Глава 21 ЧЕРНЫЙ ЯНВАРЬ

Глава 21

ЧЕРНЫЙ ЯНВАРЬ

После разгрома 46-го танкового корпуса дисбаланс германских армий стал еще более опасным. 22 января правое крыло Жукова встретилось с войсками Рокоссовского в нескольких милях восточнее Грауденца. Это означало, что, помимо окружения ряда медленнее двигавшихся частей германской 2-й армии, фланг главного русского клина теперь был в безопасности и готов к следующему броску вперед. Полностью используя новую систему гибких подчиненных группировок, Жуков уже отвел четыре танковых корпуса, которыми Конев совершил первый прорыв у Баранова 12 января, и когда 27–28 января разведка ОКХ опознала 1-ю и 2-ю гвардейские танковые армии, до «кругов на Вильгельмштрассе» в Берлине стало доходить представление о размерах танкового клина, придвигавшегося к ним. Эти силы никак не могли насчитывать менее 1800 танков, из которых около 600 принадлежали к грозному новому типу Т-34/85. Русские полностью усвоили методы прорыва, с которым они впервые столкнулись, а затем использовали сами под Курском, и их бригады свободно действовали на просторе в качестве отдельных частей численностью до 300 Т-34 (Т-34/85 в гвардейских танковых армиях), веером расходясь вокруг своего тяжелого ядра медленнее двигавшихся ИС (обычно 30–40 танков) со своими длинноствольными 122-мм пушками.

Дважды в день на карте обстановки в Цоссене отмечали положение головных русских частей. Германская группа армий «Центр» была фактически разбита, а ее штаб и остатки четырех дивизий оттеснены в Восточную Пруссию. Только доблестные, хотя и потрепанные 24-я танковая дивизия и «Великая Германия» пробивались на Запад, ведя бесконечные маневренные бои, оставаясь звеном, связывавшим Рейнгардта и 14 дивизий группы армий «А», которой командовал Харпе. Затем, 22 февраля, русские, по-видимому, стали менять направление. Они повернули на север, следуя по левому берегу Вислы, где она делает поворот на 100 градусов между Бромбергом (Быдгощ) и Торном (Торунь). Это ровная открытая местность – та же самая, на которой четыре с половиной года назад германские танки разнесли в клочья польскую кавалерию. Земля промерзла и была прикрыта тонким слоем снега. Каждый день на безоблачном небе сияло солнце, и по ночам температура опускалась до минус двадцати градусов.

Русский клин был мощно усилен – в отличие от западных армий – по своему лезвию. Танковые бригады имели по батальону пехоты, перевозимой в американских грузовиках, и несколько артиллерийских орудий, некоторые из них самоходные. Но сердцем клина, его главной пружиной после выхода на открытую местность был грозный Т-34. Кажется, что его использовали всегда и везде: рвущийся вперед в разведке, выступающий в качестве артиллерийского орудия, закопанный в землю в виде долговременной огневой точки, буксирующий, давящий, работающий, как бульдозер, перевозящий пехоту или куда более опасный груз – боеприпасы в ящиках, закрепленных цепями на моторном отделении, – это грубое, тесное, плохо вентилируемое, но невероятно прочное и надежное творение войны выступало во множестве ролей. Те немногие первые танки, так встревожившие немцев под Москвой в 1941 году, дали бесчисленное потомство. За один год с января по декабрь 1944 года было произведено более 22 тысяч танков. Кажущееся столь странным использование единого типа машины для выполнения столь разных задач давало много преимуществ, более чем компенсировавших потери в людях и затраты труда в отдельных случаях. Проблемы снабжения русские свели только к двум статьям – горючее для 12-цилиндрового дизеля Т-34 и боеприпасы для его 76-мм пушки. Если происходила механическая поломка, с машины снимали все годные части и бросали ее; тот же способ действий применялся и по отношению к грузовикам. Экипажи и тем более моторизованная пехота хорошо питались на стоянках, но при ускорении темпа наступления им приходилось заботиться о себе самим.

Через две недели с начала наступления русские оставили позади себя пустынные бедные земли Польши и пересекли границы самого рейха. Здесь, в Силезии и Померании, местность была богаче и спокойнее, чем что-либо виденное ими с момента призыва в армию, а во многих случаях они увидели такое изобилие, какого они никогда не имели. Из всех областей Большой Германии эти местности меньше всех почувствовали влияние войны. Здесь, в тишине, находились центры эвакуации, процветавшие районы «новых промышленных предприятий», небольших заводов, которые Шпеер рассредоточил из центра подальше от воздушных налетов союзников. Советские колонны буквально огнем прокладывали себе путь через этот мирный ландшафт. Магазины, дома, фермы подвергались грабежу и затем поджигались. Жители могли случайно попасть под расстрел только ради их пожитков, которые они везли или несли с собой; часто бывало, что человека убивали только из-за его часов. Русские скоро обнаружили, что жители прячут своих женщин в подвалах домов, и стали поджигать те дома, которые, как им казалось, используются для этой цели.

