эмоциональный взрыв, увенчанный катарсисом – голом и победой, – обеспечивал человека полноценной жизнью на полтора-два часа.

Спортивные состязания стали все заметнее приобретать зловещий оттенок агрессий. На международном уровне «свое» естественным образом заменялось на «наше». «Наши» обязаны были «вмазать» шведам, «наказать» немцев, «проучить» американцев. Советские сборные, как десантные отряды, совершали глубокие рейды в тылу врага, вызывая победами чувство законной гордости. Разумеется, эту эмоцию разделяли не все. Спортивные диссиденты вызывающе восхищались элегантностью бразильских и мощью западногерманских футболистов. В хоккее конца 60-х интеллигентские симпатии были безраздельно отданы чехам.

Никто и не думал о спорте, когда в марте 69-го на первенстве мира по хоккею чехословаки вышли на лед против команды Советского Союза – «грозной ледовой дружины», уже по одному лишь газетному жаргону являющейся подразделением победоносной армии²⁹. И хоккейная победа Чехословакии стала реваншем, печальным триумфом шестидесятников: реальную жизнь теснила игра.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.