Поездка в Румынию
Поездка в Румынию
Достав себе заграничный паспорт и румынскую визу, я заказал каюту на пароходе Русско-Дунайского общества, делавшего рейсы по Дунаю. Официальной целью моей поездки была необходимость моих свидетельских показаний в Ясском суде о принадлежности некоторых пароходов и барж на Дунае частному русскому обществу Дунайского пароходства, так как на все плавучие средства, принадлежащие правительству, был наложен румынским правительством секвестр. Меня лично дела этого рода мало интересовали, но это был удобный предлог для поездки.
Пароход уходил ночью, и я явился на него поздно вечером. При входе на пароход мне сказали, что меня ожидает полицейский чиновник, а у входа в мою каюту стояли два украинских жандарма. Чиновник вошел со мной в каюту, и у нас произошел следующий разговор.
– Ваше превосходительство, господин градоначальник по распоряжению германских властей приказал мне произвести у вас обыск и, если найдется что-нибудь, уличающее вас в сношениях с союзниками, доставить вас к градоначальнику. Как прикажете доложить господину градоначальнику?
Признаюсь, я был очень обеспокоен началом его разговора и тем более удивлен окончанием. Я сейчас же спросил его фамилию и, только узнав ее, понял в чем дело. Он был моим агентом в градоначальстве, но я никогда не видел его в лицо, так как все дела подобного рода вел Соловский. Как я уже говорил, в то время положение немцев уже зашаталось, а потому и со стороны градоначальника, генерала Мустафина, этот обыск, вероятно, был лишь пустой формальностью. При таком повороте дела я быстро сообразил, что нужно было делать. Я вынул из чемодана пакет с документами. Там было письмо от генерала Алексеева генералу Щербачеву, письмо от графа Уварова нашему посланнику Поклевскому-Козеллу и письмо от одного румына лидеру русофильской партии Таке-Ионеску. Все письма были компрометирующего характера, и, если бы они попались немцам, мне не миновать бы, по меньшей мере, концентрационного лагеря. Я передал пакет чиновнику, который положил его в свою сумку, и затем сказал, что теперь можно производить обыск. Он сейчас же позвал жандармов, и они на наших глазах перерыли его весь сверху донизу. Конечно, ничего, кроме белья и платья, не нашли, и мы расстались самым мирным образом, причем чиновник немного задержался, и я получил свои письма обратно.
Дальнейшее путешествие прошло без всяких инцидентов. Странно и грустно лишь было видеть Дунай, где несколько месяцев назад я был полномочным распорядителем. Погода стояла прекрасная, повсюду на берегу около домов росли деревья, сплошь покрытые большими золотистыми плодами айвы, которые представляли очень красивое зрелище. При остановках у пристаней румынская полиция не пропускала жителей к пароходам, и русские мужички, конечно, большевистски настроенные, с грустью посматривали издали на пароходы.
В Галаце меня встретил Черногорчевич и быстро уладил все формальности с таможней и полицией, так как у него везде были приятели. Мы сошли на берег и отправились обедать в русскую столовую. Оказывается, в Галаце еще сидело порядочное число русских, не желавших возвращаться восвояси, пока там все не успокоится. Это все была публика из Великороссии, где царил большевизм. Они с жадностью накинулись на меня и стали расспрашивать о Добровольческой армии и ее надеждах на успех, но сами, хотя между ними были и молодые люди, вовсе не выражали желания к ней присоединиться. К сожалению, это было настроение почти всей русской интеллигенции. Кто надеялся на немцев, кто на союзников, но в одном были все солидарны – это в желании загрести жар чужими руками.
Вечером мы выехали с Черногорчевичем по железной дороге и на другой день утром прибыли в Яссы.
Помывшись и переодевшись в гостинице, мы сейчас же отправились к нашему посланнику, занимавшему довольно большое помещение по реквизиции. Я вручил ему все письма и документы и изложил положение дел в Одессе. Он вполне согласился с моими взглядами на положение и обещал полное содействие. Мы решили, что я не буду лично разговаривать с посланниками, так как несомненно, что и за ними, и за мной организован немецкий шпионаж. Наше свидание будет известно, и мне придется по возвращении в Одессу давать в нем отчет немцам. Таким образом Поклевский брал устройство моих дел на себя, и оставалось лишь только ожидать результатов.