И тем не менее, как ни варварски и ужасно это все было, первый удар советской армии по Германии не шел ни в какое сравнение с поведением нацистов в Польше в 1939 году или в Белоруссии и Прибалтике в 1941-м. Зверства частей «Мертвой головы» войск СС, которые систематически убивали детей и живьем сжигали пациентов в больницах, явились выражением тщательно разработанной политики террора, «оправдываемого» расовыми теориями, но воплощались с извращенным, садистским удовольствием. Жестокости, совершавшиеся русскими, были не столько намеренными, сколько случайными. Периодически там, где ослабление дисциплины ставило под удар боеспособность, советская военная полиция с неумолимой строгостью карала виновных. Советские солдаты были необразованными, простыми людьми, воспитанными в духе ненависти к врагу, сформированными годами лишений и физической опасности, традиционно не уважающими человеческую жизнь. К тому же у многих из них имелись весомые личные мотивы, чтобы мстить немцам. Их давление на Германию было подобно напору закаленных чужеземных войск на распадающуюся цивилизацию. И это было тем обликом войны, которым когда-то восхищались столь многие немцы. Теперь война ударила по стране, в которой ее так долго облекали в героические одежды и так редко чувствовали на себе.

Однако для Гудериана, как и для всякого пруссака в германской армии, перспектива была ужасной. Едва ли от них можно было ждать, что они поймут справедливость возмездия в этой ситуации. Жгучая потребность в какой-то новой политике, каких-то мерах, которые позволили бы избавить их родину от ужасных испытаний, которые она претерпевает, теперь превратилась в отчаянное личное чувство.

Высокий темп наступления русских был во многом обусловлен странным характером немецких диспозиций. Весь вес советского удара пришелся на самый важный и вместе с тем слабее всех оборонявшийся сектор. На своем растянутом левом фланге, простиравшемся на 300 миль по Восточной Пруссии и заходившем в Прибалтийские государства, у немцев находилось почти 50 дивизий. Но большинство было представлено пехотой, которая не могла угрожать флангу русских, наступавших вдоль их фронта на юг. В это время в центре немецкие танковые дивизии без отдыха метались взад и вперед, стараясь подвижностью компенсировать свою малую численность, изматывая экипажи и не жалея машин, когда их следовало бы беречь для ответного удара. Еще несколько недель такого неслыханного напряжения, и фронт разорвется от одного конца до другого, и рейх будет открыт для врагов. Наступил момент расположить дивизии согласно классической схеме сосредоточения и глубины. Если бы этого удалось достичь, то еще оставалась бы возможность остановить наступление русских и нанести им неожиданный контрудар. Дело в том, что выступ русских начинал приобретать на картах уязвимую форму. Основная масса сил находилась на его вершине. Основание выступа сдерживалось немецкими дивизиями, расположенными вокруг Мазурских болот и в Карпатах. Конечно, германских сил было слишком мало, чтобы они могли сойтись по сходящимся направлениям в основание выступа и нанести стратегическое поражение в глубоком тылу. Но Гудериан считал, что может сложиться удобная обстановка для двусторонней контратаки на укороченной оси, где одна колонна атаковала бы на юго-восток из Померании, а другая – навстречу ей из района Глогау – Котбус.

Имелись данные о том, что русское наступление начинает выдыхаться, потому что в центральном и южном секторах были опознаны части, которые до этого сражались в Финляндии и Румынии[124]. И теперь, когда их коммуникации сильно растянулись по замерзшей опустошенной Польше, а танковые армии в течение трех недель не выходили из непрестанных боев, они стали уязвимыми. В своем дневнике Гудериан два раза отмечал, что, все больше узнавая о слабости немцев, Жуков начинает идти на все больший риск. Но так бывало и раньше, что наступавшие с востока интервенты, смело проникавшие в Пруссию, оказывались разбитыми благодаря сочетанию солдатского умения и сильного руководства. Если добиться победы, подобной Танненбергу или Галицийско-Тарнувской, оказывалось невозможным, то германские армии вполне могли обеспечить успех, подобный «донецкому чуду» Манштейна.

Помня об этом, ОКХ задумало план создания совершенно новой группы армий в районе центр – север. В то время как немцев оттесняли назад по сужавшейся воронке между Балтикой и Карпатами, их командные структуры приходили в возрастающий беспорядок. План Гудериана предусматривал расформирование разбитой группы армий «Центр» и распределение ее частей между Рейнгардтом (группа армий «Север») и вновь образуемыми силами. Эти дивизии, которых оттесняли на юго-запад против верхнего течения Варты, можно было усилить за счет относительно целой группы армий «Юг», которой командовал Харпе, и они должны были получить новое название – группа армий «Центр». Ключевой район и самые важные войска должны были находиться в новых границах группы армий «Висла», отвечавшей за фронт между Познанью и Грауденцем. 6-я танковая армия, со своим высоким процентом СС, щедро оснащенная новейшими машинами, во многих отношениях являлась наилучшим инструментом, который немцы могли выбрать для такой задачи. Только что добившаяся поразительной «победы» в Арденнах (ее вывели из боев до того, как стал очевиден масштаб провала), она была привычна к действиям в условиях абсолютного господства противника в воздухе и проходила частые учебные подготовки как раз в той местности, где ей предстояло сражаться в самой важной для Германии битве. Другими условиями успеха в подобной операции – быстрая эффективная работа штаба для обеспечения скорейшего сосредоточения сил и точного определения рубежей регулирования – было качеством, всегда отличавшим германскую армию.

Отсюда следует, что имелась очень большая вероятность того, что, имей Гудериан полную свободу действий, он мог бы одержать победу, и советское наступление было бы остановлено. Если бы это произошло, то было бы крайне маловероятно, чтобы Сталин организовал еще одно наступление, прежде чем союзники форсируют Рейн. Невозможно сказать, каковы были бы последствия этого развития ситуации для устройства Европы и баланса мировых сил. Есть много причин, почему судьбы именно этой конкретной операции – и в ее планировании, и в ее запоздалой реализации – являются таким богатым материалом для изучения.

