25
25
Вскоре после эпизодического пускового триумфа на заводе «Б» аварии захлестнули и радиохимическое производство. К сравнительно мелким и постоянным, вроде коррозии оборудования и протечек раствора, добавились более серьезные, которых более всего и опасался Курчатов: самопроизвольные цепные реакции (СЦР).
Хотя утвержденную его регламентом предельную норму концентрации плутония в растворах — не более 150 граммов! — с грехом пополам старались соблюдать, опасность СЦР подкралась незаметно, исподволь. Оттуда, откуда ее совсем не ждали.
Эти аварии казались эксплуатационному персоналу какими-то непонятными и таинственными, и потому воспринимались всеми не как результат обычной оплошности или ошибки, а как наваждение.
Аппаратчицам и технологам стало казаться, что они не застрахованы ничем и никем от любой трагической случайности.
А действительная причина аварии чаще всего крылась в том, что на внутренней поверхности аппаратов невидимо для глаза происходила постепенная адсорбция плутония. На стенках откладывался никак не проявляющий себя до времени твердый налет этого металла. С течением дней, недель и месяцев толщина этого слоя росла, увеличивая массу никем не учитываемого делящегося плутония.
В каких-то аппаратах она приближалась в конце концов к критической отметке. И тогда достаточно было малейшего внешнего толчка — повышения температуры в помещении, уровня в емкости или концентрации, даже в допустимых пределах, — и цепной процесс деления ядер начинал свой непредсказуемый и неконтролируемый разгон.
СЦР могла протекать бурно, со взрывом емкости от теплового расширения содержимого, и более спокойно, даже невидимо для окружающего персонала.
Тогда, в начальный период атомной гонки, никому и в голову не приходило, что технологические емкости необходимо периодически освобождать от растворов и профилактически промывать, очищать стенки от опасного налета плутония.
Первые аварии, связанные с СЦР, воспринимались персоналом угнетающе-трагически как постоянно висящий над головами невидимый дамоклов меч.
Из воспоминаний химика-технолога Лии Сохиной:
«Аппаратчица Р.Е. Секисова находилась возле фильтровальной камеры. В какой-то момент она почувствовала себя плохо. Отошла от камеры и прислонилась к двери. Начальник смены B.C. Петров увидел это и сказал: «Что, пасха подействовала? Иди, работай. Металлурги ждут продукт».
Сам сел рядом с камерой писать рапорт о работе за смену. Аппаратчице опять стало плохо, а Петров, как он сказал позже, почувствовал какой-то жар.
Он отпустил с работы Секисову, а сам подошел к камере, чтобы закончить фильтрование. Тут он увидел, что полотно фильтра как будто дышит: поднимается и опускается само собой.
Гамма-фон на рабочем месте оказался очень высоким. Все, кто работали вблизи камеры, пошли в медпункт. Затем их всех отвезли в больницу. Секисова умерла на тринадцатые сутки. Остальных пострадавших удалось спасти… Когда позже, для выяснения причины аварии, разрезали аппарат, по всей его внутренней поверхности обнаружили слой отложившихся солей плутония толщиной 2–3 сантиметра..
Он и дал критическую массу для начала неконтролируемой цепной реакции».
Из воспоминаний аппаратчика Юрия Татара:
«… Смена была ночная… Под камерами, где происходила вся работа с радиоактивностью, было очень «грязно». В ремзоне — сильная загазованность. Были видны протечки кислоты, в лужах кислоты валялись тряпки.
Я сказал своему сменщику убрать под камерами… В технологических картах, в которых должны быть записаны все проделанные за смену работы, никаких записей не было…
Пошли разбираться к моему начальнику смены, Л. И. Сапожнико-ву. Тот был не совсем трезв и дал команду смену принять. Я отказался. Начальник смены тогда сказал, что меня до работы не допускает. Вообще, я могу идти домой.
Домой я не пошел. Сказал, что смену я отсижу на рабочем месте…
Прошло три часа. Пришел начальник смены и сказал мне взять пробы из аппарата.
Взял пробу, принес в лабораторию. Концентрация плутония в растворе оказалась очень высокой. Пока я шел из лаборатории в цех, то понял, почему ничего не было сделано моим сменщиком. Он знал, что аппараты переполнены, концентрация продукта очень высокая, а разгрузить продукт некуда. Вот он и оставил все это нашей смене.
