АЛЕКСАНДР РОМАНОВИЧ БЕЛЯЕВ

АЛЕКСАНДР РОМАНОВИЧ БЕЛЯЕВ

Родился 22 (4. IV) марта 1894 года в Смоленске в семье священника.

«В доме Беляевых царила атмосфера набожности, – вспоминала дочь писателя Светлана. – Всегда было полно каких-то бедных родственников и богомолок. Несмотря на то, что родители отца были людьми глубоко верующими, отец с детства не испытывал перед богом ни благоговения, ни страха. Правда, в церковь он, как и положено, ходил, однако вместо того, чтобы молиться, разглядывал иконы, прищуривая при этом то один глаз, то другой, отчего свет от свечей преломлялся, превращаясь в северное сияние».

В 1901 году закончил духовную семинарию, поступил в Демидовский лицей.

После смерти отца пришлось искать хоть какие-то заработки, чтобы оплачивать обучение. Давал уроки, рисовал декорации для театра, играл в цирковом оркестре на скрипке. В детстве, неудачно прыгнув с крыши, Беляев получил серьезную травму позвоночника, со временем травма привела к костному туберкулезу. Бывали периоды, когда Беляев годами был прикован к постели. Подниматься на ноги помогал ортопедический корсет. В статье «О моих работах» Александр Беляев написал позже: «Голова профессора Доуэля» – произведение в значительной мере автобиографическое. Болезнь уложила меня однажды на три с половиной года в гипсовую кровать. Этот период болезни сопровождался параличом нижней половины тела, и хотя руками я владел, вся моя жизнь сводилась в эти годы к жизни «головы без тела», которого я совсем не чувствовал».

«Закончив Демидовский лицей, – вспоминала дочь, – отец получил должность частного поверенного в городе Смоленске. Вскоре он стал известен как хороший юрист, у него появилась постоянная клиентура. Отец мог снять хорошую квартиру, обставить ее. Увлекаясь искусством, он приобрел хорошую коллекцию картин известных художников. Собрал большую библиотеку. Закончив какое-нибудь дело, отправлялся путешествовать за границу. Неоднократно бывал во Франции, ездил в Италию. Поднимался на Везувий и даже заглядывал в кратер вулкана. О Венеции рассказывал восторженно и в то же время с грустью. Говорил, что первое впечатление было прекрасным. Каналы с отражающимися в них зданиями, медленно плывущие гондолы. Окраины же города, где жила беднота, наводили уныние… Друзья любили собираться у отца. Они часто устраивали концерты. Отец играл на рояле и на скрипке, декламировал. Он всегда был душой общества, и люди тянулись к нему. Но была у него одна слабость, он любил менять квартиры. Стоило ему узнать, что где-то освободилась хорошая квартира, как он спешил занять ее. Случалось, что друзья, приходя к Александру Романовичу, не заставали его на старом месте и вынуждены были искать его по всему городу».

Впрочем, счастливая жизнь продолжалась недолго.

Тяжелый плеврит вызвал осложнения. Жена не захотела ухаживать за больным.

Парализовало ноги. Беляев месяцами лежал в гипсе. А ему уже стукнуло тридцать пять. Решив заняться литературой, Беляев при первом же улучшении перебрался в Москву. «В квартире был сделан ремонт, и Александр Романович занял одну из комнат под свой кабинет, – позже вспоминала дочь. – В это время он перешел работать в Наркомпочтель плановиком. Ему поставили телефон. В свободное от работы время отец занимался литературой. Издали его небольшую книжку „Спутник письмоносца“. В газете „Гудок“ стал печататься с продолжением его первый рассказ „Голова профессора Доуэля“ (1925).