ОКХ решило, что группой армий «Висла» будет руководить штаб той армейской группы, который отвечал за Южные Балканы и связь с румынскими и венгерскими войсками, уже оттесненными назад за Прут. Штаб оставался в полной целости, но поскольку его обязанности если не кончились, то попросту испарились, он был незадолго до этого возвращен в Германию. Барон фон Вейхс, его аккуратнейший, но достаточно пожилой начальник, был выбран Гудерианом на руководство этими войсками, но, скорее всего, Гудериан собирался руководить этим сражением лично, имея Вейхса как начальника штаба де-факто.

Вечером 23 января Гудериан в ходе телефонного разговора кратко обрисовал Йодлю свои предложения. Он хотел заручиться поддержкой Йодля на совещании у фюрера, назначенном на следующий день. Йодль, очевидно, «согласился поддержать его предложения», и на самом совещании сначала все шло гладко. Гитлер одобрил новое разграничение войск, которое должно было войти в силу с 25 января. Но когда Гудериан предложил кандидатуру Вейхса на пост командующего группой армий «Висла», атмосфера начала ухудшаться. Гитлер сказал: «Мне кажется, что фельдмаршал устал. Я сомневаюсь, что он способен справиться с такой задачей». Вместо того чтобы прямо сказать, что Вейхс, оставаясь номинально командующим, на самом деле будет отвечать за штаб под его непосредственным руководством, Гудериан начал защищать достоинства своего кандидата. Гитлер, уже принявший решение, возражал, все больше теряя терпение, только и ожидая случая, чтобы сообщить им свою ошеломляющую новость. Наступил момент, когда Йодль, увидевший, в какую сторону подул ветер, «отпустил издевательскую реплику относительно глубокого и искреннего религиозного чувства фельдмаршала». Гитлер тут же «отказался подписать назначение». Он был сыт по горло этими профессиональными солдатами, этими предателями, которым нет конца. Хоссбах, Бонин, Раус, все они неумехи, ничтожества. Да и негодяи к тому же. Снова всплыло имя Зейдлитца. И потеря Лётцена.

Гитлер еще некоторое время кипятился в подобном духе, а затем провозгласил свое решение. Это должно быть армией СС. Здесь, в жизненно важном секторе, судьба рейха должна быть вручена партии и солдатам партии, чья верность никогда не стояла под вопросом. Далее, на пост командующего такими силами может быть только одна кандидатура: он должен быть отдан «национальному вождю», единственному офицеру рейха, которому фюрер бесконечно доверяет, самому Верному Генриху.

Гудериан пришел в ужас. Такое решение не просто разрушало его планы на контратаку. Оно грозило уничтожить всю командную структуру, о которой уже было объявлено, ибо, управляемый «военным невеждой» (как он часто характеризовал Гиммлера), этот жизненно важный новый сектор подставит весь фронт под еще большую опасность, чем было при прежнем положении вещей.

Верно, что в истории германской армии бывали прецеденты подобного рода, когда номинальное командование возлагалось на фиктивную фигуру, а высоко профессиональный штаб направлял его руку. Но «национальный вождь» плохо годился на роль бездействующего Гогенцоллерна. Он не будет чувствовать себя «удобно» в окружении кадровых офицеров, сказал Гитлер, и было предложено, чтобы он сам подобрал себе штаб. В качестве начальника штаба Гитлеру хотелось видеть генерал-майора СС Ламмердинга. Гудериан спорил несколько часов, но самое большее, чего он смог добиться, – это прикомандирование нескольких человек из корпуса офицеров общевойсковых штабов на «чисто административные» роли. Большинство постов заполнялось офицерами СС, «которые по большей части были одинаково не способны выполнять поставленные задачи».

На следующий день после этого совещания, 25 января, Барандоном была намечена встреча Гудериана с Риббентропом. Начальник Генерального штаба едва ли успел поспать часа три после пережитого разгрома своих планов на перехват военной инициативы, которые должны были послужить ему трамплином для перехода к политическим вопросам. Вполне понятно, что он не скупился на детали при описании кризиса. В конце Риббентроп, которому было трудно поверить услышанному, спросил, было ли это «абсолютной правдой», и даже намекнул, что «Генеральный штаб, кажется, теряет самообладание»[125]. После дальнейшего обсуждения обстановки Гудериан напрямик спросил Риббентропа, готов ли тот вместе с ним ехать к Гитлеру и «предложить попытаться заключить перемирие по крайней мере на одном фронте». Разговор продолжался следующим образом:

«Р и б б е н т р о п. Я не могу сделать этого. Я верный последователь фюрера. Я точно знаю, что он не желает начинать никаких дипломатических переговоров с противником, и поэтому я не могу обратиться к нему с тем, что вы предлагаете.

Г у д е р и а н. А как вы будете себя чувствовать, если через три-четыре недели русские окажутся у ворот Берлина?

Р и б б е н т р о п. Боже мой, вы верите, что это возможно?

Г у д е р и а н. Это не только возможно, но, благодаря нашему теперешнему руководству, неизбежно».

После чего Риббентроп «потерял невозмутимость». Он так и не согласился говорить с Гитлером, но, прощаясь с Гудерианом, сказал: «Послушайте, этот разговор останется между нами, не так ли?»[126]

После ухода Гудериана министр иностранных дел, по-видимому, поразмыслил над тем, что ему было сказано. Потому ли, что он сомневался в обещании Гудериана сохранить их разговор в тайне или из чувства верности фюреру, на которое он ссылался, Риббентроп решил нарушить данное им слово и уселся, чтобы собственноручно записать содержание разговора. Он не назвал начальника штаба по имени, но написал о нем как об «офицере исключительно высокого ранга на действительной службе, в настоящее время занимающего самый ответственный пост».

