ПОЕЗДКА В РОССОНЫ

ПОЕЗДКА В РОССОНЫ

Подойдя к белой «Волге» в пять утра, я увидела, что водитель вежливо курил не в кабине, а рядом с машиной. Одновременно он умудрялся резко смахивать с ее лакированной белизны пухлые сырые хлопья непогоды. Водитель был молод, подтянут и очень хмур. Может быть, не успел позавтракать? Или не выспался? Или неохота ему отправляться в дальнюю тяжелую дорогу? Уже здесь, в Минске, окружающие здания еле-еле выбирались из лилового тумана, насыщенного снегом и дождем.

— Вы позавтракали? — спросила я в машине.

Водитель на миг повернулся ко мне, и я успела заметить на его лице выражение той расслабленной обособленности, когда кажется, что глаза, брови, губы человека существуют вне всякой связи друг с другом.

— Поел. Да. Поел.

Ответ прозвучал с откровенной досадой — так, как если бы парень хотел сказать: «Ужасно нелепо я устроен — хочу есть по утрам».

— Как вас зовут?

— Иван.

И этот ответ прозвучал с досадой, — мол, совершенно обыкновенное имя, но ничего не поделаешь!

Непонятная интонация самокритичности в репликах водителя отбивала охоту отвлекать его внимание от дороги. Тем более что на Витебском шоссе мы попали из межсезонья в глубокую зиму. Навстречу нам и позади нас сквозь метель тяжело и быстро шли МАЗы. Один, как туча, двигался прямо перед нами, тараща на нас задние фонари. Когда небо прорывалось из ералаша метели, оно казалось бурым, — наверно, от фар дорожных автомашин. Они накатали шоссе так, что наша «Волга» неприятно елозила по гололеду.

Мельком взглянув на водителя, я успокоенно отметила, что сейчас его лицо стало сосредоточенным, будто невидимая нитка стянула воедино брови, глаза, губы...

Вдруг я молча вскрикнула: машину закрутило волчком. Резкими точными поворотами «баранки» водитель выхватил нас из аварийной ситуации. Я подумала вслух:

— Правильно делал, что поворачивал в сторону «закрута» и не жал на тормоза.

И услышала ответ, прозвучавший без прежней самокритичности, с достоинством:

— Да я уже шесть лет за рулем.

Мы снова попали в межсезонье.

— Черница! — водитель оглянулся налево, где уже осталась темно-серая горстка домишек, похожих на скирды соломы, промокшие от дождя. — Виротки, Замошье, Лепель. Тракторы.

Последнее слово было произнесено тоже как обозначение на географической карте. Под огромным навесом стояли длинные мощные ряды машин. Тракторы! В самом деле обозначение, веха на великом маршруте преобразования республики. Так же, как автопоезда грузоподъемностью 20—35 тонн Минского автозавода. Или, допустим, полновесные урожаи прославленного колхоза «Светлый путь» Молодечненского района, в котором я уже побывала. Или изящная точная продукция Минского часового завода...

Теперь лес был пониже ростом. Над деревьями, на фоне серого неба, лежали черные полоски телеграфных столбов.

— В них — спрессованные расстояния, — сказала я, — телеграммы с директивами партии и правительства, сообщения о важных решениях...

— Насчет расстояний верно! — перебил меня водитель. — Один — в партии и правительстве, а другой внизу, и никакими телеграммами расстояние не сократишь!

— Приведу пример сокращения расстояний! — горячо воскликнула я. И рассказала, как в прошлый мой приезд в Россоны я подошла к могиле убитой гитлеровцами матери партийного руководителя республики, сорвала веточку растущего возле могилы молодого дуба, чтобы привезти ее в Москву, а потом прошла одна по тропинке, когда-то ставшей последней дорогой той женщины.

— Я только потом узнала, — сказала я, — что то же самое сделал он, бывший партизанский командир, когда недавно приезжал в Россоны; он тоже отломил на память веточку дуба и тоже прошел по последней дороге своей матери... Какое же расстояние, когда мы, люди, такие разные по своему положению, чувствуем и думаем одинаково!.. Вы комсомолец?

— Комсомолец... В партию вступать собирался.

Ответ опять прозвучал так, как если бы молодой водитель досадливо признал: «Но, очень возможно, что не примут».