Тема рассказа зародилась у Александра Романовича в тяжелое время, когда он еще лежал в гипсе. «Я расскажу вам случай, – читаем мы в повести (речь идет о голове, отделенной от тела, но все видящей, слышащей, чувствующей. – Г.П.). Как-то я был в лаборатории один. Вдруг в окно влетел большой черный жук. Откуда он мог появиться в центре громадного города? Не знаю. Может быть, его завезло авто, возвращающееся из загородной поездки. Жук покружился надо мной и сел на стеклянную доску моего столика, рядом со мной. Я скосил глаза и следил за этим отвратительным насекомым, не имея возможности сбросить его. Лапки жука скользили по стеклу, и он, шурша суставами, медленно приближался к моей голове. Не знаю, поймете ли вы меня… я чувствовал всегда какую-то особую брезгливость, чувство отвращения к таким насекомым. Я никогда не мог заставить себя дотронуться до них пальцем. И вот я был бессилен даже перед этим ничтожным врагом. А для него моя голова была только удобным трамплином для взлета. И он продолжал медленно приближаться, шурша ножками. После некоторых усилий ему удалось зацепиться за волосы бороды. Он долго барахтался, запутавшись в волосах, но упорно поднимался все выше. Так он прополз по сжатым губам, по левой половине носа, через прикрытый левый глаз, пока, наконец, добравшись до лба, не упал на стекло, а оттуда на пол. Пустой случай. Но он произвел на меня потрясающее впечатление».

Отдельной книгой повесть «Голова профессора Доуэля» вышла в 1926 году в издательстве «Земля и Фабрика». Затем появились журнальные варианты повестей «Остров погибших кораблей» (1926) и «Последний человек из Атлантиды» (1927). «Акса-Гуам остался один, – так заканчивался роман о последнем атланте, выброшенном на берег Европы. (Стоит вспомнить взгляды на происхождение европейской культуры, высказывавшиеся Валерием Брюсовым и Алексеем Толстым, – Г.П.) – Он познакомился с обитателями этих унылых мест и скоро завоевал своими знаниями их глубокое уважение. Когда настала весна, он научил их обрабатывать землю и засевать вспаханные мотыгами поля. Он научил их добывать огонь посредством трения сухих кусков дерева или высекая искру из кремня в сухие листья и мох. Многим ремеслам и знаниям научились они от него. Одни из них стали оседлыми земледельцами, другие продолжали заниматься охотой и войнами. А в долгие зимние вечера он рассказывал им чудесные истории о золотом веке, когда люди жили счастливые среди вечно цветущих садов и деревьев, которые дают плоды несколько раз в год, – жили, не зная забот и нужды. Говорил о богатстве и великолепии Островов Блаженных, о Золотых садах с золотыми яблоками, о героических битвах и об ужасной гибели целого народа и страны, о страшных ливнях, сопровождавших эту гибель, о спасении на кораблях немногих из них, о своем плавании, которое длилось сорок дней и сорок ночей, и о своем спасении. Люди слушали эти рассказы с захватывающим любопытством детей, передавали друг другу, прибавляли и украшали эти повествования от себя, берегли, как священное предание».

Отзывы в печати оказались противоречивыми. А критик И. Злобный, например, прямо указывал на то, что подобная беспочвенная фантастика никому нужна, что она вредна, уводит молодежь «из текущей действительности в новые, не похожие на окружающее миры». А кто же будет строить мир окружающий? – спрашивал критик. (Забавно, что через много лет, в годы холодной войны, романом Беляева «Борьба в эфире» (1928) заинтересуется ЦРУ, поскольку к тому времени это была единственная советская книга, в которой описывалась возможная война между СССР и США, – Г.П.).

В декабре 1928 года Беляевы переехали из Москвы в Ленинград.

В сыром климате Александр Беляев часто болел, начали сдавать легкие.