В тот вечер Гудериан случайно опоздал на совещание с Гитлером, и когда он вошел в конференц-зал, фюрер уже говорил «громко и возбужденно», как раз распространяясь на тему основного приказа № 1 (который запрещал обсуждать свою работу с какими-либо другими лицами, если такие сведения не являются необходимыми для выполнения собственных официальных обязанностей). Когда Гитлер увидел Гудериана в конце комнаты, он продолжал, «еще больше повысив голос»: «Так что, когда начальник Генерального штаба отправляется к министру иностранных дел и информирует его о положении на Востоке с целью добиться перемирия на Западе, он ни больше ни меньше как совершает государственную измену!»

Учитывая судьбу других членов корпуса штабных офицеров, которых подозревали в совершении этого преступления в предшествующие месяцы, мы не можем не воздать должное смелости Гудериана, который не только не растерялся и не стал оправдываться, но тут же начал снова напирать на Гитлера со своими аргументами. С точки зрения его личной безопасности это оказалось самой лучшей политикой, потому что Гитлеру пришлось перейти к обороне и он категорически отказался обсуждать этот вопрос. Но не раньше того, как вначале объявил, что этот инцидент – еще один пример ненадежности профессиональных солдат, ставящих свое понимание национальных интересов превыше диктатов «верности» фюреру и партии.

Когда поступили сводки боевых действий за день, стало очевидно, что сама сила обстоятельств с одинаковым равнодушием давит и на солдат, и на членов партии. В особенности неутешительны были сводки с фронта «национального вождя». Принятие двадцати с лишним дивизий, которые должны были поступить в соответствии с приказами по новой группе армий, оказалось непосильной нагрузкой для штаба с недостаточно компетентными работниками. Возникающие трудности приводили к локальным тактическим провалам, еще более подтачивавшим фронт. Особенно серьезным было положение 111-й танковой дивизии, которая вместе с двумя слабыми пехотными дивизиями находилась на позиции к югу от Мариенвердера на правом берегу Вислы и была застигнута врасплох возобновлением наступления русских.

Двухдневное затишье в этом секторе было результатом одной из тех молниеносных переподчинений войск, которыми теперь так умело пользовались русские. После их соединения у Грауденца, Жуков передал командование района восточнее верхней Вислы Рокоссовскому. Рокоссовский взял три корпуса из 2-й танковой армии Богданова, направив их вдоль германского фронта из района Мазурских болот. На бумаге эта группировка имела численность свыше 3 тысяч танков. Скорее всего, износ и потери на этой четвертой неделе наступления русских уменьшили эту цифру примерно наполовину, и когда Рокоссовский начал атаку силами первого прибывшего корпуса, четырьмя танковыми бригадами, полная его численность была не более 450 Т-34. Но 111-я танковая дивизия тоже имела большой некомплект: в ней была только одна рота «пантер» неполного состава и 5 рот танков IV (с длинноствольными 75-мм пушками). В противотанковом батальоне на ходу было только 9 противотанковых орудий и 11 прицепных 88-мм пушек. Даже сделав некоторые допуски в пользу дополнительной артиллерийской поддержки, оказываемой двумя пехотными дивизиями, ясно, что у русских было преимущество 3:1 по мощности артиллерии и даже еще большее – в подвижности. Это преимущество было не настолько велико, чтобы обеспечить абсолютную гарантию успеха против решительного сопротивления, но мощь дополнительного фронтального нажима Богданова силами двух танковых бригад в последующие два дня делала такой успех почти несомненным.

Однако быстрота реакции – это самое последнее, чего можно было ожидать от группы армий «Висла». 111-я танковая дивизия послала донесение о начале русской атаки в 4:35 утра 26 января, но весь день вела бой без всякого руководства. Гудериан отметил в своем дневнике, что служба связи Гиммлера «не функционировала» и что «начало давать себя знать отсутствие организации». Оба замечания совершенно справедливы, но эти недостатки усугублялись еще кое-чем. В день начала наступления Гиммлер решил перенести свой штаб на 60 миль назад, в Орденсбург Крёссинзе. К ночи 111-я танковая дивизия, на протяжении 14 часов лишенная всякой связи со штабом группы армий (находившимся в состоянии междуцарствия после снятия Рейнгардта и прибытия Рендулича), отошла ночью на восток, взяв в сторону. Это было сделано очень своевременно, потому что на рассвете 27 января вторая из танковых бригад Богданова начала наступление по оси, эшелонированной к северо-востоку от направления первого удара. Русские прошли через остатки арьергарда 111-й танковой дивизии и прижали обе пехотные дивизии обратно к Висле. К полудню советские танки прошли через Мариенбург, и их головные части приближались к Мюльхаузену, находящемуся менее чем в 20 милях от Балтийского моря.

Соответствующая штабная работа и объективная оценка разведывательных данных позволила бы немцам установить две вещи. Во-первых, что наступление ведется под руководством Рокоссовского, а не Жукова; во-вторых, что оно не является продолжением продвижения на запад в Померании, а ударом по северной оси, нацеленным на блокирование немецких сил в Восточной Пруссии. Но в этот решающий день 27 января офицеры СС, находившиеся на ключевых постах в штабе армейской группы, в спешке и смятении неслись по дороге от Диршау к Орденсбургу Крёссинзе. Обстановка отнюдь не способствовала размышлениям и анализу. В результате, когда ночью Гиммлеру доложили о глубине наступления русских, он приказал эвакуировать всю позицию – всю линию, идущую с севера на юг, от Торуни до Мариенвердера. Это означало, что сильный северный «якорь» – позиция на нижней Висле – был сдан перед лицом воображаемой угрозы. Ибо в действительности русское наступление не было направлено против фронта группы армий «Висла», а шло параллельно ему. Если бы не поспешное отступление Гиммлера, русский коридор к Балтике был бы так ограничен, что можно было бы добиться вывода основной массы дивизий из Восточной Пруссии, а вместе с этим получить возможность разбить острие русского клина, проникшего на такую глубину. Но вышло так, что германский фронт снова развалился, и группу армий «Висла» оттеснили назад на позицию, где на нее навалилась ответственность за северный фланг и за жизненно важный центр.

