Глава 17 ОЧНАЯ СТАВКА

Глава 17 ОЧНАЯ СТАВКА

Островерхова в кабинете не было. Вместо него меня встретил Кравцов. Внимательно ощупал своими дымчатыми глазами и, указав на стоящий у двери стул, проговорил вполголоса:

— Садись! Обожди! Следователь сейчас придет…

Мы с теломехаником давно на "ты". Длительное знакомство на "большом конвейере" пыток привело нас к таким "близким отношениям".

Сам он шагал по кабинету из угла в угол, старательно обходя что-то на середине своего пути. Присмотревшись к тому, что обходил теломеханик, я увидел… таракана. Большой и жирно-рыжий, он неторопливо полз по полу, часто останавливаясь и поводя длинными, торчащими вперед усами…

Время ожидания в следовательском кабинете тянется томительно-медленно, как этот ползущий таракан. А Кравцов все ходит и ходит, шагами отсчитывая секунды и, подобно маятнику не точных часов, каждый раз отклоняясь в сторону.

Однообразное хождение телемеханика постепенно все более раздражает меня и, наконец, не выдержав, я зло бросаю ему:

— Да задави ты его!

Он останавливается. Смотрит на меня в упор дымчатым взглядом и, еле раздвигая тонкие губы, шелестит:

— Зачем давить? Таракан тоже жить хочет!.. Удивление и злость смешиваются у меня в обрывки яростных выкриков:

— А люди? А я? Мы не хотим жить? Таракана пожалел, а нас мучаешь! Палач!

Он ответил спокойно-тихим тоном:

— Не по своей воле мучаю! Мне приказывают! Профессия такая…

— И таракана задавишь, если прикажут?

— Задавлю…

— Ну, задави!

— Ты не следователь! Приказывать не имеешь права!

Его тупо-спокойные ответы увеличивают мою злость. Брызжа слюной от ярости, я кричу ему:

— Черт тебя побери вместе с твоей профессией! Склонившаяся надо мной физиономия теломеханика резко меняется. На ней уже нет ни следа всегдашнего спокойствия и невозмутимости. Я вижу перед собой не окаменелые черты лица, а дрожащие от страха губы и щеки. Дымка из глаз разошлась в стороны и из щелей между нею глядит непонятная мне боязнь чего-то.

— Ты брось про это болтать? — говорит он мне, запинаясь.

— Про что? — удивленно спрашиваю я.

— А вот последнее, что ты сказал.

— Про чертей, что-ли?

— Д-да…

Нелепое предположение заставило меня расхохотаться.

— Неужели ты в чертей веришь? — спрашиваю я сквозь смех.

— Как не верить при нашей работе? — тихо произносит он. — Без них откуда бы такие профессии взялись?

— Может быть, ты и в Бога веруешь?

— Нет! Не верю!

— Почему же?

— Бога нет!

— Ты в этом убежден?

— Да! Был бы Бог, так ничего этого не существовало бы!

— Чего?

— Ну, НКВД, следователей, теломехаников… В тюрьме я не раз слышал, что многие энкаведисты очень суеверны и, не веруя в Бога, верят в сатану, чертей и тому подобное. Я сомневался в достоверности этого, но вот теперь энкаведист Кравцов подтвердил то, о чем мне рассказывали заключенные…

Мою беседу с теломехаником прервало появление Островерхова. Он торопливо вошел в кабинет и, даже не поздоровавшись приторно-любезно со мной, как это обычно делал, заговорил отрывистым тоном делового и очень спешащего человека:

— Мне страшно некогда. Масса дел. Сейчас вы увидите одного вашего приятеля. Очная ставка, да-да. В моем распоряжении только четверть часа. Поэтому, дорогой мой, прошу вас не затягивать времени. На задаваемые вам вопросы отвечайте коротко. И, пожалуйста, без лишних рассуждений.

— А вы, товарищ Кравцов, — повернулся он к тело-механику, — пока свободны. Если потребуется, я вас вызову.

"Опять для меня вызовет", — тоскливо подумал я.

Выходя, Кравцов столкнулся в дверях с человеком и вежливо, даже слегка поклонившись, чего я никак не ожидал от телемеханика, уступил ему дорогу. Бросив быстрый взгляд снизу вверх на вошедшего человека, я вскрикнул от удивления и приподнялся со стула навстречу ему.

Это был мой сослуживец и приятель Веньямин. Он нерешительно и как-то боком сделал шаг ко мне.

— Михаил…

Островерхов резким окриком сейчас же остановил его:

— Подследственный! Не разговаривать! И приказал ему, кивнув головой, на стоящий у стола стул:

— Сядьте здесь! Лицом ко мне! И запомните: никаких лишних разговоров!