«Склонен к пессимизму», — решила я. И, поскольку в машине можно заниматься не только разгадыванием характера спутника, достала из сумки блокнот с нарисованным на обложке лиловым лосем, вышедшим к лиловой реке, и с нужными мне выписками. Я читала и, порой отрываясь от страницы, ловила косящий на меня взгляд соседа. Что-то напоминал мне этот взгляд. Ах, да! Однажды в школе верховой езды на московском ипподроме любопытный посетитель случайно ударил рыженького жеребенка дверью донника. Жеребенок потом тревожно косился на всех подходивших к нему, И в его влажном коричневом глазу, казалось, плавал вопрос: «В хороший ли мир я попал? Или в такой, где тебя ударят ни за что ни про что?»

Я рассмеялась, а водитель покосился на меня уже с явным недоумением.

— Мир будет таким, каким сделаешь его ты сам и твои товарищи, — сказала я, невольно перейдя на «ты».

— А вы приехали в Белоруссию к родным, посмотреть, как живут, или доклады читать?

Впервые я не расспрашивала водителя, а он — правда, чуть-чуть иронически — проявил ко мне нечто большее, чем профессиональное внимание. Интерес проявил. Я оценила это и постаралась ответить максимально честно:

— Приехала в командировку от газеты, но главное, чтобы встретиться с моим давним другом, Петром Мироновичем Машеровым, и побывать в его родных местах.

— Значит, вы давно его знаете? Сколько лет? Пять? Десять?

— Почти сорок, — сказала я, немного удивленная дотошностью расспросов. В них, показалось мне, скрывалась некая практическая заинтересованность. Так оно и было: молодой водитель, как выяснилось, хотел, чтобы я походатайствовала за него перед Петром Мироновичем.

Мой спутник рассказал историю, объясняющую и его хмурость в начале пути и его досадливые реплики. Рассказ был долгий, с паузами и повторами, но, по существу, укладывался в несколько слов: Иван самовольно накатал десятки километров, навещая родных и знакомых; за это он получил выговор, лишился премии и должен был пересесть на «газик».

— За один проступок столько наказаний. Может быть, раз вы сорок лет знаете товарища Машерова, вы попросите товарища Машерова, чтобы все-таки по справедливости было... Надо его наказать, но не столько раз!

— Кого «его»?

— Меня. Человека. Если провинился. Но по справедливости наказать.

Теперь уже я стала хмурой и раздосадованной. Молчала, думая о том, как легко обращается нынче молодежь с высокими понятиями «правда», «справедливость» и какие они практичные, современные молодые люди! Едва-едва сложились хорошие, впрочем, типично путевые взаимоотношения, как Иван придумал способ их выгодного использования!

Он, однако, не лишен был интуиции и чуткости. Догадался, что наше дорожное товарищество могло надломиться. Догадался, какой просьбой предотвратить надлом:

— А вы можете рассказать сейчас, какой товарищ Машеров?

Вокруг нас был утренний зимний лес, в котором вьюга скульптурно вылепила, как мне чудилось, фигуры партизан: один бросает гранату, другой стреляет с колена, третий скачет на коне...

— Могу. Стихами, — сказала я. И прочитала ему свои стихи о Белоруссии и главы из поэмы, которую тогда начала писать.

Поездка в Россоны входила в план моей командировки, но я никого не предупреждала о своем приезде всего на несколько часов. Вдвоем с молодым водителем мы до позднего вечера ходили по городу юности Петра Мироновича Машерова, разговаривая с местными жителями.

Особенная атмосфера в Россонах.

В партизанские отряды здесь в годы войны ушло более пяти тысяч человек, а те, что остались, поддерживали партизан, нередко становились заложниками карателей, трагически погибали. Кроме того, здесь дислоцировалось несколько партизанских бригад Калининской области, некоторые другие партизанские бригады, много специальных диверсионных групп.

Но есть и другие, менее заметные факты, черты, детали, позволяющие почувствовать атмосферу тех лет: рассказ бывшего партизана, недавно посаженный и уже крепкий молодой дубняк, тропинка, по которой когда-то провели заложников к месту расстрела...

Мы возвращались в Минск на рассвете. Небо впереди было бурым, как и 24 часа назад. Может быть, ночные огни города так отражались в облаках? Но мне чудилось, что бурое зарево — отражение давнего боя. За справедливость.