Пришлось перебраться в Киев, но прожить литературным трудом на Украине в то время было невозможно, книги на русском языке практически не печатались. Чтобы иметь возможность общаться с издательствами, в 1931 году писатель вернулся в Ленинград, в Детское Село. У него уже были читатели, но у критиков работы писателя вызывали в основном раздражение. А. Ивич писал о романе «Человек-амфибия» (1928): «…нет ни социального, ни философского содержания. Роман оказывается ничем не загруженным, кроме серии средней занимательности несколько статичных приключений. Беляев берет понравившийся ему физиологический опыт и доводит его либо до неоправданного целесообразностью чуда, либо до нелепости, противоречащей материалистическому пониманию природы». Виктор Шкловский ядовито иронизировал над тем, что Беляев согласился выпустить свою книгу с совершенно уничтожающим послесловием профессора А. Немилова: «Странная амфибия: чисто фантастический роман, к которому пришиты жабры научного опровержения». Вспоминали статью В. Брюсова («Пределы фантазии», 1912), в которой Брюсов писал: «В „Lе matin“ печатался фантастический роман, героем которого был юноша, которому искусственно одно легкое заменяло жабра апасу (акулы). Он мог жить под водой. Целая организация была образована, чтобы с его помощью поработить мир. Помощники „человека-акулы“ в разных частях земного шара сидели под водой в водолазных костюмах, соединенных телеграфом. Благодаря помощи японцев человек-акула был захвачен в плен; врачи удалили у него из тела жабры, он стал обыкновенным человеком и грозная организация распалась».

За «Человеком-амфибией» последовала сказка на новый лад – «Вечный хлеб» (1928).

Удивительное изобретение профессора Бойера должно было навсегда решить проблему голода, но по стечению обстоятельств контроль над изобретением утрачен и панацея от всех бед сама превратилась в беду. Вечный хлеб беспрестанно самовоспроизводится, он растет. «Рыбаки пытались истребить тесто, поедая его. Они ели его с отчаянием, с остервенением, наедались до спазм в желудке, до обморока. Во многих из них проснулся какой-то звериный, первобытный эгоизм. Желая спасти себя, старшие и более сильные принуждали есть слабейших и младших. Ничто не помогало. Скоро всем стало очевидно, что „поедом“ тесто не истребишь. Оно наполняло комнаты, разбивая окна, выползало на улицу и растекалось серым потоком. Сила роста была так велика, что тесто, заполнив камин, поднималось вверх по каминной трубе, выползало наружу и нарастало на крыше, как снежные сугробы. Многосемейные рыбаки еще как-то справлялись с тестом, – не без юмора добавляет писатель. – Они вовремя вынесли его из дому и выбросили на улицу. Ночами рыбаки подбрасывали куски теста своим соседям. Если их застигали на месте преступления, то жестоко избивали».

За повестью «Золотая гора» (1929) последовали «Продавец воздуха» и «Властелин мира» (обе – 1929). Некая «машина внушения» («Властелин мира») позволила изобретателю Штирнеру навязывать людям любые мысли. Тема не новая, но в романе Александра Беляева присутствует тот неуловимый оттенком печали, который отличает истинные литературные удачи. «Я сидел со своим приятелем, известным музыкальным критиком, в кафе. Критик, строгий ревнитель классической музыка, жаловался на падение музыкальных вкусов, на засорение музыкальных эстрад пошлыми джаз-бандами и фокстротами. С грустью говорил он о том, что все реже исполняют великих стариков: Бетховена, Моцарта, Баха. Я внимательно слушал его, кивая головой, – я сам поклонник классической музыки, – и вдруг с некоторым ужасом заметил, что мысленно напеваю мотив пошленькой песенки: „Мой милый Августин“. „Что, если бы об этом узнал мой собеседник? – думал я. – С каким бы презрением он отвернулся от меня!“ Он продолжал говорить, но будто какая-то навязчивая мысль преследовала и его… от времени до времени он даже встряхивал головой, точно отгонял надоедливую муху. Недоумение было написано на его лице. Наконец критик замолчал и стал ложечкой отбивать по стакану такт, и я был поражен, что удары ложечки в точности соответствовали такту песенки, проносившейся в моей голове. У меня вдруг мелькнула неожиданная догадка, но я еще не решился высказать ее, продолжая с удивлением следить за стуком ложечки.

Дальнейшие события ошеломили всех!

– Зуппе, «Поэт и крестьянин», – анонсировал дирижер, поднимая палочку.

