Ставка летом 1916 года

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Ставка летом 1916 года

Начиная с весны все время у меня прошло в поездках. На самую Пасху я был командирован в Севастополь по вопросу о защите от подводных лодок, которые начали скопляться в Босфоре в значительном количестве. Нужно было делать сетевые заграждения в массовом количестве и притом в кратчайший срок, а также организовывать специальные отряды сетевых заградителей и сторожевых судов. В Черном море благодаря его глубоководности маленьких мореходных судов было очень мало, и нужно быть высчитать потребности и привезти недостающие по железной дороге из других морей.

Во время моего пребывания в Севастополе произошел прискорбный случай с угольным миноносцем. Из очередного дежурства возвращалась группа в составе «Императрицы Марии», «Кагула» и нескольких миноносцев. Большие корабли прошли благополучно, а миноносец, идя несколько в стороне от входного створа, при самом входе на рейд вдруг наткнулся на мину и затонул. Около четверти команды погибло при взрыве. Оказалось, что неприятельский подводный заградитель поднырнул под наше заграждение и поставил семь мин с надписью «Христос Воскрес». Заградителю не удалось, видимо, поставить мины точно на фарватере, который мы протраливали ежедневно, и все мины оказались в непосредственной близости от фарватера. Следует заметить, что шутка с надписью довольно дурного тона и вполне достойна губителей госпитальных кораблей. Если бы миноносец следовал точно по фарватеру, то он бы не погиб. После этого случая заграждения входа на рейд были усилены специальными противолодочными сетями с подрывными патронами, и подобных происшествий больше не повторялось.

В мае месяце в Ставку поступили жалобы из Кавказской армии на замедление доставки боевых припасов и продовольствия в Трапезунд. С другой стороны, адмирал Хоменко – начальник транспортной флотилии, доносил, что все требования сухопутных войск им полностью удовлетворены. Для разбора этого дела послали меня. Я был очень рад этой командировке, так как никогда еще не бывал на Кавказе.

Я поехал через Севастополь, где получил в распоряжение нефтяной миноносец, и на нем прямо пошел в Трапезунд, чтобы на месте выяснить недочеты. В Трапезунде я уже был раньше при посещении турецких портов нашей эскадрой в 1911 году. Это небольшой, но очень красивый по местоположению азиатский городок. Население наполовину турецкое, наполовину армянское. Съехав на берег, я был поражен громадным количеством всяких запасов, сложенных на набережной, частью покрытых брезентом, а частью лежащих без всякого прикрытия. Временный командир порта, капитан 1-го ранга Мордвинов,[207] очень удивился, когда я ему сообщил о жалобах на морскую доставку, и, указав на горы материалов, сказал, что скоро будет в большом затруднении, куда складывать все эти запасы, которые никто не вывозит.

В Трапезунде стоял штаб корпусного командира, и я сейчас же отправился туда в надежде получить указания оттуда, но, к моему удивлению, ни корпусный командир, ни его начальник штаба ничего не могли мне сказать о претензиях на транспорты. Они только сказали мне, что страдают от недостатка конских и воловьих подвод, так как турки отобрали все средства передвижения у местного населения. Командир корпуса просил меня также оказать ему содействие и подкрепить его просьбу об установке на побережье Трапезунда 10-дюймовых орудий, чтобы парировать возможный налет «Гёбена» с целью разгромить и зажечь наши интендантские склады. Это действительно являлось необходимым, так как все увеличивающаяся гора всяких материалов составляла, несомненно, большую приманку для тяжелых орудий «Гёбена». Вообще на Трапезунд следовало обратить больше внимания благодаря его особому значению. Помимо береговых укреплений следовало обеспечить рейд от проникновения подводных лодок, так как на рейде постоянно стояло несколько разгружающихся пароходов. Нужно было удивляться, что немцы до сих пор еще не сделали попытки их потопить.

Пробыв в Трапезунде до вечера, я отправился дальше в Батум. Картина снабжения стала для меня выясняться в следующем виде. Шла обыкновенная русская неразбериха. Войска предъявляли свои требования к тылу, и в данном случае правый фланг страдал от недостатка дров для варки пищи, тогда как в каменистых горах расположения армии дров достать было невозможно. В Батуме же этого не предвидели, и дров не было, а потому послали в Трапезунд, главным образом, фураж, в котором недостатка летом не чувствовалось. Войска жаловались. Великий князь сердился, а потому, спасая свою голову, стали все валить на морской транспорт, которому было совершенно безразлично, что возить. По своей неопытности в интендантских кляузах, я, к сожалению, не собрал нужных письменных документов, в чем мне пришлось раскаяться впоследствии.

