6

6

На собственную одинокую судьбу Николай Михайлович Кузнецов никогда не жаловался. Ни в душе, ни вслух. И не завидовал другой, более удачливой. По его разумению, Советская власть дала ему, бедному крестьянскому пацану, почти все, о чем он мог мечтать. И все почти задаром, ничего не требуя взамен…

Когда классовые события докатились в 1918 году до его родной деревни, Кузнецову не было и пятнадцати.

По призыву души он активно помогал местному комбеду в борьбе с кулаками, попами и белогвардейцами. Позже, в красноармейском отряде, вступил в почетные ряды большевистской партии, обещавшей всем сочувствующим трудящимся просветление и всемерное благополучие.

После гражданской окончил с некоторым напряжением школу рабочей молодежи и поехал в Москву поступать в профтехучилище, которое обещало общежитие успевающим по всем предметам. Вышел из него созревшим специалистом широкого профиля по регулирующей и запорной арматуре: задвижкам, клапанам и пр. На Дорогомиловском заводе Кузнецов вскоре превратился в квалифицированного рабочего шестого разряда, ударника пятилетки и члена профкома по воспитательной работе с молодежью. После пятнадцати лет показательного труда он получил в личное распоряжение вполне приличную восьмиметровую комнату в пятикомнатной коммуналке. К сожалению, нестандартная внешность, испорченная крупным носом и тяжелым подбородком с двумя шрамами, а также принципиальный характер не способствовали благополучному разрешению семейного вопроса: так и остался бобылем.

В 1941 году Кузнецов пошел добровольцем в Московское ополчение и, к своему собственному удивлению, остался жив. Прошел всю войну, не затронутый ни пулями, ни осколками, хотя пару раз контузило со снижением природного слуха. А ранен был уже после окончания войны, в Берлине, какой-то шальной пулей неизвестного происхождения. Может, и свой по пьянке пальнул. Ранен Кузнецов был нетяжело, в левое плечо. Так, больше для памяти, чем для физического ущерба. Рука чуть усохла после этого случая, но работоспособность вполне сохранила.

Перед отправкой домой на его сержантской груди блестели три медали.

До посадки в товарные вагоны остатки их батальона выстроили на разрушенной, но чисто выметенной немецкими женщинами железнодорожной платформе. После расчета и пофамильной проверки команда на посадку задержалась. Ждали какого-то важного офицера из спецслужбы. Он приехал в сопровождении двух солдат на американском джипе. Обходя строй, офицер кричал сиплым голосом:

— Газо- и электросварщики… Механики-ремонтники… Электрики…

И еще, еще раз:

— Газо- и электросварщики… Механики-ремонтники… Электрики… Имеющие довоенный стаж работы по специальности. Повторяю… Имеющие довоенный стаж работы по специальности. Три шага вперед… арш!

Кузнецов мгновенно прикинул в уме, что его можно тоже отнести к механикам-ремонтникам, и шагнул вперед.

Их собрали в отдельную группу и через шесть часов отправили куда-то в товарном вагоне с двухэтажными нарами из толстых досок. Сопровождал их тот же сиплый офицер с двумя автоматчиками.

По дороге — 12 суток до Челябинска — офицер доходчиво объяснил им, что хотя все они и являются демобилизованными, Родина пока не имеет возможности отпустить их на вольную жизнь, а потому в порядке оргнабора направляет на временную работу по специальности на Восток.

О своей московской комнатушке, забитой наглухо четырьмя мощными гвоздями от посторонних глаз, Кузнецову пришлось временно забыть.

В Челябинске ему предоставили благоустроенное общежитие с комнатами на восемь человек, рукомойниками и туалетом в коридоре, общей кухней и душем. На тракторном заводе он зарекомендовал себя высококвалифицированным специалистом. Сам Николай Михайлович не ощущал никакой государственной необходимости в своем пребывании на Урале и постоянно просил в парткоме отпустить его в Москву, по месту постоянной прописки с заколоченной еще в 1941 году входной дверью.

Однако, не проработав и двух лет, Кузнецов попал под новый оргнабор, и по настойчивой рекомендации цеховой партячейки заключил трудовой договор на трехлетнюю работу на важной государственной стройке, именовавшейся Базой № 10.

Кузнецов понимал, что под этим условным названием скрывается, вероятно, какой-то секретный военный завод. Но это его нисколько не пугало. Лишь бы предоставили отапливаемую отдельную комнату и через три года отпустили в Москву.

И то, и другое ему твердо обещали. Первое выполнили практически сразу. В зоне ему провели беглый медосмотр. Врач потрогал с сомнением его усохшую левую руку, пробурчал что-то, чего Кузнецов так и не расслышал, и нехотя расписался в его личной карточке.

Сфотографировали на пропуск. Провели вводный инструктаж. Объяснили коротко стратегическую важность объекта «А», куда его направляли для почетной и важной работы. Предупредили о секретности завода, предложив подписать какой-то документ о неразглашении государственной тайны и ознакомлении с порядком проживания в зоне.

