Послушник экзарха

Послушник экзарха

В пятницу 20 июня 1941 года Анатолий заболел гриппом. Пустяковое это событие наверняка стерлось бы из памяти, если бы не воскресенье, которое застало Прохорова в санчасти 131-го артполка. Он проснулся ночью от низкого гула самолетов, иногда прерываемого резким визгом оконных стекол. Что-то большое и тяжелое двигалось в ночном небе. Он не зажигал света. Путаясь ногами в штанах, оделся, вышел в коридор. Уже по тому, как суетились в этот предрассветный час санитары, он понял: что-то случилось. Окликнул одного знакомого ему фельдшера. Фельдшер перевел дух и, глядя куда-то мимо Анатолия, сказал:

— Война… Вот, брат, какое дело…

Сразу стало страшно. Анатолий вышел на улицу. Занималось росное свежее утро. Улица была полна движения, суеты, криков. «Никому до меня дела нет», — подумал Анатолий, и опять ему стало страшно. Он не думал сейчас о том, что его могут убить. Может быть, впервые за свою жизнь почувствовал он острую тягу к людям, желание быть вместе с кем-то, кто бы делал его сильнее.

Не дожидаясь солнца, запад розовел невидимыми пожарами.

В казарме никого не было. Он устало опустился на лавку: ломило суставы. Сидел неподвижно, без мыслей. Где-то далеко низко и гулко ударила пушка. Еще и еще. Анатолий вскочил, выбежал из казармы. Ему стало невыносимо находиться в здании, казалось: пушки бьют только по постройкам. В сумраке конюшни переминались три лошади. Он на ощупь отвязал повод пегой кобылы, тяжело, неловко влез и, только когда влез, вспомнил о седле. «Черт с ним, с седлом», — подумал Анатолий…

К полудню он нагнал свою батарею. Шли на Ковель. За спиной грохотала канонада.

— Куда же мы идем? — спросил Анатолия Вася Столяров, наводчик второго орудия. — Слышь? Там же бой… Куда же мы-то идем?

— Куда ведут, туда и идем, — зло ответил Анатолий, — чем дальше, тем лучше…

В их колонне народу было человек триста. Сзади шли четыре танка. В понедельник с утра над дорогой первый раз на бреющем прошли «мессершмитты». Все кинулись в кювет, в мелкую придорожную ольху. «Мессершмитты» метко били по машинам. Не торопясь, заходили снова и снова.

— Господи! — горячо шептал Анатолий, вдавливаясь грудью в сырую землю кювета. — Помоги мне, господи! Не покарай раба твоего, господи…

Двигались только в темноте. Танки отстали. Командир послал Прохорова и Столярова связными узнать, где танки: с танками было как-то спокойней. Они бродили всю ночь, но танков не нашли. К утру двинулись назад, но батарея за ночь ушла, видимо, дальше. Припекало солнце. Хотелось есть и спать. Шли краем дороги, едва заслышав самолет, прятались. К полудню встретили десятерых в штатском, сильно заросших, с оружием.

— Кто такие? — хмуро спросил Столяров.

— Та, можа, ты шпиен, — хмуро сказал, выйдя вперед, грязный рыжий человек в городском кремовом пиджаке и солдатских галифе. И, оглядев с ног до головы Столярова, добавил:

— Тикаем. Тикаем, понял?

Пошли дальше. Рыжий со своей группой шел, чуть поотстав. За поворотом шоссе наткнулись на немецких мотоциклистов. Четверо немцев — здоровяки в серо-зеленых мундирах с засученными по локоть рукавами — закусывали, не слезая с мотоциклов. Прохоров и Столяров залегли. Немцы, побросав термосы, вскинули автоматы.

— H?nde hoch, Ivan! — весело крикнул один из немцев.

— Ишь, какой быстрый, — прошипел Васька и выстрелил. Немец, смешно взмахнув руками, повалился на руль мотоцикла. Ударили автоматы. «Тюф, тюф, тюф», — услышал Анатолий где-то совсем рядом. Он втянул голову в плечи, все тело его напряглось, ожидая пули: «Вот сейчас, сейчас, и все. Все!» Короткий крик Васьки заставил его обернуться. Столяров лежал, закрыв глаза и приложив ухо к земле, словно слушая что-то в траве. По щеке его бежала маленькая черная струйка. «Вот и меня сейчас, вот сейчас, — пронеслось в голове Анатолия. — Зачем? Почему? Что я сделал? За что я должен умирать? Не хочу, не хочу…» Он уже не был человеком, в нем кричало животное, обезумевшее от страха. Автоматные очереди не убили его тела — они убили его душу. Не отрываясь от земли, он отбросил насколько мог далеко винтовку и стал подниматься на корточки, крича что-то гортанное, не понимая слов и не слыша себя. В то же мгновение он сообразил, что не поднял рук. И тогда он выбросил вперед сначала левую свободную, а поднявшись совсем, и правую.