В Батуме я нашел необычайное явление. Вся маленькая гавань была заставлена судами как военными, так и коммерческими. Из адмиралов я нашел там Хоменко, Львова[208] и Каськова.[209] Хоменко, как всегда, страшно суетился, повел меня по всем транспортам, причем я, конечно, в этой суете не мог ни в чем отдать себе отчета. Мой приятель Львов сейчас же потащил меня на бульвар обедать, причем меня привели в такой вид, что уже нечего было думать о делах, а только бы поспать.

Как я ни пробовал приступить к делу, но это никак не удавалось. То приехали дамы, то прогулка на автомобилях, – словом, бесшабашное житье. Когда я заикался о неудовольствиях, то Хоменко – начальник транспортной флотилии, говорил: «Они все врут и валят с больной головы на здоровую». В конце концов, по-видимому, так и было. Интендант в Батуме не выразил мне никаких претензий на флот и адресовал меня в Тифлис.

Мне все-таки удалось проследить транспортную службу. Ежедневно по вечерам два небольших транспорта около тысячи тонн каждый выходили из Батума и, идя ночью под самым берегом, рано утром приходили в Трапезунд. При самых примитивных способах разгрузки, сначала на баржи и затем с барж прямо на берег, разгрузка занимала двое суток в случае благоприятной погоды. Если на море начиналось волнение, то разгрузка прекращалась и ждали хорошей погоды. При таких условиях летом, когда хорошие погоды почти постоянны, Трапезунд получал ежедневно около 1000 тонн груза, т. е. от трех до четырех товарных поездов в сутки, что вполне достаточно для снабжения двух корпусов.

Путешествие было довольно безопасно, и мы за все время, пока действовала эта коммуникационная линия, потеряли на ней всего два транспорта. Один потоплен подводной лодкой, а другой расстрелял крейсер «Бреслау».

Наконец я добрался и до Тифлиса поздно ночью и остановился в гостинице. Утром на следующий день я отправился во дворец и сейчас же получил аудиенцию. Великий князь, одетый в белый бешмет, который к нему очень шел, принял меня очень любезно, как старого знакомого, сказал, что надеется, что я устраню все недоразумения и шероховатости со снабжением, и в заключение пригласил завтракать. Не выяснив предварительно всех претензий, я не мог доложить своего уже составившегося мнения об этом деле, а потому отложил доклад до прощальной аудиенции, которую так и не получил.

На завтрак собралось многолюдное общество. Присутствовали великая княгиня Анастасия Николаевна,[210] великий князь Петр Николаевич[211] с женой и дочерью, вся свита великого князя и много посторонних лиц, в большинстве военных. Великий князь был очень оживлен и весел, сообщал сведения о Брусиловском наступлении, которое только что началось, громко говорил и смеялся. Завтрак не носил официального характера, как это бывало в Ставке, а имел, вероятно, благодаря присутствию нескольких дам, семейный вид. Меня посадили рядом с княжной Марией Петровной, и мы очень оживленно разговаривали. Против меня сидел генерал Палицын,[212] который все время острил и смеялся. Вообще Кавказ с самого приезда в Батум производил на меня впечатление, после довольно мрачного Могилева, самого веселого места в России. Вероятно, так действовали постоянные успехи нашей армии на Кавказе.

В этот день мне так и не пришлось заняться делами, потому что обедать я был приглашен к помощнику главнокомандующего генералу Янушкевичу, а затем он меня повез в оперу в свою ложу. Я думал, что Янушкевич меня посвятит в интересующие меня вопросы, но он оказался не в курсе дела и рекомендовал мне обратиться к начальнику снабжений. Это оказалась нелегкая задача. Сколько я ни старался поймать генерала (забыл фамилию), он оказывался неуловимым: то у него комиссия, то доклад, видимо, он меня просто избегал. Если бы я был старый воробей по кляузным делам, то я, конечно, легко бы его вывел на чистую воду, но я привык к нашей системе, принятой при министре Григоровиче: решать все на словах, а документ только должен поступать для хранения в архиве уже после решения дела, и думал, что и здесь могу поступать таким же образом.