Перегруз аппаратов произошел потому, что днем там проводили опытную операцию специалисты из Москвы: что-то связанное с органикой. Мы с ней никогда не работали. Не знали, как обращаться… Я это заметил, когда отбирал пробу. Обычно плутониевый раствор чистый, как слеза. А в этой пробе было какое-то жирное пятно…
Лабораторный анализ показал, что содержание радиоактивности было многократно выше нормы. Тогда начальник участка дал команду вскрыть аппарат… Промедление могло вызвать переполнение аппарата и его взрыв…
Начальник следующего участка сперва согласился принять литров двести раствора, но, когда узнал, какова его концентрация, отказался. Надо было что-то предпринимать. Решение было принято следующее: отсосать вакуумом часть раствора из аппарата. Куда отсасывать? Мы нашли только одну двадцатилитровую бутыль и два нержавеющих бачка…
Делали это вдвоем, я и еще один аппаратчик, А. Дербуш. После того, как первую бутыль наполнили и перелили в бачок, его не унесли, а оставили рядом.
После этого Дербуш почувствовал себя плохо и ушел… Я повернулся, чтобы посмотреть, сколько органики еще осталось в аппарате, и оказался между бачком с раствором и бутылью.
Очевидно, мое тело превратилось в экран-замедлитель.
Вспыхнуло голубое свечение, и пошла цепная реакция. Раздался хлопок, и бутыль разлетелась на части. Меня отбросило на расположенные неподалеку вентили управления аппаратом.
Дверь в комнате № 47 вышибло взрывом. Мне ничего не оставалось, как спрыгнуть вниз с аппарата и бежать по туннелю к выходу.
Всего я находился в зоне цепной реакции примерно 15 секунд. Меня остановил часовой на выходе и спросил, куда я иду, ведь смена еще не закончилась. Я ответил, что иду в душ, но охранник меня не выпустил. Пришлось возвращаться на рабочее место. Навстречу из производственного помещения бежали люди. Работала сигнализация. Внутри помещения шла цепная реакция…
Немного позже прибежал начальник смены Сапожников и стал расспрашивать, что где находится. Я ему сказал, что туда заходить нельзя. Бутыль взорвалась, и раствор с органикой разлился. Эта органика, как кисель. Я пока бежал, скользил по ней.
Дальше я сам не видел. Мне рассказывали.
Сапожников побежал в цех. Ребята-аппаратчики его не пускали, но он их растолкал и вбежал к аппаратам. Схватил нержавеющий бачок с той частью органики, которую мы отсосали в первый раз, прижал его к себе и стал спускаться по лестнице, чтобы вылить бачок в канализационный люк, находящийся внизу. Этот люк вел в отстойник, куда мы сливали всю грязь. По дороге он поскользнулся на лестнице, съехал по ней на спине, но бачок не выронил, а вылил в канализацию. После этого СЦР остановилась… К этому времени прошло минут двадцать. Я уже помылся. Привели под руки Сапожникова. Он не мылся. Его обтерли, и все.
Нас отвезли в здравпункт, потом в ФИБ-1. Нас уже начало рвать…».
Потом их самолетом отправили в Москву, в клинику № 6.
Сапожников умер через десять дней. За жизнь Татара врачи боролись 11 месяцев. Сперва ампутировали правую ногу и правую руку. Затем — левую ногу. Ампутации проводились не сразу, а по частям: врачи старались сохранить побольше от конечностей. Боли были такие, что Татар все время просил, чтобы его умертвили. Пытался выброситься из окна. Остался жив…
Медики, которые по долгу службы первыми принимали всех пострадавших и поэтому лучше других были информированы о масштабах облучения, склонялись к мысли о необходимости организации постоянных профилактических осмотров. Они понимали, что к ним поступают чаще всего больные со средней или тяжелой формами лучевой болезни, когда многие биологические процессы в человеческом организме уже необратимы.
В этих случаях и помочь иногда ничем невозможно.
Но вот избежать роста числа хронических заболеваний, связанных с большими дозами радиации, накапливающимися постепенно в течение месяцев, по мнению врачей, можно было. Они считали, что переоблученных надо, хотя бы временно, переводить на работу в «чистые» условия труда.