Но оркестр вдруг заиграл «Мой милый Августин». Заиграл в том же темпе и в том же тоне. Я, критик и все сидевшие в ресторане поднялись как один человек и минуту стояли, будто пораженные столбняком. Потом вдруг все сразу заговорили, возбужденно замахали руками, глядя друг на друга в полном недоумении. Было очевидно, что эта навязчивая мелодия преследовала одновременно всех. Незнакомые люди спрашивали друг друга, и оказалось, что так оно и было…»

Началось, как видим, с невинных забав, а закончилось покушением на человечество.

Лишь сознательно внушив себе новую, лишенную агрессивности индивидуальность, одумавшийся изобретатель спасает себя и мир. «Штерн сидел на палубе яхты, под южным звездным небом, на низком плетеном стуле, облокотившись на голову спящего льва, – так заканчивался роман. – Луна уже зашла. От воды тянуло предутренним свежим ветерком, а он все еще не спал и думал о фрау Беккер, живущей в одиноком домике на берегу океана. Мерная волна укачивала. Штерн склонил голову на косматую гриву льва и незаметно уснул. Первый луч солнца осветил их – человека и льва. Они мирно спали, даже не подозревая о тайниках их подсознательной жизни, куда сила человеческой мысли загнала все, что было страшного и опасного для окружающих».

«Человек, потерявший лицо» (1929), «Подводные земледельцы» (1930), «Земля горит» (1931), «Прыжок в ничто» (1933), «Воздушный корабль» (1935), «Лаборатория Дубльвэ» (1938), «Под небом Арктики» (1939), «Замок ведьм» (1939). Книги выходили. Небольшими тиражами, но выходили. К сожалению, работы Беляева начали терять первоначальную безыскусность, свежесть. Атмосфера подозрительности и страха, охватившая страну в 30-е годы, не могла не сказаться на научной фантастике. Темы мельчали, крупные писатели отходили от «подозрительного жанра». Литература почти перестала кормить.

«В 30-х, – вспоминала Светлана Беляева, – отец заключил трудовой договор и уехал под Мурманск, в Апатиты, в качестве плановика-экономиста. Он немного поработал там, а когда вернулся, вновь занялся литературой. Сотрудничал в пушкинской газете, писал рассказы и очерки, одновременно издавался в Ленинграде».

Болезнь не позволяла Беляеву появляться в литературных кругах.

В феврале 1938 года в «Литературной газете» даже появилась заметка В. Кремнева «Писатель остался один». Правда, Беляев был назван в ней не писателем, а популяризатором науки, но на фоне почти полного замалчивания даже это можно было принять за внимание.

Еще в 1930 году Беляев написал большой очерк о К. Э. Циолковском – «Гражданин эфирного острова». Идеи ученого-самоучки чрезвычайно увлекли писателя. Роман «Прыжок в ничто» (1933) он кардинально переработал после критических замечаний ученого. Циолковскому Беляев посвятил и повесть «Звезда КЭЦ» (1936). Но работать было трудно. Писатель жаловался: «Невероятно, но факт, в моем романе „Прыжок в ничто“, в первоначальной редакции, характеристике героев и реалистическому элементу в фантастике было отведено довольно много места. Но как только в романе появлялась живая сцена, выходящая как будто за пределы „служебной“ роли героев – объяснять науку и технику, на полях рукописи уже красовалась надпись редактора: К чему это? Лучше бы описать атомный двигатель…»

Книги Александра Беляева посвящены разным наукам. От физики низких температур и высоких давлений писатель переходил к биотокам и нейроизлучениям, к эндокринологии, к передаче мыслей на расстояние. Но научная фантастика, эта «Золушка», по определению самого Беляева, в тридцатые годы была загнана в тупик. Писатель невольно становился проповедником некоей навязываемой извне догмы. «Самое легкое – создать занимательный, острофабульный научно-фантастический роман на тему классовой борьбы, – сдавался он под напором критики. – Тут и контрасты характеров, и напряженность борьбы, и всяческие тайны и неожиданности. И самое трудное – создать занимательный сюжет в произведении, описывающем будущее бесклассовое общество, предугадать конфликты положительных героев между собой, угадать хотя бы две-три черточки в характере человека будущего». В статье «Огни социализма или господин Уэллс во мгле» (1933) Беляев даже пытался указывать Герберту Уэллсу: «Вы слышите, знаменитый писатель, непревзойденный фантаст и провидец будущего, специалист по утопиям? Фантастический город построен! Это не ваш, уэллсовский город! Ваши утопические города останутся на страницах Ваших увлекательных романов. Ваши „спящие“ не „проснутся“ никогда. Этот город – „Кремлевского мечтателя“. Вы проиграли игру!»