В конце концов, мне все-таки удалось на пять минут поймать генерала в штабе округа. Он мне сейчас же сказал, что ему страшно некогда и нет с собой справки, но, действительно, моряки очень задерживают грузы, но что он надеется, что вскоре все наладится и будет хорошо. Мне, конечно, следовало бы попросить великого князя или его начальника штаба устроить компетентное заседание, а на нем выяснить все недостатки снабжения сухопутного и доказать, что морской транспорт выполняет свою задачу, но я этого не догадался сделать и решил уехать, доложив все великому князю на словах, но великий князь уехал на неделю в Боржом, а мне нужно было возвращаться, потому я уехал без доклада. В результате моя поездка пропала даром, так как взаимные попреки и жалобы продолжались и дальше.

В общем, мои впечатления о Тифлисе были следующие: удушающая жара в городе и чудная температура и воздух на горе, с которой город сообщается фуникулером, идущим не более 10 минут. Прямо попадаешь из пекла в рай. Веселое бесшабашное житье. Работа, как и везде, с прохладцей. Не в пример России настроение всюду хорошее.

Только что я вернулся в Батум, меня пригласили на госпитальный пароход обедать, накормили хорошим обедом, причем за столом сидел целый цветник красивых сестер и пили шампанское. Я спросил, всегда ли это так, но мне объяснили, что больных и раненых сейчас нет, а потому они отдыхают. Вечером я наконец ушел на миноносце в Севастополь и оттуда вернулся в Ставку.

Там настроение было бравурное после удачи Брусиловского наступления,[213] и я было тоже им заразился, но генерал Ронжин,[214] только что вернувшийся из поездки на Южный фронт, сильно меня охладил, сообщив цифры наших потерь, которые были потрясающе велики и не соответствовали добытым результатам. Мы все еще не научились ценить людские жизни и заменять, где это можно и нужно, людей машинами. В результате порыв быстро выдохся. Тем не менее успех был несомненный и тем более важный, что мы уже совсем отвыкли от удач. Сейчас же явилось желание попробовать на других фронтах.

Выбрали Слуцкое направление для Юго-Западного фронта, Барановичское на Западном, а на Северном решили произвести сложную операцию с большим десантом в три дивизии в Рижском заливе с направлением на Туккум. Две последних операции, впрочем, были отставлены, а Слуцкая повела к разгрому гвардии и к ничтожным успехам.[215] Не знаю, кто виноват в этом злосчастном деле, но, как мне рассказывали, операция велась самым бестолковым образом. Порыв гвардии был превосходен, но он разбился о плохую артиллерийскую подготовку и болотистые места, выбранные для атаки. Большие нападки были как на генерала Безобразова, так и на его инспектора артиллерии герцога Мекленбург-Стрелицкого.[216] Брусиловский успех повлиял на решение Румынии выступить на нашей стороне.

Генерал Алексеев был против активного выступления Румынии, и обстоятельства показали впоследствии, что он был прав. Действительно, благодаря нейтралитету Румынии наш фронт от Балтийского до Черного моря сокращался на 600 верст, а с включением румын в число воюющих нам пришлось там сосредоточить до 300 тысяч войск, взяв их с других фронтов. На вступлении румын в коалицию настаивали, главным образом, французы, и их мнение одержало верх. Кроме того, большую энергию в этом направлении развивал вождь румынской оппозиции в парламенте Таке-Ионеску,[217] убеждавший своих соотечественников, что если Румыния не выступит активно, то ничего не получит из австрийского наследства.

Вообще наши дипломатические сношения с румынами велись довольно оригинальным способом. Официальный представитель – посланник в Румынии Поклевский-Козелл,[218] выполняя инструкции министра Сазонова, сдерживал румынский шовинизм, но у нас был еще другой, неофициальный, представитель, контр-адмирал Веселкин, начальник экспедиции особого назначения на Дунае. Веселкин был личный друг государя и подчинен начальнику Морского генерального штаба, но фактически действовал совершенно самостоятельно, опираясь на свою силу при дворе. Экспедиция, как это уже было сказано выше, имела своим назначением снабжение Сербии боевыми и всякими другими припасами и выполняла эти функции очень хорошо, но после того как Сербия была занята немцами и болгарами, Веселкин остался без дела и, будучи человеком энергичным, занялся дипломатией. Об адмирале Веселкине, как об очень оригинальном человеке, нужно вообще сказать несколько слов.