Затем он сел за стол в кресло и занялся перелистыванием двух папок с бумагами, видимо, наших следственных "дел"…

Я рассматриваю сидящего в полупрофиль передо мной Веньямина. Он сильно исхудал, осунулся и постарел. Виски и затылок совсем седые. На воле этого не было, ему всего лишь 27 лет. Лицо у него "тюремное", такое же, как и у меня: с глубокими впадинами щек и серо-синеватой безжизненной кожей.

Одежда на нем добротная и новая: меховой полушубок, новые ватные штаны, валенки и ушастая шапка, которую он мнет в руках. В сравнении с ним я — жалкий оборванец. Глядя на него, невольно думаю:

"Значит, Веньямин "признался во всем" и в награду за это получил передачу. Наверное его жена истратила на нее свои последние деньги. Такая передача стоит дорого, а зарабатывал он не больше моего. Признался, значит, Веньямин. Выбили из него показания… Может быть и мне… по его примеру?"

С усилием отогнав последнюю мысль, продолжаю рассматривать приятеля. Руки у него забинтованы и иогти как-то странно торчат в стороны. Бедный Веньямин! Они били его по рукам или выворачивали их. А может быть, делали с ними что-либо еще хуже.

Он искоса смотрит на меня и, встретившись со мною глазами, тяжело вздыхает и опускает голову.

Оторвавшись от перелистывания бумаг, Островерхов обращается к нам официально и даже несколько торжественно:

— Граждане подследственные! Следствие решило дать вам очную ставку. Рекомендую отвечать на мои вопросы коротко и точно, в словопрения и споры не вступать и не относящихся к делу вопросов друг другу не задавать. Предупреждаю: чистосердечные показания на очной ставке облегчат вашу участь, а вводящие следствие в заблуждение ухудшат ее… Итак, приступим!

Сквозь стеклышки пенсне он упирается глазами-сливами в Веньямина.

— Подследственный Т-ов! Подтверждаете ли вы ваши прежние показания в отношении подследственного Бойкова?

— Да, подтверждаю, — упавшим голосом роняет Веньямин деревянно звучащие слова.

— Подтверждаете ли, что завербовали Бойкова в контрреволюционную и вредительскую организацию молодежи?

— Да, подтверждаю.

— Какая была ваша главная цель?

— Создать из молодежи Пятигорска вредительский и шпионский центр на Северный Кавказ.

— В эту организацию завербовали вы Бойкова?

— Да!

— Какая роль предоставлялась ему в ней?

— Шпионаж в пользу английской и польской разведок.

Последнего обвинения я не выдерживаю.

— Веньямин! Когда же все это было?

— Ваш вопрос к делу не относится, — резко обрывает меня Островерхов.

— Как не относится? Должен же я узнать, почему меня обвиняют в таких диких преступлениях.

Пропустив мимо ушей мою последнюю фразу, следователь раздраженно хлопает ладонью по столу.

— Обвиняемый Бойков! Держитесь на очной ставке корректно и не кричите на подследственного.

Медово улыбаясь Веньямину, он говорит ему с ободряющей ласковостью:

— Продолжайте, подследственный. Мы вас слушаем. Веньямин продолжает в том же духе, нагромождая один на другой все параграфы 58-й статьи. Среди них нет только одного: службы в Белых армиях. Нет, вероятно, потому, что большинству участников "вредительски-шпионской организации", созданной буйной фантазией энкаведистов, в 1917 году было меньше десяти лет.

Кончив допрашивать Веньямина, следователь принимается за меня:

— Подследственный Бойков! Вы подтверждаете слышанные вами здесь обвинения?…

Вредительство и контрреволюцию я, в тот момент, пожалуй бы, подтвердил. Тюрьма измотала и выжала меня всего. Сил и воли у меня почти не осталось. Их заменили советы других "сознаваться во всем". Но то, что говорил Веньямин, казалось мне чудовищным безумием, сплошной нелепостью. Поэтому на вопрос следователя я отвечаю отказом.

Островерхов передернул плечами.

— Как хотите! Вам же хуже будет!

Он нажимает кнопку звонка на столе. В кабинет входит конвоир.

— Уведите арестованного, — указывает ему на меня следователь.

В это мгновение Веньямин сорвался со стула и, протягивая вперед свои забинтованные руки, бросился ко мне с криком:

— Михаил! Ты видишь? Пойми, пожалуйста! Иначе я не мог. Они выбили из меня показания!

Вскочив с кресла и быстро обогнув стол, Островерхов стал между нами, отталкивая от меня Веньямина. Вместо ласковой улыбки у следователя волчий оскал зубов и в словах не сахар, а злость.

— Бросьте дурака валять! Здесь ваши телячьи нежности не требуются! Идите на свое место! — кричит он Веньямину.

Мой приятель съеживается, втягивает голову в плечи и послушно бредет к стулу. Конвоир выталкивает меня в дверь. Уходя, я слышу опять ставший медовым голос следователя, говорящий подследственному:

— Ну-с, дорогой мой! Подпишите ваши показания. Вот здесь, здесь и здесь…