До начала монтажных работ в производственном цехе Кузнецова временно закрепили контролером-наблюдателем к двум бригадам отделочниц. «Нашли работу для мужчины!» — периодически возмущался он вслух, но тут же успокаивался, когда ему объясняли, что начало монтажа не за горами.

— Потерпи еще маленько, Михалыч, — советовал ему партгрупорг Серегин, — на днях переведем тебя в цех.

Сейчас же задача Кузнецова состояла в том, чтобы бригады не простаивали из-за отсутствия отделочных материалов, инструментов и плохого настроения. В отделе снабжения ему выдали два химических карандаша, блокнот для записи разных производственных мыслей и три десятка агитационных плакатов, призывавших заключенных работать ударно и добросовестно, если они желают снизить срок. Николай Михайлович периодически развешивал их на самых видных и людных местах…

Первая суббота октября 1947 года…

В субботу идти на работу веселее, чем в остальные дни недели. «Это уж везде так, — думал Кузнецов, — что на «большой земле», что здесь, в зоне».

Автобус фыркнул, дернулся и остановился, не доезжая метров ста до проходной объекта «А». Встал посреди большой жирной лужи. Николай Михайлович двинулся к проходной неторопливым размашистым шагом, хлюпая по осенней грязи резиновыми сапогами. Они были на два размера больше потребных, но уж какие достались по распределительному талону. Хорошо, хоть такие на ногах.

Сошедшие с автобуса обгоняли его с обеих сторон. Торопились, чтоб меньше стоять в длинной очереди на проверку входных пропусков.

Для зэков-строителей был заготовлен широкий проволочный коридор. Их привозили раньше и дисциплинированно, под лай собак, вводили во внутреннюю заводскую зону строительства. А для вольнонаемных существовала тесная рабочая проходная. Все спешили, чтоб сэкономить время, даже занимали друг для друга очередь. А Кузнецов никогда не ускорял шаги. Да и куда спешить-то? Жизнь не обманешь, не обгонишь. У нее своя, отмеренная и предопределенная со дня рождения скорость течения. Он и после окончания рабочего дня не спешил. Не участвовал в шумной давке около первых автобусов. Все равно всех увезут в жилпоселок. А на первом или на последнем автобусе — какая особенная разница? Может быть, в этих пятнадцати минутах у каждого свой резон и своя судьба…

Со своими подопечными Кузнецов сработался.

Бригады возглавляла заключенная из Рязани, Валентина Нефедова. Она являлась прирожденной ударницей, не умевшей работать в спокойном размеренном темпе, присущем заключенным.

Ее горячая натура требовала спешки с периодическим взрывом эмоций. Нефедова и на воле работала бригадиром отделочниц. Грех попутал ее во время увлечения несанкционированным ремонтом в подъезде собственного многоквартирного дома. Входные даери и лестничные перила давно облупились. На стенах не оставалось свободного места для именных сердец, пронзенных стрелами, сурового краткого мата и похабных пословиц, нацарапанных отвертками и перочинными ножами. Случайным днем чаша терпения Нефедовой переполнилась жаждой действия. С ведром голубой краски, выносимой ею через пролом в заводском заборе, ее и задержали. Валентина не оправдывалась в суде. Сказала, что любое наказание воспримет как необходимое в суровое военное время и выдержит его с честью. Думала, пожурят и дадут условный срок. А дали восемь лет.

В заключении Нефедова смекалисто постигла нехитрые премудрости и специфические правила поведения, превратившись через два года из симпатичной молодухи в жилистую бабу с хриплым голосом, которую соседки по барачной койке побаивались и уважали.

В Кыштымскую зону их лагерь перевели в конце 1946 года. Сначала бросали на случайные, подхватные работы. А в следующем году начались отделочные работы на объекте «А»…

— Привет, Валюха, — жизнерадостно приветствовал Нефедову Николай Михайлович.

Две стены в комнате были оштукатурены и подготовлены под покраску. На двух других еще копошились.

— Здорово, Михалыч! — и сразу к делу: — Чего ты стал как пень? Краску тащи. Видишь, простаиваем.

Ворчала она заблаговременно, но Кузнецов послушно притащил ведро зеленой краски.

— Принимай, Валентина. Такая, нет?

Нефедова поковыряла присохшую пленкой поверхность деревянным прутиком.

— Опять с комками, — недовольно пробурчала она, — принимаю условно. Потом олифы подкинешь. И еще одно ведро.

В этот момент Нефедова вспомнила о чем-то своем, припасенном на сегодняшний рабочий день, и сразу смягчила грозный тон.

— Михалыч, пойдем-ка посмотрим соседнее помещение. Говорят, чего-то там надо отделать по-особому.

И потащила его под локоть через зияющий пролом в большой зал, заваленный по щиколотку мусором и щебенкой. В углу небрежно разбросалась огромная куча полубитой глазурованной плитки.