— Я вот что решил, — неожиданно сказал Иван. — Поработаю на «газике». Покажу себя!

...Жизнь Петра Мироновича Машерова вскоре трагически оборвалась. Может быть, в стихах и главах из поэмы «Коммунист», которые я привожу здесь, мне хотя бы в малой степени удалось показать, какой это был человек.

СЕСТРА-РЕСПУБЛИКА

На прекрасном живом челе —

Дума, словно полет орла.

...Я была на твоей земле,

Я была на ней, я была!

Сквозь дыханье сухой жары

И дождей ледяную жуть

Поднималась на край зари —

В даль мечты твоей

                                заглянуть.

Не забыть мне разлив полей

И Хатыни колокола...

Я была на земле твоей,

Я была на ней, я была!

Не на миг, не на краткий

                                         час

Благодарна тебе навек

За сияние теплых глаз,

За величие тихих рек;

За синеющий твой простор,

Что с годами мне все

                                   милей, —

В окруженье твоих сестер,

От морей до других морей.

Расцветай же и хорошей,

Беспокойную жизнь люби.

Пусть хранится в твоей душе

Хоть частица моей судьбы.

Пусть всегда — в свете дня,

                                               во мгле —

Не стихает, как шум крыла:

Я была на этой земле,

Я была на ней, я была!

В «АКСАКОВЩИНЕ», ПОД МИНСКОМ

Чеканка снеговых лесов.

Лебяжья прелесть их;

Причуды благотворных снов

На ветках ледяных.

А рядом — тени амбразур,

Суровое литье.

А выше — нежная лазурь,

Как будто лен цветет.

Великолепье хохломы,

Свист ветра-дикаря.

И это все — в душе зимы,

В зените декабря.

Храня живительный огонь,

Бессмертия звено,

Прикрыла добрая ладонь

Озимое зерно.

БЕССМЕРТНЫЙ ЗВОН ХАТЫНИ

Народный подвиг воплотился в нем

И единичной, хрупкой жизни малость.

Все то, что стало современным днем.

Все то, что было и не состоялось.

Обвал рассветов, лезвия лучей,

Луна, взошедшая тревожным диском.

Смолистый грозный аромат свечей

На соснах в Подмосковье и под Минском;

И синеглазый белорусский лен,

И лучезарность утреннего цеха,

Ничем фальшивым он не замутнен,

Хатыни перезвон — Вселенной эхо.

Мне чудится: я выжжена дотла,

До алой угасающей полоски.

Но свой целебный звон колокола,

Как светлый дождь, роняют на березки.

Прости меня за то, что я брала

Поблажки от судьбы как чаевые,

Что лишь в закате дня колокола

Хатыни я услышала впервые.

...Твои мечты, тревоги и дела,

Твое презренье к показной рутине

Почувствовала я и поняла,

Когда вошла в прозрачный звон Хатыни.

БУДИЛЬНИК

Обугленный будильник в Бресте есть, —

Как будто из давнишней жизни весть.

Его завод оборван был в тот миг,

Когда небесный исказился лик.

Застыли те свинцовые ветра

На давних четырех часах утра.

Мне говорят:

             — Давно прошла война.

             Фронтовикам, естественно, почет.

             Героев не забыты имена.

             Но жизнь в иных параметрах течет.

Наверно, так.

                      Но мы из разных мест,

Как за живой водой, стремимся в Брест.

Уверены, что молнии зигзаг

Не только вероломство осветил,

Но заново окрепшую — в слезах,

В жестокой муке — правду добрых сил;

Порядочность, отвагу, совесть, честь.

Планеты одухотворенный лик.

Обугленный будильник в Бресте есть.

Запечатлен извечной схватки миг.

ОСНЕЖИЦКИЕ ХЛЕБА

Утро деловитой свежести,

День с кипучими делами,

Строгий ритм полей оснежицких

Властно овладели нами.

Здесь земля крута характером, —

Все бугры да косогоры,

Но давно сдружились с трактором

Белорусские просторы.

Но проверена пословица

Трудной урожайной нивой, —

Что земля тому поклонится,

Кто хозяин справедливый.

Хороши хлеба оснежицкие,

Зерна в их зенитной силе.

Сколько терпеливой нежности

Хлеборобы в них вложили!