Он был очень умный и чрезвычайно веселый человек с неисчерпаемым запасом анекдотов, чем привлекал к себе всех, с кем имел сношения. Вместе с тем он не был типичным карьеристом и делал всегда много добра своим подчиненным. Вся беда его была в том, что он не родился в век Екатерины, так как самодурство его не знало границ. Он не признавал никаких правил и законов и действовал всегда по своим личным соображениям. Как пример можно привести раздачу им знаков военного ордена и медалей по своему личному усмотрению не только воинским чинам, но и штатским людям и даже женщинам. Над ним уже военное начальство собиралось наряжать следствие, но приехал государь и Веселкин подал его величеству список, и на нем было начертано: Согласен. Воспользовавшись приездом государя, Веселкин произвел в следующие чины почти всех своих подчиненных, большинство которых не имело никаких прав на производство, и в Морском министерстве прямо за голову схватились, чтобы дать этой каше какие-нибудь законные формы.

При нем всегда состояла кучка прихлебателей всяких профессий, составлявших его личный двор, и обязанность которых была в развлечении своего покровителя. Тут были и певцы, и музыканты, и просто пьяницы из хороших фамилий. Все они были записаны как рабочие в мастерские и получали паек и жалованье.

Когда в Румынии начали серьезно поговаривать о выступлении, Веселкин приехал в Ставку за получением инструкций. Генерал Алексеев поручил ему построить плавучий понтонный мост для соединения местечка Исакчи в Добрудже с русским берегом Дуная, а от государя он получил в свое распоряжение полтора миллиона рублей для расположения румынского общественного мнения в нашу пользу.

Веселкин сейчас же накупил в Москве на 50 тысяч всяких серебряных и золотых вещей и с этим багажом начал действовать. Румыны очень падки на всякие подарки, а Веселкин был щедр, и скоро он сделался персоной грата как в румынском флоте, так и в партии Таке-Ионеску. Он субсидировал две большие газеты и, действительно, много способствовал благодаря своей энергии, обаянию своей личности повышению настроения в Румынии. Поклевский-Козелл, конечно, писал жалобы, что Веселкин ему портит всю его политику; Сазонов жаловался морскому министру, но Веселкин никого не слушал и вел свою линию. В июле месяце, когда выступление Румынии в недалеком будущем стало уже делом решенным, адмирал Русин послал меня на Дунай, чтобы на месте составить план действий для помощи Румынии со стороны Черноморского флота.

Я поехал на Одессу и оттуда через Раздельную и Бендеры на Рени. Я сел в обыкновенный вагон 1-го класса, но вскоре ко мне пришел какой-то господин в форме военного чиновника и предложил пройти в специальный вагон экспедиции, курсирующий постоянно по линии. Он мотивировал свое предложение тем, что здесь меня могут побеспокоить, а в вагон экспедиции никто не имеет права войти без разрешения. Влияние Веселкина начинало, оказывается, сказываться уже с Одессы. Я перешел в вагон, и, действительно, ни одна живая душа не смела туда войти, хотя все вагоны были переполнены.

По приезде в Рени сейчас же явился сам Веселкин и повез меня обедать на свой флагманский пароход «Русь».

Я провел на Дунае три дня, и все время были завтраки и обеды с возлияниями, так что я боялся, что заболею от несварения желудка.

В особенности мне памятен завтрак в Вилкове в устье Дуная, куда меня Веселкин возил на своей яхте [неразборчиво]. Там при нас распотрошили только что пойманного осетра, при нас же вынули из него икру, посолили так называемым сладким рассолом и потом на пароходе подали на тарелках к водке.

Однако Веселкин успевал не только кушать и пить. Он совмещал в себе все свойства энергичного администратора, помпадура щедринского типа и нормального кутилы. Дисциплина у него, по крайней мере наружная, была самая строгая. И офицеры, и нижние чины тянулись и отдавали честь как в Петербурге. Я видел развод караулов, и ей-богу он происходил как во времена императора Николая I, и все это с ополченскими частями, которых у него было шесть рот. Как он все это устраивал, я просто диву давался. Одновременно он был и Аракчеевым, и демагогом, и, например, разрешил, в противность всем уставам, нижним чинам курить на улице. В конечном результате его все любили, несмотря на порку, потому что в нем чувствовали сердце и широкую русскую натуру.