Бедственное положение войск «национального вождя» усугубилось одновременно произошедшими событиями на южной оконечности границы армейской группы. Здесь местность между реками Одер и Варта была защищена линией постоянных оборонительных сооружений, многие из которых были построены еще в конце 1920-х годов силами для защиты от Польши, в период перед отказом от Версальского договора. Они были хорошо распланированы и добросовестно построены, но большая часть орудий была снята и перенесена к Атлантическому валу в 1943 году. В ноябре и декабре на этой позиции были дислоцированы 4 полка фольксштурма, которые занялись расчисткой полей обстрела и кое-где установкой мин. Боевая ценность этого гарнизона, даже при наличии необходимой вооруженности этой позиции, была крайне сомнительной. Большинство составляли инвалиды и пожилые, плохо подготовленные и дисциплинированные. Они подчинялись не вермахту, а партийным чиновникам, которые сами не имели военного опыта и не блистали личной храбростью.

Но тем не менее по числу состоявших на довольствии эта позиция и ее гарнизон выглядели удивительно солидно, и в эти тяжелые последние дни января и группа армий «Висла», и группа армий «Центр» начали надеяться на «позицию на Варте», причем одна опирала на нее свой южный фланг, а вторая – северный. Пока Познань, в 30 милях отсюда на восток, продолжала держаться, можно было думать, что волна русского наступления разобьется о город и не ударит полной силой против шаткого фольксштурма. Но к 27 января стало ясно, что колонны Жукова обтекают город и что их коммуникации, идущие по мерзлой земле, почти совсем не страдают. 28 января русские отвоевали свой первый плацдарм за Одером у Любина, и было очевидно, что в течение ближайших двух суток по «позиции на Варте» будет нанесен полновесный удар. На эту позицию был переброшен 5-й корпус СС (на самом деле разнородное сборище антипартизанских частей, недавно прибывших из Югославии). Но прежде чем он успел закрепиться, его командир, группенфюрер Вальтер Крюгер, находившийся в рекогносцировке, был захвачен русскими в плен, а в его машине была найдена карта всей позиции. На рассвете по обороне фольксштурма прокатилась атака русских, а во второй половине 30 января советские танки прошли через Швибус и Цюллихау.

Результатом этого нового поражения стало то, что оба фланга группы армий «Висла» опять повисли в воздухе, а Шёрнеру пришлось сократить свой левый фланг. Между двумя группами армий снова открылась брешь, и было слишком мало войск, которые можно было бы выставить между надвигавшимися колоннами Жукова и Конева, наступавшими в тандеме, и восточным берегом Одера на всем его протяжении от Кюстрина до Глогау. Некоторое представление о царившем у немцев беспорядке может дать тот факт, что на аэродроме в Эльсе русские захватили 150 самолетов в рабочем состоянии, включая 119 четырехмоторных «кондоров» F-W – то есть всю численность «группы поддержки подводных лодок», которую берегли для нового наступления в Атлантике.

Но как раз в этот момент, когда русские войска потоком вливались в перешеек между Одером и Вартой, их выступ начинал принимать классически-уязвимое очертание, которое можно было сравнить только с германским выступом, когда они заполнили излучину Дона в своем броске к Сталинграду.

Гудериан четко знал, что следует делать. Он инстинктивно ощущал истощение русских даже в момент их побед. Он видел, какой долгий путь они прошли, как много островков сопротивления оставили за собой. Он лучше, чем кто-либо, знал, насколько хватает срока службы танковых гусениц, на какой стадии команда танка доходит до полного изнеможения, где тот уровень, ниже которого не может снижаться система снабжения.

Понимая, как этот человек, танковый бог, борется с техническими трудностями и противниками, нельзя не почувствовать к нему уважения. Он знал, что для повышения эффективного контрудара нужно время. Однако ему приходилось сталкиваться с одним разочарованием за другим в усилиях осуществить свои планы. Первым было назначение Гиммлера командующим группой армий, которую он выбрал для выполнения задачи. Тем самым была сведена к минимуму возможность самому руководить сражением. Затем, на совещании 27 января, Гудериан получал еще один удар от Гитлера. Тот сообщал ему, что он решил направить 6-ю танковую армию (головные элементы которой должны были прибывать с Запада уже на следующий день) на освобождение Будапешта вместо использования ее на Одере. Эта тема обсуждению не подлежала. В тот вечер Гитлер не желал никого слушать, кроме начальника управления кадров армии, генерала Бургдорфа. Бургдорф принадлежал к тому презренному племени придворных, которые процветают, беззастенчиво паразитируя на настроениях и вкусах тирана, до полного забвения своих прямых служебных обязанностей. Тогда он развлекал фюрера рассказами о мерах, к которым прибегал Фридрих Великий, борясь с «ослушанием», и смаковал подробности некоторых его приговоров. Они привели Гитлера в восторг, и он воскликнул: «И люди еще воображают, что я жестокий! Хорошо было бы [среди присутствовавших было не много людей, кому бы это могло понравиться] заставить всех крупных руководителей в Германии ознакомиться с этими приговорами».