Нефедова прислонилась к стене для интимного разговора:

— Слушай, Николай Михайлович, угости для начала чинариком. Кузнецов неторопливо вытащил из нагрудного кармана рубашки стопочку аккуратно нарезанных газетных заготовок. Он уже месяц как перешел на дешевые папиросы. Но на работу брал еще старые запасы махорки. Засыпал, свернул, облизал дважды языком по всей длине и вежливо подал. Бригадирша глубоко затянулась ароматным дымом и обмякла в блаженстве. Молчала, не желая оторваться.

— Как здоровье, Валюха? — прервал затянувшуюся паузу Кузнецов.

— Нормально, что ему будет? — откликнулась она и сразу вспомнила: — Слушай, Михалыч, дело у меня к тебе небольшое. На пять копеек.

— Ну?

— Ну да ну. Дай сообразить начало… — Еще раз глубоко затянулась. — Я спросить тебя хочу. Только без обид и слюней. Ты как, мужик еще?

— В каком смысле? — недоуменно взбрыкнул Кузнецов.

— Ну, жена, скажем, у тебя есть?

— Пока нет, — обиделся, задетый за живое, — может, появится скоро. Тебе-то какая печаль?

— Помоги одной нашей в бригаде…

— Чем помочь?

— Трудно ей, понимаешь. Не выдерживает физической нагрузки. Дохнет. А так она баба очень приличная.

— За что же села «приличная»?

— За что, за что… Кто его знает, за что. Нас послушаешь — все мы безвинные сидим. Говорит, пустила на ночлег «лесных братьев». Друзей или, может, родственников. Из Закарпатья она. Говорит, засекли, караулили. Гостей перебили на месте. А она схлопотала пятнашку.

— Ты про кого, однако, рассказываешь мне?

Кузнецов слышал плохо. По губам понимал прилично, но не очень сложные мысли. Переспрашивать стало для него привычкой.

— Про Ленку. Та, что угол выравнивает. — Нефедова мотнула головой в сторону дверного проема, потом крикнула в соседнюю комнату: — Ленка!

— Што? — откликнулся гулкий голос.

— Походь сюда на минутку.

В проеме показалась голова женщины, аккуратно повязанная темным платком. Усталое, сухое, но еще моложавое лицо. И глаза черные, равнодушные ко всему.

— Што тебе? — переспросила вялым движением губ.

— Ты это, Ленка… работай поаккуратней. После выходного будем сдавать комнату. Понятно? Ну что уставилась на меня? Все. Иди работай.

Лицо скрылось.

— Как, подойдет? — теребила бригадирша Кузнецова, пытаясь подвести итог и закруглиться.

— Да вроде ничего, — неопределенно промычал Кузнецов, не понимая ситуацию.

— Ну так что? — опять заторопила Нефедова.

— Что «что»? — почему-то обозлился Кузнецов и на бригадиршу, и на собственную бестолковость.

— Фу ты, мать-перемать! — начала горячиться Нефедова. — Ты что, совсем недоразвитый? От тебя-то ничего особенного не требуется. Расстегнул ширинку. Раз-два. Вот и все дела. Понял теперь?

— Где это? — совсем смутился бывший фронтовик.

— Да вон там, в углу, — она показала в сторону кучи побитой плитки. — Там лаз есть в кабельный полуэтаж. Вроде подвала. И лестница приставная, и лежанка из досок. Как в «Метрополе», — захихикала она. — Соображаешь?

— Как это? Прямо сейчас? — Николай Михайлович только сейчас уразумел окончательно, какой подвиг от него требуется.

— Господи, как ты воевал такой? — голос Нефедовой выражал нарастающее раздражение. — Мужик ты вроде ничего, добрый. Но голова твердая. Как кирпич.

Кузнецов молчал.

— Понимаешь, Михалыч, не может она с солдатами из охраны. Ненавидит их люто. А потяжелеть ей необходимо. Чтоб режим смягчили… Она и так дохлая. Иначе совсем загнется. Ну?

Кузнецов бросил окурок, притоптал его и решился.

— Не смогу я, Валентина, — выдавил он. — Не получится у меня. Хоть и жалко ее, а не смогу… Не обижайся.

— Ну и вали отсюда! — разошлась бригадирша. — Топай за олифой.

И уже в дверях добавила с тихой угрозой:

— Только помалкивай. И без тебя найдутся…

Два врача, обслуживающих всю лагерную зону, сбились с ног, принимая роды. Четверть женского лагеря забеременела в первые же месяцы. Между тем не было ни родильного отделения, ни детприюта.

Кузнецов возвращался с работы понурый.

Предпраздничного настроения как не бывало.

Когда же начнется настоящая работа? Скорей бы монтаж.

По дороге в барак он забежал в продуктовую лавку за бутылкой. И дома весь вечер огорченно вспоминал: «Зачем он тогда, в сорок пятом, сделал три шага вперед? Кто его тянул?..».