После длинного двухчасового разговора я был приглашен завтракать в обществе двух секретарей и Черногорчевича. Должен сказать, что я давно уже так вкусно не ел. Поклевский был лично очень богатый человек и известный гастроном. Несмотря на свое полубеженское положение в Яссах, он сохранил своего известного на всю Европу повара, который и в Яссах при здешней скудости умел поразить любителей хорошо поесть. После завтрака, продолжавшегося более часа и похожего скорее на обед без супа, мы отправились в гостиницу отдыхать как от дороги, так и от завтрака. Все было так вкусно, что я ел как голодающий индус. Передо мной было два или три дня времени, и я решил посвятить их на знакомства и на ознакомление с местной обстановкой.
Яссы, в которых я не был уже более полугода, довольно сильно изменились с психологической стороны. Раньше на всех лицах на улицах было сосредоточенное и пугливое выражение. Теперь же все морщины разгладились, и повсюду было веселье. Все уже знали, что Германия трещит по всем швам, и предвкушали сладкий момент реванша. Король запросто ходил по улицам с адъютантом и повсюду был приветствуем доброжелательной толпой. Королева ездила на автомобиле и, будучи всегда популярной, теперь забрасывалась цветами. Уличные ораторы на всех углах собирали летучие митинги и повествовали прохожим о великом будущем Румынии. Какая разница была между их и нашим положением. Подумать только, что если бы не большевики, то и у нас могло бы быть нечто подобное.
После отдыха мы отправились с Черногорчевичем в суд для дачи моих показаний по делу Дунайской флотилии. Дело было довольно запутанное: румыны наложили секвестр на все казенное имущество, находившееся в Бессарабии. Это было мотивировано конфискацией большевиками румынского золотого запаса, вывезенного в Москву, когда немцы приближались к Бухаресту. Большая часть акций Дунайского пароходства принадлежала русскому министерству финансов, и [оно] фактически было предприятием казенным, а вся администрация назначалась правительством, хотя пароходство управляло и работало на коммерческих основаниях.
Румынское правительство признало Дунайское пароходство казенным и подлежащим секвестру, и тогда немногие акционеры объединились и подали жалобу в румынский суд. Кроме того, в Дунайскую флотилию во время войны были зачислены суда и баржи, принадлежавшие частным лицам и даже иностранным подданным, которые также подали жалобы в суд. Вот по их-то претензиям и нужны были мои показания как главного морского начальника на Дунае. Это мне было сделать нетрудно, а главное, доставляло предмет для легальной поездки в Яссы. Все мои показания были уже приготовлены в письменной форме сведущими людьми, и мне оставалось только подписать их в присутствии румынского чиновника. Это все заняло не более получаса времени.
Вечер я провел у полковника Ковалева, который состоял помощником военного агента в Румынии, и встретился там с маркизом Белуа. Он мне сообщил, что французский посланник очень заинтересован моим приездом, и, вполне понимая опасность для меня личного с ним свидания, предложил устроить на нейтральной почве мое собеседование с доверенным лицом посланника консулом Энно. Я, конечно, согласился, и мы решили, что завтра я и Энно будем приглашены обедать к Ковалеву, после чего нам дадут возможность говорить с глазу на глаз. Кроме того, Белуа меня просил прислать к нему сведущего в политическом положении и вообще в обстановке на юге России морского офицера, которого он мог бы командировать известными ему путями в Средиземное море для информирования французского адмирала о положении. Следовало предвидеть, что Турция в ближайшие дни выйдет из коалиции и союзники займут Константинополь. Я, конечно, обещал это исполнить.