Когда Гитлер пребывал в подобном настроении, к нему нечего было обращаться с конкретными делами. И Гудериан решил искать поддержку, второй раз за эти две недели, у представителя гражданской власти. Начальник Генерального штаба нашел в Шпеере человека и более убежденного, и более смелого в своих высказываниях, чем Риббентроп. Шпеер составил доклад, который исходил из чисто экономических реальностей и ничуть не посягал на критику военного гения фюрера. Доклад открывался категорическим заявлением – «Война проиграна». Когда Гудериан вручил его фюреру «как документ крайней важности, представляемый по неотложному требованию министра вооружения», Гитлер взглянул на первую фразу, затем подошел к сейфу, положил туда доклад и запер, не сказав ни слова. Спустя несколько дней, все еще не получив ответа, Шпеер попросил Гитлера поговорить с ним после вечернего совещания. Гитлер отказал, сказав: «Все, что он хочет, это снова говорить мне, что война проиграна и что я должен положить ей конец». После этого Шпеер вручил копию своего меморандума одному из адъютантов СС, который понес его фюреру. Не взглянув на него, Гитлер приказал адъютанту положить его к нему в сейф. Потом он повернулся к Гудериану и сказал ему: «Теперь вы можете понять, почему я теперь отказываюсь говорить с кем-либо наедине. Каждый, кто хочет поговорить со мной с глазу на глаз, всегда делает это, потому что хочет сказать мне что-нибудь неприятное. Я не могу выносить этого».

Бездействие Гитлера на этой стадии войны было особенно досадно, потому что данные показывают, что в первые десять дней февраля русские находились в самом уязвимом положении. Развитие успеха Жукова в прорыве на Варте велось слишком малочисленными силами, и русские достигли Одера благодаря полному развалу обороны, а не своему усилию. На бумаге Жуков располагал четырьмя отдельными танковыми бригадами, но реальная численность[127] не превышала двух – около 600 танков, из которых большинство, вероятно, нуждалось в неотложном обслуживании и ремонте.

На левом фланге Жукова находился Конев, продвинувшийся не так глубоко и встречавший менее упорное сопротивление, но имевший большую численность. Он быстро подошел вплотную к верхнему Одеру по всей его длине с танками 3-й гвардейской танковой армии Рыбалко и пехотой (52-я армия Коротеева). Но даже там русские не могли замкнуть кольцо окружения 1-й танковой и 17-й армий. Оба этих соединения были отрезаны от Харпе в районе Катовиц, но им удалось с боями проложить себе путь на юг и ускользнуть через Карпаты в последние дни января. Генералу Рыбалко также не удалось ликвидировать все немецкие плацдармы на восточном берегу Одера. Бреслау так и остался костью в горле у Конева, как и Глогау у Жукова[128].

Еще 23 января Конев приказал Рыбалко держать оборону вдоль оси Лигниц – Бунцлау и повернуть массу своих танков назад в юго-восточном направлении, чтобы ликвидировать немецкие силы, группировавшиеся, как считали, вдоль левого берега Одера. Та же самая обеспокоенность флангами заметна в приказах Рокоссовскому и Черняховскому очистить Восточную Пруссию. Для этой цели было выделено не менее пяти мотострелковых армий, действиями которых координировал Василевский как личный представитель Ставки, тогда как у Жукова и Конева было всего только четыре армии. Удобство коммуникаций тоже сыграло свою роль, потому что было гораздо проще направлять медленно двигавшуюся пехоту на север, чем прямо на запад через опустошенные территории Польши и Померании. Но не было и сомнений в том, что эти диспозиции стали результатом политики, задуманной Ставкой до начала наступления, которой она продолжала держаться, несмотря на полученный опыт и, вероятно, вопреки рекомендациям боевых командиров.

Та же осторожность, которая понуждала Сталина даже в самое тяжелое время сохранять в своих руках резерв из 10–20 дивизий, теперь заставляла его действовать с особой осмотрительностью. Вероятно, этому способствовали три фактора. Во-первых, само упорство сопротивления немцев в Курляндии и Венгрии могло служить признаком какого-то зловещего хитрого плана, в существование которого было куда легче поверить, чем поверить правде – безумной, отчаянной иррациональности, не нуждавшейся ни в каких планах. (Должно быть, в Ставке было много людей, помнивших свою радость осенью 1942 года оттого, что немцы принялись разрежать свою линию перед армиями Голикова и Ватутина под Воронежем.) Во-вторых, советские армии уже дважды были застигнуты врасплох, будучи чрезмерно растянутыми. Им сильно досталось от Хоссбаха в Восточной Пруссии в октябре 1944 года, и еще более серьезное поражение они понесли во время контрнаступления Манштейна в феврале 1943 года, когда немцы вновь овладели Харьковом. Причиной обеих неудач стали самонадеянность и отставание снабжения. Их стратегическое значение было непомерно преувеличено, что вызвало какой-то «комплекс неполноценности», заставлявший Ставку переоценивать возможности немцев вплоть до самого конца войны. В-третьих, в расчетах русских присутствовал политический элемент. Они считали, что, если им придется потерпеть даже небольшой отпор – например, снова отойти на территорию Польши, – их влияние за столом мирных переговоров может сильно пострадать. Западные союзники еще не начали свое наступление. Если бы русским удалось закрепиться на Одере, менее чем в 40 милях от Берлина, они могли бы позволить себе ждать, пока их соперники не пересекут Рейн, и только тогда сделать последний рывок. Проявленная немцами в Арденнском наступлении сила удивила Ставку меньше, чем Верховное командование союзных экспедиционных сил, и подтвердила их мнение, что отныне Восточный и Западный фронты должны оказывать согласованное давление.