Невозможность работать в полную силу заставляла Александра Беляева искать какой-то срединный путь. Ну да, научная фантастика – часть советской литературы, и никаких скидок при ее оценке быть не может. Зато, считал Беляев, у фантастических произведений есть специфические особенности. «Здесь все держится на быстром развитии действия, на динамике, на стремительной смене эпизодов. Здесь герои познаются главным образом не по их описательной характеристике, не по их переживаниям, а по внешним поступкам». Без некоторых допущений, иногда даже противоречащих научным фактам, обойтись невозможно. «Тогда чем же отличается подлинная научная фантастика от беспочвенного фантазирования, оторванного от научных знаний? Тем, что в голом фантазировании ничего и нет, кроме пустой игры воображения, в научной же фантастике „допущения“ и научные „ошибки“ лишь порог, который необходимо переступить, чтобы войти в область вполне доброкачественного материала, основанного на строгих научных данных». И далее: «Писатель, работающий в области научной фантастики, должен быть сам так научно образован, чтобы он смог не только понять, над чем работает ученый, но и на этой основе суметь предвосхитить такие последствия и возможности, которые подчас не ясны еще и самому ученому».

«В тридцатые годы папа приобрел первый четырехламповый приемник, – вспоминала Светлана Беляева. – Для него это было большой радостью, так как отец полностью был отрезан от мира. Правда, он получал много газет и журналов, но разве это может сравниться с живым человеческим голосом, с возможностью при повороте тумблера перенестись в „неведомые“ страны. Это доставляло отцу огромное удовольствие, а маму – (вторую жену писателя) – частенько выводило из себя, так как его блуждание в эфире наполняло всю квартиру свистом, треском и грохотом. Иногда раздавались обрывки музыки, незнакомая речь, после чего снова свист… Уже тогда отец мечтал о телевизоре, но не о таком, какие сейчас стоят в каждой квартире, а об аппарате, который можно было бы настроить на любое расстояние и увидеть любой уголок земли. Именно это желание он воплотил в романе „Чудесный глаз“. К сожалению, рукопись на русском языке бесследно исчезла. Осталась только книга, переведенная на украинский язык, изданная в Киеве, которую я впоследствии снова перевела на русский».

«Мне трудно сейчас вспомнить его черты, – писала Людмила Подосиновская, почитательница писателя, не раз бывавшая перед войной в Пушкино. – У меня остались в памяти лишь густые черные брови и серебряные волосы, остался приветливый мягкий голос и крепкое рукопожатие в первую минуту встречи. Он пригласил нас – (Л. Подосиновская, в те годы школьница, приехала к Александру Беляеву вместе с матерью, – Г.П.) – в кабинет, извинившись, сказал, что ему недавно делали операцию, поэтому он должен лежать, и прилег на койку, а мы сели рядом… И сама обстановка этого разговора, кабинет писателя тоже остались в памяти как что-то необычное и чудесное. Везде книги, книги, куча журналов на столике, пишущая машинка, а на стенах семь больших рисунков, прежде всего привлекших мое внимание. Я сразу узнала два из них – на одном была изображена ракета в космическом пространстве, а на другом – схватка с шестирукими обезьянами, обитателями Венеры. Они были из «Прыжка в ничто». Заметив мой интерес, Александр Романович объяснил, что остальные иллюстрации к его книгам: «Звезда КЭЦ», «Под небом Арктики», «Подводные земледельцы», «Воздушный корабль» и еще одна не помню откуда. Кажется. он назвал автором художника Фитингофа. Несмотря на всю мою робость и волнение, я все-таки осмелилась спросить Александра Романовича, над чем он работает сейчас, и он охотно на этот вопрос ответил. Сказал, что пишет сценарий «Когда погаснет свет» – (для Одесской киностудии, – Г.П.), – уже кончает его, а потом «заберется на долгое время на Марс». Готовится к выходу его последний роман «Ариэль». «Вы прочитаете его первая», – сказал Александр Романович».

