Гибель моего отца Рассказ доцента Московского института иностранных языков [Евгении Иосифовны] Шендельс

Гибель моего отца

Рассказ доцента Московского института иностранных языков [Евгении Иосифовны] Шендельс

[241]

Это было 9 февраля 1943 года. Я сидела в преподавательской нашего института. Было двенадцать часов. По радио объявили поверку времени. Я проверила свои часы, они были точны. Потом мы все – педагоги, собравшиеся в преподавательской, приготовились слушать дневное сообщение Информбюро.

Напряженно вслушивалась я в слова диктора. В те дни радио сообщило о взятии Курска – моего родного города. Там остался мой отец – старый, всем известный врач по легочным болезням, о котором я ничего не знала со времени оккупации Курска.

Диктор перешел к чтению военных эпизодов. Военный корреспондент газеты «Правда» описывал свои впечатления при въезде в Курск. С грустью слушала я слова о разрушенных домах, о площадях и улицах разоренного города. Ведь я знала там каждое дерево, каждый камень. Затем диктор рассказывал о том, как много интеллигенции истребили немцы. Сердце мое сжалось. Внезапно я услышала слова: «Героической смертью погиб известный в городе врач Шендельс»[242]. Кажется, я закричала. Может быть, это мне показалось. В глазах заплясали огненные круги, и я лишилась чувств.

Через три дня мой муж провожал меня в Курск. Его товарищ, летчик гражданского воздушного флота, вез в освобожденный город медикаменты. Он согласился взять меня с собой.

И вот я в родном городе. Бывало летом, когда студентов распускали на каникулы, я приезжала в Курск. Отец встречал меня на вокзале. Я очень любила его, да и все любили доктора Шендельса – это был популярнейший человек города, умный, сердечный, гуманный, такой, каким должен быть врач.

Я шла теперь одна по городу. Разрушенные дома, выбитые стекла, куски обоев на стропилах сожженного фасада дома – последняя примета прошлого уюта, как все это резало глаз и болью отдавалось в сердце!

Друзья рассказали мне об отце. О его жизни и гибели. Когда немцы подходили к городу, ему предложили эвакуироваться. «Я не оставлю своих больных, – сказал отец, заведовавший санаторием для туберкулезных, – а им невозможно ходить, кроме того, всякие волнения чреваты для них последствиями. Я останусь с ними».

И он остался. В город вошли немцы. Они начали бесчинствовать. Немцами из светлого, просторного санатория были изгнаны все больные, и там разместились офицеры. Отец был дома у себя, когда ему рассказали об этом. Вне себя от негодования он помчался в санаторий. Его больные валялись на земле около санатория. «О, – только мог выговорить мой отец, полный ярости, – на земле, ведь это губительно для легких». Он бросился в дом. Часовые его не пускали, его, в течение сорока лет служившего здесь, отдавшего столько внимания и любви делу излечения людей. На шум вышел офицер.

Отец мой был горячий человек. Он рванулся к офицеру, он потребовал возвращения больных в палаты, может быть, даже хотел ударить офицера, ответившего циничным смехом и надругательством над больными.

– Расстрелять, – крикнул офицер, скрываясь в дверях. Отца тут же убили. Он лежал на главной площади города, и горожане, хорошо знавшие его, печально смотрели на труп старого доктора. Лишь через неделю немцы разрешили убрать труп. Отца тихо похоронили за городом.

Я сидела на его могиле. Маленький холмик земли скрывал останки моего отца. Слез у меня не было – я их все выплакала, я молча смотрела на землю и думала о том, кого никогда не суждено мне было больше видеть.