Такой ход мыслей, результатом которого стало намеренное уменьшение сил на верхушке русского выступа, был на руку Гудериану. Или, чтобы быть точнее, в пользу его надежд самому провести операцию. Ибо цели Гудериана были четко ограничены. Ударить по клину Жукова, сделать предупреждающий жест, выиграв не столько территорию, сколько время – может быть, месяца два, и за это время Восточный фронт может быть перегруппирован, а западные союзники «могут одуматься». Вот чего он пытался достигнуть.

На первой неделе февраля средства достижения этого плана практически находились в руках Гудериана. Еще две слабые танковые дивизии были отведены с Западного фронта и сосредоточены в учебном городке в Крампнице. Там их оснастили достаточным количеством «тигров» и даже несколькими «истребителями танков», что позволило придать по дополнительной роте каждому батальону. Таким образом, каждая дивизия состояла теперь из четырех рот «пантер» и двух – «тигров», кроме большого количества самоходной артиллерии, приданной гренадерскому батальону. Далее, дивизии СС из 6-й армии Зеппа Дитриха еще не были назначены окончательно в Венгерский сектор и находились на отдыхе в Бонне и Витлихе (район Трабен-Трарбаха).

Считал ли Гудериан, что он сможет преодолеть сопротивление Гитлера и уговорит его отдать ему армию Зеппа Дитриха, или он желал усилить свои резервы за счет самого очевидного источника, но он начал возвращаться к своему больному месту – бессмысленной и дорого обходившейся оккупации Курляндии. Новая буйная сцена произошла 8 февраля, как обычно, на вечернем совещании у фюрера.

По словам Гудериана, он сказал Гитлеру следующее: «Поверьте моим словам, что это не ослиное упрямство с моей стороны, которое заставляет меня продолжать настаивать на эвакуации Курляндии. Я не вижу никакого другого способа, остающегося у нас для накопления резервов, а без резервов мы не можем и надеяться защитить столицу. Уверяю вас, что я действую исключительно в интересах Германии».

На что Гитлер, «дергаясь всей левой стороной тела», вскочил на ноги и закричал: «Как вы смеете так говорить со мной? Вы думаете, я не сражаюсь за Германию? Вся моя жизнь – это долгая борьба за Германию».

Он все еще продолжал вопить на своего начальника штаба с такой «необычной яростью», что Герингу пришлось развести их, что он и сделал, взяв под руку Гудериана и уведя его в соседнюю комнату, где он дал ему чашку черного кофе. Пока они сидели там при открытых дверях, Гудериан увидел в коридоре Дёница и позвал его. У гросс-адмирала были свои причины не поощрять эвакуацию Курляндии, но Гудериану удалось выжать из него признание, что место на кораблях имеется. Однако Дёниц стал уверять, что тяжелую технику придется бросить на берегу (прекрасно зная, что Гитлер никогда не позволит этого сделать). Пока они таким образом спорили, Гитлер, остававшийся в конференцзале с Йодлем, Геббельсом и двумя адъютантами СС, услышал голос Геринга в соседней комнате и крикнул, что хочет опять собрать всех в зале. Они пошли обратно (надо думать, без особого желания), так как было видно, что дурное настроение фюрера не улеглось. Так оно и было, потому что стоило только Гудериану возобновить разговор о предлагаемой эвакуации, как у Гитлера начался новый приступ бешенства: «…он стоял передо мной, размахивая кулаками, так что мой добрый начальник штаба, Томале, вынужден был взять меня за полу мундира и оттащить назад, чтобы я не стал жертвой физического оскорбления».

Так теперь выглядела нацистская верхушка – кричащая, пихающаяся, утешающая друг друга чашечками и бокалами; кажется, они напоминают не столько приспешников двора деспота, сколько слуг, собравшихся на своей половине в свободное время. Но впечатление обманчиво. Это были все те же люди, находившиеся и до сих пор находящиеся на вершине абсолютной власти. Теперь они испугались. Потянуло холодным сквозняком, и веял он из могилы.

Такое ухудшение отношений с Гитлером исключило возможность использования Гудерианом 6-й армии СС для своего контрнаступления, и на второй неделе февраля Конев и Жуков совместно замкнули кольцо окружения и изолировали Глогау, а затем приперли группу армий «Центр» к рубежу по реке Нейсе.

Поэтому Гудериан решил отложить на время свой план атаки по сходящимся направлениям и сосредоточиться на подготовке одного удара из района Арнсвальдского леса против длинного правого фланга Жукова. Четырехугольник между Нейсе, Одером и Карпатами был занят небольшими силами, и Гудериан вполне мог думать, что вторжение Конева в этот район можно будет использовать в своих целях. Потому что, если Арнсвальдское наступление удастся, ему будет легче добиться разрешения на использование армии Зеппа Дитриха на южном фланге, а советский отход будет ограничен у Одера гарнизонами Глогау и Бреслау. Здесь характер русских диспозиций тоже казался соблазнительно уязвимым.

Для атаки из Арнсвальде Гудериану, невзирая на все трудности, удалось собрать мощный резерв. Раус вместе с тремя с половиной дивизиями 3-й танковой армии и большей частью штаба был эвакуирован из Пилау. В эти войска были введены две переформированные дивизии из Крампница. Благодаря затишью, опустившемуся на поля сражений с конца января, было собрано достаточно сил для образования новой армии СС (11-й), командующим которой назначили обергруппенфюрера Штейнера.