В период резкого увеличения потока больных с объекта «Б» лечащий врач Еманова рискнула написать докладную лично Славскому, в которой категорически предложила ему освободить от работы 10 из 12 начальников отделений.
Славский был в бешенстве, прочитав записку врача. Он и без напоминаний знал, что уже 25 % работающих в радиохимии в той или иной форме больны лучевой болезнью. Но что он мог сделать? Сменяемость персонала в некоторых отделениях достигла чрезвычайных, почти критических размеров. Выхода из этой ситуации он не видел. Кто-то в этот первый период атомного бума должен был жертвовать своим здоровьем и жизнью. Славский сам был уже прилично переоблучен.
Получив записку от Емановой, Ефим Павлович не удержался и разразился кавалерийским матом времен гражданской войны в присутствии молоденькой секретарши. Заметив некоторое удивление в ее глазах, успокоился и написал жирно, прямо по тексту докладной: «А кто будет работать, если всех выведем из рабочих зон?».
Славский, лично отвечавший по должностной инструкции за соблюдение правил ТБ на вверенном ему производстве, лучше других понимал трагичность ситуации.
Он первым подписывал все акты расследований несчастных случаев. Он же докладывал Ванникову в ПГУ о происходящих авариях. Его таскали на внеплановые оперативки к Музрукову и изматывали комиссионными разборками случаев со смертельным исходом.
Только богатырское, по наследству доставшееся здоровье позволяло Славскому выдерживать ежедневные стрессы плутониевой зоны. А усилия службы Шутова в это нелегкое время были направлены на «пресечение и локализацию всяческих вредных слухов об авариях», которые, несмотря на строгие режимные запреты, мгновенно распространялись среди работников объекта. Обсуждали аварии и инженеры, и рабочие. Обычно в очень узком кругу. Лучше всего один на один, в туалете или на свежем воздухе. Выводы делали разные.
Татьяна, например, считала, что причиной всех аварий является безудержная производственная гонка, заставлявшая сменных технологов идти на нарушения технологических эксплуатационных инструкций.
Из-за этого ее отношения с начальником отделения складывались не просто плохо, а конфликтно. Тот был крайне недоволен тем, что из-за ее пунктуально точного выполнения технологических операций, замедляющего «общий темп движения вперед», их смена постоянно числилась в отстающих в развернувшемся социалистическом соревновании между бригадами. Второй месяц без переходящего красного вымпела! Это — не дело!
После нескольких разъяснительных бесед с Татьяной начальник временно перевел ее на рабочее место более низкой квалификации. На месяц — в проботборщицы («для промывки молодых упрямых мозгов!»).
По-человечески это было бестактно, тем более что Татьяна ходила уже на шестом месяце…
Радиохимическая технология, отработанная в лабораторных условиях на небольших объемах облученного урана, в колбах и пробирках, в реальных условиях масштабного производства требовала постоянной ежедневной корректировки. Этим занималась пусковая бригада ученых под руководством Бориса Александровича Никитина. Его заместителями являлись директор ГЕОХИ Александр Павлович Виноградов и профессор из РИАНа Александр Петрович Ратнер, автор «Синей книги». Их помощь на первом этапе была неоценимой для производственников. «Академиков» уважали за их реальную, практическую помощь. Эта пусковая бригада постоянно нуждалась в отборах проб и оперативных результатах их анализа.
Отдела технологического контроля (ОТК) в первые месяцы не существовало вообще. И в этих условиях важное значение приобретала процедура отбора проб из аппаратов и их оперативный анализ в химической и радиометрической лабораториях. Концентрация химреагентов в растворах и, в первую очередь, концентрация плутония требовали постоянного контроля.
Из воспоминаний М.В. Гладышева, зам. главного инженера завода «Б»:
«В проекте не были предусмотрены ни дистанционный отбор проб, ни расфасовка под защитой, ни транспортировка, ни безопасное хранение. Поэтому отбор делался самым примитивным образом — прямым забором продуктов из аппаратов. В местах, где брали пробы, влияние радиации просто не учитывалось…».