На другой день состоялось свидание с Энно после обеда в русском стиле с поросенком, щами, водкой и прочими атрибутами. Энно был еще совсем молодой человек лет тридцати, не более, неглупый, но с огромным самомнением. Он обладал решительным характером и почему-то считался знатоком России. Вероятно, это знание заключалось в прочтении нескольких переводных книг из русской жизни, да, по правде сказать, России того времени, пожалуй что никто не знал, так как это был пробудившийся зверь, сломавший свою клетку и все крушивший направо и налево. Лучше всех все-таки ее угадали большевики, которые, еще не имея власти, кормили ее посулами и обещаниями, а получив власть, посадили в гораздо более крепкую клетку и так согнули, что никто пикнуть не смел.
Энно меня подробно расспросил о состоянии Добровольческой армии и, в частности, о генералах Деникине и Алексееве. Он очень интересовался их характерами и, узнав, что оба они люди не амбициозные, сказал, что лафайеты во время революций никогда успеха не имеют. Нужен или Робеспьер, или Бонапарт.[306]
Далее он перешел на политических деятелей и подробно расспрашивал обо всех мало-мальски известных лицах. С этой точки зрения я очень мало его мог удовлетворить, так как знал большинство из них только по именам и городским слухам, но тем не менее по опыту Временного правительства мой отзыв, конечно, мог носить только отрицательный характер. В конце разговора он мне сообщил, что посланник желает сам познакомиться с русскими политическими деятелями и предполагает, как только это будет возможно, собрать из них совещание в Яссах. Я на это сказал, что гораздо было бы полезнее и для Франции, и для России войти в непосредственные сношения с Добровольческой армией и положиться вполне на нее. На этом наш разговор и кончился. Он сел играть в покер, в который, как оказалось, играл мастерски, и обыграл своих партнеров, а я с Черногорчевичем и хозяином уселись за крюшон в компании с дамами.
На следующий день я поехал на автомобиле, который откуда-то достал Черногорчевич, к генералу Щербачеву. Щербачев после развала Румынского фронта и заключения соглашения Румынии с немцами[307] жил в качестве частного лица в имении какого-то румынского помещика и снимал у него дом. С ним вместе помещались, кроме семьи, его бывший начальник штаба[308] и два адъютанта. После двухчасовой поездки мы наконец приехали под проливным дождем, и нас сразу пришлось обсушивать и кормить завтраком, после чего я прошел с ним в его кабинет и передал ему письмо от генерала Алексеева. Это было, собственно, не письмо, а меморандум, заключающий в себе политическое кредо Добровольческой армии.
Щербачев прочел его весьма внимательно, долго думал и потом сказал:
– Я не могу считать это полномочием генерала Алексеева представлять перед союзниками интересы Добровольческой армии. Полномочие должно быть написано кратко и ясно и выражать, что я являюсь доверенным лицом генерала Алексеева, а здесь имеются длинные разговоры о политике; это, скорее, программа, а не полномочие.
Я пробовал его уговорить, но безуспешно, и вообще я вынес впечатление, что Щербачев согласен играть только наверняка и не желает идти ни на какой риск. К сожалению, это было лейтмотивом почти всех русских интеллигентов. Мы расстались довольно сухо.
Тем не менее при надвигающихся событиях в Румынии нужно было иметь представительство Добровольческой армии, а я имел в своем распоряжении только молодежь. Я ломал над этим вопросом голову и решился наконец предложить эту миссию самому Поклевскому, хотя этим он ставился в положение представителя политической партии. К моему удивлению, он сразу согласился и даже как будто обрадовался. Я не имел права дать ему полномочия от Алексеева и предложил пока только от себя, но он и на это пошел очень охотно. По сухопутной части он выбрал своим помощником полковника Ковалева, а по морской капитана 2-го ранга Драшусова.[309] Таким образом, все обошлось к обоюдному удовольствию. Тут же в канцелярии посланника было написано письмо, в котором я просил его представлять интересы Добровольческой армии, и тут же я его подписал и вручил ему.
Наконец деньги были получены и я мог возвращаться обратно. Я получил от французского посланника тратты[310] на 750(?) тысяч франков на Париж и от английского тратты на 30 тысяч фунтов, что по курсу того времени составляло в общем около полутора миллионов рублей. На первое время этого должно было хватить.