Но время продолжало оставаться решающим фактором. Если момент начала германского наступления будет выбран правильно, оно должно застать Жукова врасплох. И когда русские восстановят свое равновесие, можно будет надеяться на начало весенней распутицы, которая задержит их ответный удар.

Русский фронт против Арнсвальде теперь удерживался только пехотой (47-й армией), потому что танковые бригады из 2-й гвардейской танковой армии Богданова были отведены за железную дорогу между Ландсбергом и Шнайдемюле и южнее ее для отдыха и ремонта. Советы также заменяли пехотой свои танковые соединения вдоль Одера до его слияния с Нейсе. (ОКХ оценивало темп прибытия в этом секторе по 4 дивизии в день, но, наверное, это было большой переоценкой. Разумеется, их артиллерия поддержки не могла бы подходить таким же темпом.)

Когда Гудериан прибыл на совещание к фюреру 13 февраля, у него на уме было две цели, которые были взаимозависимы и достижение которых он считал жизненно важным, если война вообще должна была продолжаться. Первая – это то, что атака должна начаться не позднее следующей пятницы (15 февраля). Вторая – что он должен в какой-то мере вести личный контроль над ее ходом. Он предполагал осуществить это, придав к штабу группы армий своего личного помощника, генерала Венка, который должен «отвечать за фактическое проведение атаки».

Совещание проходило в главном конференц-зале новой рейхсканцелярии. Кроме Кейтеля и Йодля, присутствовали Гиммлер и Зепп Дитрих, а также обычные фигуры партийных прихлебателей, курьеров СС и тому подобных. В конце зала над камином висел портрет Бисмарка кисти Ленбаха, напротив него – бронзовый бюст Гинденбурга больше натуральной величины. Вместо Томале Гудериан привез с собой своего протеже Венка. Им не нужно было много времени, чтобы увидеть, как проницательно заметил Гудериан, что «…и Гитлер, и Гиммлер были против, так как оба подсознательно боялись предпринять операцию, которая непременно выявит некомпетентность Гиммлера».

Гиммлер утверждал, что группа армий не готова перейти в наступление, так как необходимые боеприпасы и горючее еще не прибыли. (В своих мемуарах Гудериан писал, что это было правдой только в отношении «небольшого количества».) Гитлер встал на сторону Верного Генриха, и произошел следующий разговор:

«Г у д е р и а н. Мы не можем ждать, пока придут последняя канистра бензина и последний снаряд. К этому времени русские будут слишком сильны.

Г и т л е р. Я не позволю вам обвинять меня в том, что хочу выждать.

Г у д е р и а н. Я ни в чем не обвиняю вас. Я просто говорю, что нет смысла ждать, пока не будет получена последняя партия снабжения, и тем самым терять выгодный момент для наступления.

Г и т л е р. Я только что сказал вам, что не позволяю вам обвинять меня в выжидании.

Г у д е р и а н. Генерал Венк должен быть прикомандирован к штабу «национального вождя», так как в противном случае не может быть и разговора об успехе наступления.

Г и т л е р. «Национальный вождь» сам способен провести наступление.

Г у д е р и а н. У «национального вождя» нет ни необходимого опыта, ни достаточно компетентного штаба, чтобы руководить наступлением в одиночку. Присутствие генерала Венка поэтому является необходимым.

Г и т л е р. Я не позволяю вам говорить, что «национальный вождь» не способен выполнять свои обязанности.

Г у д е р и а н. Я должен настаивать на прикомандировании генерала Венка к штабу группы армий, чтобы он мог обеспечить компетентное проведение операции».

Вскоре Гитлер полностью потерял самообладание. Гудериан писал, как после каждого взрыва гнева «Гитлер начинал вышагивать по краю ковра, затем внезапно останавливался передо мной и начинал выкрикивать мне в лицо свои обвинения. Он почти вопил, глаза, казалось, выскакивали у него из орбит, на висках надувались жилы». В таком духе совещание шло еще два часа. Никто не говорил, кроме Гудериана, который «твердо решил, что не позволит уничтожить свою невозмутимость и просто будет повторять свои главные требования снова и снова. Это он и делал с ледяным упорством».

Вдруг, совершенно неожиданно, Гитлер остановился перед «национальным вождем» и сказал ему: «Ну, Гиммлер, генерал Венк прибудет в ваш штаб вечером и будет руководить наступлением». Потом он подошел к Венку и сказал ему, что он должен немедленно прибыть в штаб группы армий. Вернувшись на свое обычное место, Гитлер взял Гудериана под руку и сказал: «Генеральный штаб сегодня одержал победу» – и улыбнулся «своей самой чарующей улыбкой».

Потом совещание вошло в нормальное русло, но Гудериан был настолько опустошен своей победой, что ему пришлось уйти в маленький аванзал. Когда он сидел там за столом, опустив голову на руки, к нему подошел Кейтель, сразу начавший укорять его. Как он мог противоречить фюреру в такой манере? Разве он не видел, каким возбужденным становился фюрер? Что будет, если в результате такой сцены у фюрера случится удар? Вскоре начали подходить другие члены гитлеровского окружения и присоединять свои голоса к Кейтелю. Начальник Генерального штаба оказался в абсолютном меньшинстве, и ему пришлось «снова прибегнуть к утомительным доказательствам и убеждениям, прежде чем успокоились эти робкие перепуганные души». Затем по телефону он отдал приказ группе армий «Висла», подтвердив, что подготовка к наступлению 15 февраля должна продолжаться, и, не ожидая Венка, уехал, прежде чем Гитлер смог бы передумать.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.