Между тем, это была весьма опасная операция, так как концентрация плутония в некоторых аппаратах и трубах была очень высока, и при проливах растворов на незащищенные части тела можно было сжечь их. Труд пробоотборщиц неплохо оплачивался и на словах всегда превозносился как крайне необходимый для выполнения Государственного задания.
Взять пробу в бутыль или колбу, подоткнув горло ветошью во избежание пролива, — это полдела. Эту емкость с радиоактивным раствором еще надо было донести до лаборатории «на собственном пузе». Хотя дозиметрического контроля в первые месяцы не существовало, девчонки вскоре осознали, что от безобидного на вид прозрачного раствора исходят таинственные, вредные для здоровья лучи, наподобие рентгеновских. Но все равно никто не бежал в лабораторию. Торопились, конечно, но шли шагом. Иногда — полубегом.
Из воспоминаний М.В. Гладышева:
«Работой по отбору проб, их расфасовкой для анализа руководил Э.З. Рагимов. Он всеми силами старался снизить облучение своих подчиненных. Всегда рассказывал, как лучше отобрать пробу, где можно сократить путь, чтобы быстрее доставить колбы с пробами. Несмотря на это, за шестичасовой рабочий день пробоотбор-щицы всегда переоблучались.
Пришлось перевести их на график работы через день: день работают — день отдыхают…».
Из воспоминаний А.Е. Беленовской, пробоотборщицы завода «Б».
«Работали мы через день, шесть часов отработаем, а на следующий день — выходной. Нам это очень нравилось. Мы были довольны: много времени оставалось на танцы, кино. Это потом мы осознали, в каком пекле работали. Конечно, мы научились работать осторожно, сильно не переоблучаться. За это не только ругали, но и лишали премии. Поэтому кассеты часто с собой не брали, оставляли их в чистом месте. В то время мы не задумывались, что с нами будет».
Хотя Татьяна на танцульки не бегала, новый режим работы ей тоже нравился.
Дома она бессмысленно переставляла немые вещи с места на место. Терпеливо ждала декретного отпуска и писем от Андрея. «Скоро, наверное, приеду, — писал он в последнем письме. — Любящий тебя Андрей». Неужели придется и рожать без него?
Лидия, возвратившаяся из Москвы, и Варвара заходили постоянно, тормошили, успокаивали. Они и отвезли Татьяну в только что открытое, новое белоснежное родильное отделение.
Через день она родила мальчика, которого решила назвать так же, как и отца, — Андреем.
После родов Татьяне показалось, что жизнь еще не потеряна. И старший Андрей выживет. Она теперь верила, что его обязательно вылечат в Москве. Но мальчика ей почему-то на кормление не принесли: «Покормим смесью». Утром нянечки мялись. Сына не показывали. Врач сказал, что ребенок больной, проживет недолго, наверное, несколько дней.
Лидию и Варвару пустили в палату к концу следующего дня. Они понуро сидели рядом с койкой Татьяны: не улыбались, не успокаивали. Она сидела на кровати, свесив босые ноги. Тихо повторяла, как стонала:
— Не хотят показать сына, не имеют права.
Лидия поддержала врача: не надо видеть его, он все равно умрет. Она не произносила вслух, что мальчик родился не таким, как все, с «печатью» плутониевой зоны. Знала, что мальчика уже нет. Он умер несколько часов назад.
Татьяна вдруг смолкла, затихла. Потом поднялась с усилием, небрежно откинув волосы.
Собрала постельное белье: простыню, пододеяльник.
— Я сейчас, — сказала почти шепотом, — пойду поменяю.
Лидия и Варвара переглянулись, после ее выхода: «Что с ней? Куда она?».
Молчали. И две посторонние женщины в палате — тоже молчали. И вдруг Лидия вскочила со стула, как ошпаренная, и с криком: «Где туалет?» бросилась по коридору. За дверью закрытой кабинки послышался хрип. Лидия успела. И тут же начала прямой массаж сердца, уложив с помощью Варвары женское тело на ту же простыню.
Татьяна выжила, но почти перестала разговаривать с окружающими. Через месяц вернулся Андрей. Его выписали, назначив годовой перерыв в лечении. При встрече в дверях сказал:
— Вот он я, Танюха. Живой и здоровый. Здравствуй.
Сидели за столом, не зная, с чего начать. И вдруг разом улыбнулись друг другу.