«Ариэль» (1941) оказался последним романом Александра Беляева.

Прикованный к постели писатель мечтал о путешествиях, может поэтому способ управления броуновским движением, открытый ученым Хайдом, описан в романе столь выразительно. «Обрати внимание, Ариэль, – сказал Хайд, указывая на прыжки своего помощника. – Ноги у Уильяма не касаются пола. Уильям только рывком вверх и вперед дергает стул и приподнимается вместе с ним на воздух. При каждом рывке он подскакивает вместе со стулом не более чем на три-пять сантиметров и на столько же подвигается вперед. Но если бы Уильям при том же весе был сильнее, то, не правда ли, он подскакивал бы выше и прыгал дальше? Не так ли? И чем сильнее, тем выше и дальше. В этом нет ничего чудесного и необычайного. Ну, так вот. Запомни теперь, Ариэль. Пока ты находился под наркозом… пока ты спал, я ввел… влил в твое тело… ну, жидкость, которая во много раз увеличила твою силу. И теперь ты сможешь прыгать на стуле получше Уильяма. Попробуй! Вставай, садись на стул и прыгай…»

«Уильям уступил место Ариэлю, привязав предварительно к обручу стола бечевку, конец которой держал в руке. – „Прыгай, Ариэль!“ – Ариэль дернул стул и неожиданно для себя сделал такой прыжок, что ударился бы головой о потолок, если бы не бечева. Но эта же бечева задержала полет по дуге, и Ариэль упал вместе со стулом, повалив и Уильяма. Хайд громко рассмеялся, но вдруг нахмурился. Он, видимо, волновался, даже перестал жевать бетель. – „Ты не ушибся, Ариэль?“ – „Немного. Только колено и локоть“, – ответил Ариэль, совершенно ошеломленный всем происшедшим. – „А что ты почувствовал, когда полетел?“ – „Я… Мне как будто что-то легко ударило в голову и плечи… Что-то давило, только не снаружи, а изнутри…“ – „Так… Так… Этого и надо было ожидать, – пробормотал Хайд. – Но не очень сильно? Не больно?“ – „Нет. Только в первый момент. Я очень удивился и даже немного испугался“. – „И это не мешало тебе думать? Ты не терял сознания хотя бы на мгновение?“ – „Нет, – ответил Ариэль. – Кажется, что нет“. – „Отлично! – воскликнул Хайд и пробормотал: – По крайней мере для меня. Ну, а что ты упал, ушибся, в этом виновата бечева. Без нее, впрочем, ты рисковал бы разбить себе голову об потолок. Бечеву же мы привязали потому, что ты еще не умеешь управлять своей силой. Слушай, Ариэль, слушай внимательно. Теперь ты умеешь делать то, чего не умеет делать ни один человек. Ты можешь летать. И для того чтобы полететь, тебе надо только пожелать этого. Ты можешь подниматься, лететь быстрее или медленнее, поворачиваться в любую сторону, опускаться по своему желанию. Надо только управлять собой, как ты управляешь своим телом, когда идешь, садишься, ложишься“.

«Мама рассказывала мне, – вспоминала Светлана Беляева, – что когда отец обдумывал новое произведение, то бывал очень рассеян. Даже знакомые обижались на него за то, что он не узнает их при встрече на улице. Отец отвечал на это шутливо: „Я был увлечен собой“… Но вот новое произведение обдумано. На листке бумаги действующие лица… Сигналом к началу работы была его фраза: „Ну, пиши, карандаш!“ Зачастую отец диктовал маме без черновика, прямо из головы, делая это так, словно перед ним лежал готовый текст. После окончания всей работы отец проверял рукопись. Переделок никогда не бывало. Он говорил, что если он будет переделывать, то получится хуже. Даже здоровые писатели удивлялись его, если можно так сказать, производительности».