Наконец мне удалось сделать то, зачем я приехал. Для этого мы поехали в Галац. Как только пароход подошел к пристани, со всех сторон к Веселкину бросились наши русские извозчики-скопцы, которым он особенно покровительствовал. «Со мной, Михаил Михайлович», – раздавались отовсюду голоса. Когда в Рени был государь, Веселкин представил его величеству депутацию от скопцов, и государь им обещал разрешение вернуться в Россию. Потом в Совете министров были в крайнем затруднении, как поступить с этим делом, и Маклаков как-то его спрятал под сукно.

В Галаце мы поехали к начальнику штаба румынского флота контр-адмиралу [в тексте оставлено место для фамилии]. Почтенный адмирал был очень любезен и настроен самым оптимистическим образом. Когда я его спросил, не опасается ли он прихода австрийской флотилии, то он мне сказал, что они не посмеют, а если и придут, то мы их так примем, что им не поздоровится.

Тем не менее оказалось, что у них нет ни мин заграждения, ни заградительных батарей. Мне пришлось растолковывать ему необходимость принять нужные меры предосторожности, и он, как бы делая мне одолжение, согласился принять сто мин заграждения и четыре 6-дюймовые пушки со всем снабжением и прислугой для постановки с началом войны выше Браилова. Мне сразу стало видно, что нам с такими союзниками еще придется наплакаться. На их помощь можно было рассчитывать только в смысле плавучих материалов для транспорта. У нас уже было решено послать на Дунай три канонерских лодки, пять малых мониторов и немедленно приступить к оборудованию барж для установки на них 6-дюймовых орудий. С этими силами мы рассчитывали не пустить в наши воды австрийскую речную флотилию, состоящую из 10 мониторов, причем половина из них была устарелого типа.

Таким образом моя миссия окончилась благополучно, и я уехал из Рени, унося с собой приятные воспоминания о вкусной рыбе и икре, и в очень скверном состоянии желудка от переедания и перепивания. Веселкин не преминул отправить со мной в подарок государю императору какой-то особенный сыр качкавал[219] весом чуть ли не в два пуда.

15 августа Румыния наконец начала военные действия. Мы отправили на Дунай две дивизии пехоты, дивизию кавалерии под общим начальствованием генерала Зайончковского.[220] По наведенному Веселкиным мосту около Исакчи первой переправилась наша кавалерия, встреченная румынами с большой помпой. Командовал ею, кажется, генерал Леонтович.[221] Полевые войска румын все были на Северном фронте, а на юге против болгар они оставили исключительно ландвер, в чем им скоро пришлось горько раскаяться. Болгары, руководимые немцами, сразу обрушились на их выдвинутый плацдарм впереди городов Туртукая и Силистрии, соединенных с другим берегом Дуная только двумя деревянными мостами. Болгары прорвали фронт, а немецкие аэропланы сожгли самый большой мост и отрезали этот путь отступления. Ничего не было предвидено и ничего не подготовлено, даже не было приготовлено плавучих средств для переправы войск на баржах. Почти целиком весь гарнизон плацдарма попал в плен к противнику.

Генерал Зайончковский получил приказание зайти в тыл противнику, но все произошло так быстро, что он, войдя в соприкосновение с ним, получил уже известие, что румынские войска сдались, и ему самому спешно пришлось ретироваться в Добруджу, во избежание подобной же участи.

Наша флотилия под начальством капитана 1-го ранга Зорина поступила под начальство румынского адмирала Негреско,[222] который, по-видимому, во все время этого дела сохранял нейтралитет и ничем не облегчил участь своих войск. По счастью, австрийцы со своей флотилией в это время занимались ловлей румынских барж и пароходов у Турке-Северины и ничем не помогли болгарам. После этой катастрофы Зайончковский отступил на линию Черноводы – Констанца и поспешно окопался, заняв оборонительную позицию.