«Пристрелят сейчас», — с тоской подумал он, видя, что немцы не опускают автоматов…

Его не пристрелили. На ближайшем хуторе его заперли в сарай. Унтер-офицер в красивых роговых очках обыскал его, отобрал спички, ремень и комсомольский билет. Много лет спустя Прохоров напишет в анкете: «Выбыл из комсомола в связи с пленением». Потом его повезли в Брест. Вместе с двумя десятками военнопленных он пилил дрова для большой офицерской столовой. Визг пил не мог заглушить близкой канонады: Брест сражался. Это раздражало Прохорова. Ему бы стало спокойнее, если бы все уже были в плену, вся страна…

Стали поговаривать о том, что пленных повезут в Польшу, а может быть, и в Германию, в специальные лагеря. Он испугался и решил бежать. Кучер повозки, на которую грузили поленья, достал ему брюки и пиджак. Днем, когда они работали, охранники — два солдата — резались в карты, пищали на губных гармошках и не обращали на пленных никакого внимания. Он уговорил кучера спрятать его в повозке, под дровами. Удрал.

Вернуться к своим, в армию — даже мысли такой не было. Он вспоминал «мессершмитты» и маленькие вороненые автоматы в руках тех, на мотоциклах. Нет, ясно, что Россию они задавят. Надо влезть в какую-нибудь щель, отсидеться, выжить. Главное — выжить.

А выжить ему было трудно. Он боялся городов: там были немцы. Он не знал и не понимал крестьянского труда и в деревне был чужим человеком. Он не умел работать и не хотел воевать. Он не мог жить, но он хотел выжить. Самая логика его существования подвела его к паразитизму. Он вспомнил московское тайное общество, первые робкие знакомства в церквах. Это был единственный опыт его жизни, опыт, определивший его выбор.

Анатолий кочевал из церкви в церковь, от священника к священнику. В местечке Жировцы под Барановичами осел в монастыре у митрополита Пантелеймона.

Митрополита видел еще в Москве. Напомнил. Угодничал. Прижился. Даже справку добыл: «Прохоров Анатолий Яковлевич, 1922 года рождения, является членом монастырской братии…» — и подпись, старосты. Такая справка — это тебе не комсомольский билет, с такой можно и уцелеть…

Со справкой перебрался в Минск, в женский монастырь. За ворота — ни-ни. Тушевался, как мог. Мысль одна: лишь бы кормили. Ведь скоро все образуется, фронт катится на восток, все дальше и дальше… Лишь бы кормили, лишь бы смуту пережить… Трагедия Родины была для него опасным неудобством.

В Минске он узнал, что в Вильно проездом будет Сергий Воскресенский — экзарх Латвии, Литвы и Эстонии. Это была птица высокого полета, не чета Пантелеймону. Прохоров рискнул, поехал в Вильно. Встретились в монастыре. Экзарх, полнеющий 45-летний брюнет с женскими покатыми плечами и округлыми, мягкими движениями, принял ласково. Анатолий припал к руке владыки. Плакал. Говорили долго, за полночь. Вспоминали Москву, церковь на Преображенской площади, где Анатолий однажды прислуживал архиепископу. Потом заговорили о главном.

Сергий Воскресенский, бывший архиепископ Дмитровский и секретарь Московской патриархии, был осторожен и умен. Да ведь и игра стоила того. Игра была крупная. Во время отступления Красной Армии из Риги он спрятался в кафедральном соборе. Планы были далекие: сан Московского патриарха. Разумеется, после того, как Гитлер въедет в Кремль на специально подготовленной белой лошади. А пока надо было укреплять позиции. В августе 1941 года Сергий организовал «Псковскую православную миссию» — это была основа будущей Московской патриархии. Миссия старалась изо всех сил: подбирали старост и городских голов, выявляли коммунистов, комсомольцев, искали евреев, нащупывали нити, ведущие к партизанам. Использовали даже старух, доверчивых богомолок, их исповеди размножались на машинках, шли на стол знающим людям из службы СД.

Своих политических взглядов Сергий не скрывал. Протопресвитер Иоанн Янсон писал о нем:

«Он не задавался анализированием того вопроса, как и почему большевизм возник и укрепился в России. Он знал только одно твердо, что этого большевизма не должно быть в России, что его нужно прогнать».

Протопресвитер не льстил экзарху. В журнале «Православный христианин» в октябре 1942 года Воскресенский писал:

«Желать победы большевистского оружия — значит желать смерти не только России… это значит накликать гибель на всю Европу, на весь христианский мир… Этой победы господь не допустит. Большевики обречены».

И не случайно псковский гебитскомиссар телеграфировал экзарху:

«Канцелярия фюрера уполномочила меня передать вам благодарность за поздравление и присланный вами подарок ко дню рождения».

Да, были и подарки. Много всего было… Не чурался экзарх и дел чисто мирских. Помогал сколачивать из разных подонков армию предателя Власова. Позднее в одном из писем Прохорову он писал:

«С Андреем Андреевичем (Власов. — Прим. автора) мы имели 2-часовую беседу, вполне удовлетворившую нас обоих».

После разговора с экзархом Анатолий понял: он нашел то, что искал, — опору. Теперь можно было жить, как за каменной стеной. Попрочнее монастырской. Он стал послушником, точнее сказать — домашним слугой, иподьяконствовал, прочно вошел в немногочисленную, но постоянную свиту. И все было бы хорошо, не случись этого торжественного пасхального обеда, на котором референт службы СД по церковным делам Гегингер заинтересовался скромным послушником прибалтийского экзарха.