ПРИРОДЫ ПАМЯТНИК

Порой в чужом экспрессе грезишь,

Чужой качает время маятник,

И вспомнишь вновь дорогу в Несвиж,

Сосну и дуб — «Природы памятник».

Сосна так смело дуб обвила,

К нему приникла кроной иглистой,

Что дуб, лесного царства символ,

Века с ее поддержкой выстоял.

Менялись нивы, реки, ветры,

Но не придумали ваятели

Полнее счастья для планеты,

Чем вдохновенное объятие.

Завидую сплетенным веткам.

И, где бы ни была на свете я,

Мне видится в объятье крепком

Секрет великий долголетия.

Главы из поэмы «КОММУНИСТ», посвященной памяти Петра Мироновича Машерова

В АВТОБУСЕ «ИКАРУС»

Зимнее солнце в зените.

Бронзовы ветки берез.

Зимние тонкие нити —

В сумерках русых волос.

Крепко очерченный профиль

К дальним снегам обращен.

Будущий хлеб и картофель —

В будущих буднях еще.

Где-то за белым простором

В пепле, седом дочерна,

Вечное время, в котором

Вся уместилась война.

Вихрем встает за плечами

Нынешний прожитый день;

Смелые люди — минчане,

Вещие сны деревень...

Любит он быстрые вихри,

Спорта крутые броски.

Любит рискованно, лихо

Мчаться по гребням морским.

Пусть же пока без помехи

В быструю даль он глядит.

Трудности, планы, успехи,

Жизнь —

                всё еще впереди!

ТРУДНАЯ ЖАТВА

Попали мы в район авральный.

От ливней горизонт ослеп.

Невыносимый ветер шквальный

Скрутил, свалил, измучил хлеб.

Сверкнуло. Оглушило громом.

Но на уборке все село.

Казалось поле танкодромом,

Где испытанье воли шло;

Где — на пределе — измеренье

Шло сил возвышенных людских,

Когда душевное горенье

Внезапно серебрит виски.

Сосредоточенные лица.

Упорство в сдвинутых бровях.

А непогода веселится

На искореженных полях.

С комбайнером Машеров рядом —

Находит правильный маневр...

Струится ль пот свинцовый градом

Иль град свинца бьет по броне?!

Прорвись маневренно. Пробейся.

За урожай веди бои.

Следы невероятных рейсов —

Крутые эти колеи.

Прерывистые ритмы стали,

Комбайнов строгие огни

Как будто бы в меня врастали,

Высвечивали годы, дни.

Я видела, что шла проверка

Сплоченности в одну семью

И каждого, как человека.

Чеканил каждый жизнь свою.

НАД НИВОЙ

...А может быть, ему полезней,

Чем медиков азы,

Преодоленье молний-«лезвий»,

Кромешности грозы.

Полезней верить вертолету

Над вымахом полей,

Не отступая ни на йоту

От практики своей:

Увидеть самому воочию

Задачи, рубежи;

Услышать острый запах почвы,

Проверить спелость ржи...

Живая многозначность взгляда

Чуть грустен, чуть лукав.

И неба синяя громада

Почти в его руках!

Плывет уборки ветер жаркий

В его краю родном.

Стоят посадочные знаки

Над белым полотном.

Любых лекарств ему полезней

Крутых хлебов моря.

Забудут люди все болезни,

С ним в поле говоря!

ПАРУСА

Утро в Бра?славе. Солнце всходило

Над грядой изумрудных холмов.

Было связано все воедино —

Созидание, дружба, любовь;

Тихих сосен смолистые ветки,

В чешуе серебристой волна;

Были связаны крепко, навеки,

Воедино — душа и страна.

Трагедийная горькая горесть

Не виднелась в прозрачной воде.

И стоял он — республики гордость —

В окруженье хороших людей.

Отступала канонов рутина

От накала мечты волевой;

Возникало виденье, картина

Яхты, схожей с тугой тетивой.

Управлялось с ветрами на яхтах,

Добивалось спортивных побед

Поколение восьмидесятых —

Пусть так будет — счастливых лет!

Открывала в то утро планета

Все дороги ему, все пути,

Но прекрасней, чем озеро это,

На земле невозможно найти!

...Отражаются в озере выси

Горные, нивы, леса.

И его окрыленные мысли —

Паруса, паруса, паруса...