В самом начале сентября меня снова послали на Дунай, чтобы ознакомиться с положением. Я застал в Рени полное оживление. Там стояла сербская дивизия, образованная из австрийских пленных, только что пришедшая из Одессы. Она занимала своими палатками все обширное поле между городом и Дунайским пароходством. Офицеры дивизии вместе со своим начальником, генералом Хаджичем, главным образом прибыли с острова Корфу, куда эвакуировалась сербская армия после оккупации Сербии. Я вместе с Веселкиным объехал лагерь. Сербы имели прекрасный и бодрый вид как своей выправкой, так и веселыми лицами. Действительно, эта дивизия, попав в ряд боев в Добрудже, покрыла себя славой и совершила много подвигов, причем потеряла более половины своего состава.

На реке также было очень оживленно: все время ходили караваны из барж, груженных или войсками, или военными грузами, отправляемыми в Черноводы, а оттуда уже по железной дороге, идущей параллельно нашему фронту между Черноводами и Констанцей. В мастерских экспедиции шла лихорадочная работа по приспособлению барж для перевозки раненых. Я был на самой нарядной из них, борт № 1, отделанной действительно на диво, на которой служила жена адмирала Веселкина. Эта баржа отличалась от прочих как элегантностью отделки, так и красотой своих сестер, набранных из бессарабских помещичьих семейств. Сам Веселкин распоряжался самым энергичным образом. Когда это было нужно, он умел заставить работать и самых ленивых, и, действительно, Зайончковский был им очень доволен.

Я долго в Рени не задержался и отправился на пароходе в Черноводы, где застал и нашу флотилию, стоявшую и оберегавшую знаменитый Черноводский мост. Мост этот действительно очень красив и составляет чудо инженерного сооружения. Прямо какие-то ажурные кружева на огромной высоте. Болгарские аэропланы ежедневно сбрасывали на мост бомбы, но почти всегда безуспешно, а маленькие поломки сейчас же чинились. Наши лодки обстреливали аэропланы из своих аэропушек и, по-видимому, успешно, судя по минимальным повреждениям на мосту.

В Черноводах я сел на автомобиль и отправился в штаб генерала Зайончковского, стоявший в местечке с названием, похожим на Меджидие. Генерала я нашел в очень хорошем расположении духа, вероятно, вследствие недавнего удачного боя, где болгары были отражены. Он меня пригласил обедать и все время рассказывал разные разности. Он был очень доволен приемом при румынском дворе, очень много говорил о любезности королевы, но о румынском войске, подчиненном ему, был очень скептического мнения. Нижние чины, по его словам, были неплохи, но офицерский и, в особенности, командный состав не имел никакого представления, что такое война. Ни связи, ни взаимной поддержки совершенно не было. Полки оставляли свои позиции, совершенно не заботясь о соседях. Он был вынужден расставить в тылах свою кавалерию с приказанием гнать обратно отступающие части. Рассказал также несколько анекдотов. Один раз в тылу румынский полк принял нашу кавалерию за болгарскую и недолго думая положил оружие. Чтобы этого впредь не случалось, он приказал всей кавалерии надеть румынские шапки.

Жаловался он на своего начальника штаба, что он вместо того, чтобы работать, только ухаживает за сестрами милосердия. Про Веселкина сказал, что он им очень доволен и что он его взял лаской. «Он такой человек, что если его попросить, то он все сделает, а если приказать, то ничего». В общем, он надеялся, что с прибытием подкреплений он перейдет в наступление и опрокинет болгар.

В этом он ошибался. К нему прибыли сильные подкрепления, но болгары его опрокинули, и ему пришлось отступать в полном беспорядке.

От Зайончковского я приехал в Констанцу. Очень нарядный курортный город представлял картину полного беспорядка. Все состоятельные жители в панике бежали, побросав свое имущество. По улицам бродил голодный домашний скот, который подбирали наши солдаты и отправляли в свои части. В гавани стояли наш броненосец «Ростислав» под флагом адмирала Паттона[223] и несколько миноносцев. Их назначением было поддерживать левый фланг нашей позиции. Я проехал прямо на «Ростислав».