В обратный путь мы отправились по железной дороге с остановкой в Кишиневе, где мне хотелось навестить своих друзей по Дунаю. Там меня ожидал сюрприз. На вокзале нас встретил прапорщик Гладков, очень милый мальчик, внук книгопродавца и редактора «Русского слова» Сытина.[311] Он объявил, что завтра его свадьба с бывшей на санитарной барже сестрой милосердия Женечкой Кочулковой, и просил меня быть его посаженым отцом. Женечка была нашей общей любимицей, и отказать было нельзя. Меня высадили из вагона и повезли в дом Кочулковых, там поместили в хорошей комнате и три дня поили, кормили и ухаживали.
В Кишиневе я познакомился с местным обществом, по преимуществу с богатыми помещиками. Они все рвали и метали громы на румын, проводящих методически румынизацию Кишинева. По их словам, все население, даже молдаванское, т. е. фактически румынское, спит и видит, как бы снова вернуться к России. Пресловутая сфатул-церия, т. е. нечто вроде бессарабского парламента, представляла сборище подкупленных негодяев. Все считали, что Антанта скоро наведет везде порядок, поставит в России царя, вернет ей Бессарабию, и все пойдет по-хорошему, по-прежнему. Пока это было еще впереди, помещики жили широко по-прежнему. В Английском клубе рекой лилось шампанское, которое каким-то чудом сохранилось в местных складах, и господствовало самое широкое хлебосольство. Меня прямо забросали приглашениями, и я был вынужден от всех отказываться, чтобы никого не обидеть.
Я бывал только на обедах с женихом и невестой, которых чествовали родные. На одном из таких обедов у ротмистра Лубенского гусарского полка[312] по фамилии, кажется, Сапари или что-то похожее на это, меня поразил его кабинет, где вся меблировка была сплошь в кавалерийском духе: стулья были седлами, письменный стол составлен тоже из кавалерийских предметов, все картины изображали или лошадей, или всадников. Я бы не сказал, что все было удобно и красиво, но, во всяком случае, оригинально. Там меня угощали старой водкой, которой было десять лет. Оказывается, в Кишиневе жило еще много лубенцев-гусар, а сам полк был румынизирован и целиком вошел в румынскую армию и остался в своих казармах. Из офицеров перешло к румынам только трое, а остальные жили на свободе, но ходили в форме.
Я указал хозяину, что их долг поступить в Добровольческую армию, но получил уклончивый ответ, что их полк теперь румынский, и они его оплакивали. Вот если бы он был цел, то они всем полком явились бы к генералу Деникину. Как это ни странно, но у наших офицеров существовал вместо русского полковой патриотизм, наподобие губернского у мужиков.
Честь честью справили свадьбу, где я, между прочим, фигурировал в штатском пиджаке, за неимением с собой ничего другого. Нас отпустили наконец восвояси. В Бендерах нас ожидал новый сюрприз. Оказывается, австрийская армия взбунтовалась, и солдаты массами спешили разбежаться по домам. Румыны, которым этот развал был на руку, пропускали их небольшими кучками через границу, обезоруживали и отпускали на все четыре стороны, причем офицеры подвергались всяким издевательствам.
Нас эти известия очень сильно обеспокоили. Во-первых, мы не знали, что делается в Одессе, и боялись, что при столпотворении на железной дороге нам не удастся туда пробраться. Однако наши страхи оказались преувеличенными. Немцы еще сохраняли верность императору и не позволяли производить никаких беспорядков, да и сами австрийцы, по-видимому, были более культурными, чем наша солдатня. Я не видел между ними ни одного пьяного, а, наоборот, все имели сосредоточенный и озабоченный вид. Они не думали о погромах, а спешили пробраться к себе домой.
Через границу мы перебрались совершенно беспрепятственно, дав 20 лей полицейскому чиновнику румыну, который нас проводил с поклонами. В поезде пришлось ехать в теплушке, битком набитой, но, слава Богу, путешествие было недалекое. В конце концов мы благополучно добрались до Одессы.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.