«Я была у него еще два раза в мае 1941 года, – вспоминала Л. Подосиновская. – Каждый раз это был солнечный день, каждый раз, как межпланетный корабль, трогался десятичасовой поезд с Витебского вокзала, каждый раз ровно в одиннадцать часов я все с тем же трепетом и волнением нажимала кнопку звонка у заветной двери. Наверное, я была тогда похожа на лунатика: я ничего не видела и не слышала вокруг, кроме Беляева. Не знаю, какая у него была квартира, сколько там было комнат, что было в этих комнатах. Помню, была большая комната, через которую надо было пройти, чтобы попасть в его кабинет. Но однажды я обнаружила в ней присутствие столика: меня посадили за него выпить чашку кофе. Потом обнаружилось, что из этой комнаты есть дверь еще в одну комнату – туда, где жила Светлана, дочь Беляева. Светлана была больна, лежала в постели, и Александр Романович привел меня к ней. Разумеется, она тоже писала научно-фантастические рассказы. Не знаю, сколько ей тогда было лет, я решила, что лет двенадцать. Комната ее была полна игрушек, а она, полулежа в постели, охотно и непринужденно читала нам рассказ, который назывался „Притяжение магнита“… А сам Александр Романович прочитал нам начало и рассказал конец нового рассказа, над которым работал в то время. Назывался он „Роза улыбается“. Речь в нем шла о девушке из капиталистического мира, которую никуда не принимали на работу из-за ее печального лица. Везде нужны были служащие с веселыми, улыбающимися лицами, а роза не могла улыбаться, у нее было большое горе. Тогда она решилась на пластическую операцию, и на лице появилась вечная улыбка. Но глаза оставались грустными, и ее все-таки не принимали на работу. Наконец ей повезло, она устроилась в похоронное бюро – там нужна была именно такая улыбка… Собираясь уходить, я попросила у Александра Романовича что-нибудь почитать из его книг. Он задумался: „Что бы вам дать? Мне самому как-то больше всего нравится „Властелин мира“, но здесь у меня нет ни одного экземпляра, все в Москве. Я вам дам последнее, что у меня вышло“. И он дал мне „Звезду КЭЦ“. Так с книгой в руках я и ушла от него в этот день. И больше мне уже не пришлось его увидеть – через месяц началась война. Вскоре пришла ко мне последняя весточка от него – почтовая открытка: „Дорогая Люда! Простите за молчание. Рассказ ваш я получил. Был страшно занят работой и не мог прочитать и ответить. Теперь уж „литературную учебу“ придется отложить до мирного времени“.

В Пушкине под Ленинградом погиб весь архив писателя – в дом попала фашистская бомба. «В убежище, куда мы пришли, – вспоминала Светлана Беляева, – было полно народа. Душно, пахло керосином. Кто сидел, кто лежал на матрацах, прислушиваясь к канонаде. Какая-то беззаботная компания из нескольких человек при свете коптилки играла в карты. Только мы сели на длинную узкую скамью, как около убежища что-то грохнуло, но разрыва не последовало. Мама открыла дверь и выглянула наружу. Около самого выхода лежал огромный бронебойный неразорвавшийся снаряд…»

Последние дни писателя в оккупированном фашистами Пушкине были ужасны. Стояли страшные морозы, единственный доступный Беляевым продукт – оставшаяся от уехавших соседей мерзлая соленая капуста – заканчивался. Не выдержав голода и холода, в конце декабря 1941 года писатель слег, и 6 января 1942 года скончался. Похоронить его было невозможно: лом не брал промерзшую землю. Тело просто вынесли в соседнюю пустующую квартиру. А через несколько дней обнаружилось, что кто-то раздел писателя почти до нага, пришлось обернуть тело одеялом, подстелить старые газеты. Жена Беляева потом несколько раз вспоминала, как однажды Александр Романович ей сказал: «Когда я умру, не надо ни пышных похорон, ни поминок. Заверните меня просто в газету. Ведь я литератор и всегда писал для газет». Конечно, сказано было в шутку, но иногда такие шутки обретают новый особый смысл.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.