Адмирал Паттон был очень рад меня видеть. Он мне сообщил, что в Констанце стоять было бы неплохо, если бы не постоянные налеты аэропланов, которые ежедневно делали визиты и сильно разрушали город. В «Ростислав», впрочем, пока не было еще ни одного попадания. На «Ростиславе» был очень толковый артиллерийский офицер. Он мне сказал, что благодаря отсутствию практики мирного времени и выработанных методов чрезвычайно трудно использовать надлежащим образом могущественную судовую артиллерию на пользу армии. Он сейчас работал в этом направлении с сухопутными артиллеристами, но боится, что не успеет закончить своей подготовки и что армию собьют раньше. Он просил меня повлиять на генерала Зайончковского, чтобы будущее наступление повелось в охват приморского фланга болгар, с высадкой небольшого десанта в тыл болгарам, как это успешно уже практиковалось на кавказском побережье. Пока что наши миноносцы практиковались в стрельбе по неприятельским позициям, но, вследствие трудности наблюдения, о результатах было судить трудно.

Я перекочевал на «Ростислав» и на другой день рано утром присутствовал при входе в Констанцу пяти больших наших транспортов, привезших пехотную бригаду.

Адмирал Паттон сильно опасался неприятельских подводных лодок и все время сигналами торопил транспорты, которых охраняли миноносцы. Действительно, в продолжение двадцати минут транспорты один за другим вошли к узкую гавань и пришвартовались к пристаням. Сейчас же началась высадка, чтобы успеть убрать с судов всех людей до налета аэропланов, что также удалось очень счастливо. Через час уже все войска были размещены на берегу, и продолжалась только выгрузка грузов. В 9 часов утра я отправился в обратный путь.

Приехав в штаб, я передал просьбу моряков об атаке приморского фланга, но генерал меня рассеянно выслушал и, видимо, был занят чем-то другим.

Впоследствии оказалось, что неприятель обрушился на наш центр, прорвал его, и приморскому флангу пришлось спешно отходить. Те, которые успели отойти на Констанцу, благополучно сели на транспорты под защитой судовых орудий и эвакуировались, а отступившие сухим путем сильно пострадали от атак болгарской кавалерии, и часть их сдалась неприятелям.

У адмирала Колчака, тогда уже командовавшего флотом, был план обороны Констанцы, но, так как заблаговременно не устроили никаких укреплений и войск, отступивших на Констанцу, было очень мало, то пришлось его отбросить. Наши суда очистили порт уже под огнем неприятельской артиллерии.

Тем же путем, как я приехал, так и вернулся в Ставку. Общий смысл моего доклада был тот, что на румын надеяться нечего и нужно рассчитывать только на себя. Генерал Алексеев сейчас же принял меры к усилению наших войск в Добрудже, но они уже прибыли поздно.

Вслед за назначением адмирала Колчака командующим флотом в Черном море контр-адмирал Непенин был назначен командующим в Балтийском море вместо адмирала Канина. Оба эти назначения составили своего рода революцию, так как адмиралу Колчаку было всего 41 год, а Непенину 43 года. Обоим старым командующим нельзя было поставить в вину никаких важных ошибок или промахов, но несомненно, что оба обнаруживали некоторую вялость и, может быть, слишком большую осторожность. На самом деле это было следствием того, что и на море благодаря минам и подводным лодкам война приобрела позиционный характер.

Новый командующий Балтийским флотом в противоположность адмиралу Колчаку учился в корпусе плохо, был изрядным шалопаем, постоянно сидел в карцере и сейчас же по производстве в мичмана попал в кутежную компанию, почему долгое время был на плохом счету у начальства. Только попав в штаб-офицеры, он переменил образ жизни и вдруг обнаружил недюжинные способности. Получив в командование отряд маленьких миноносок, очень неудобно построенных, он быстро привел его в отличное состояние и обратил на себя внимание адмирала Эссена. Назначенный затем начальником службы связи, учреждения совершенно нового, он так сумел поставить этот сложный аппарат, что обратил на себя всеобщее внимание. В своем лице он объединил как оперативную, так и агентурную разведку и, действительно, знал все, что делается как в море, так и у неприятельских берегов, так и в Кильском канале. Он снабжал ценными сведениями не только свой флот, но неоднократно и английский, за что получал особые благодарности. Каждый наш командир или начальник отряда, выходя в море и получив задачу от оперативной части, непременно шел к Непенину для ориентировки об обстановке в море и, возвратившись, давал ему сведения о том, что он видел и слышал.

Таким образом, из скромного места начальника службы связи Непенин создал положение с огромным влиянием на все операции флота, и популярность его возросла до необычайных размеров.

Про адмирала Непенина можно сказать, что он, не имея широкого философского ума, имел большую практическую сметку и положительный административный талант. Его назначение было приветствовано всем личным составом флота.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.