Глава 15 Здоровье[564]

Глава 15

Здоровье[564]

Стоматология — медицина — классовые различия-лечебницы в работных домах — больницы общего типа — письма членов правления — специализированные больницы — медицинские училища — медицинская карьера — медсестры — Флоренс Найтингейл — рост медицинского знания — антисептики — анестезия — подпольные вскрытия — «чудесные излечения» — самолечение — детские болезни — туберкулез — оспа — холера — теория миазмов — доктор Сноу и насос на Брод-стрит — комната для больных — миссис Битон

Стоматология из занятия рыночных шарлатанов превращалась в профессию. В 1863 году была изобретена первая бормашина, работавшая по принципу часового механизма. Вставную челюсть из вулканизированной резины можно было изготовить по форме десен и фиксировать с помощью присосок Лучшие искусственные зубы изготавливались из фарфора, они не гнили и не темнели даже после смерти.[565] Зубы герцога Веллингтона спереди были настоящими, а по бокам золотыми и из моржовой кости, которая меняет цвет не так быстро, как слоновая.[566] Дантисты с Сент-Мартин-лейн предлагали «любые виды искусственных зубов… из любых материалов: резины, воска, различных сплавов или золота».[567] Согласно объявлению 1868 года в «Пенни иллюстрейтед пейпер», полный набор искусственных зубов стоил от четырех до двадцати гиней [от 4 фунтов 4 шиллингов до 21 фунта].

При зубной боли настойку опия прикладывали к щеке или принимали внутрь.[568] Считалось полезным, «поставить на десну одну-две пиявки».[569] Любопытный совет дает Изабелла Битон: «Возьмите кусочек листового цинка размером с шестипенсовик и кусочек серебра [размером], скажем, с шиллинг, соедините их и поместите больной зуб между ними или рядом. За несколько минут боль пройдет, как по волшебству. Цинк и серебро, действуя на манер гальванической батареи, вырабатывают достаточно электричества, чтобы воздействовать на зубной нерв и успокоить боль».

Дантист с Хановер-сквер взял с Ханны Калвик за две пломбы 10 шиллингов 6 пенсов, хотя и знал, что ей непросто заплатить такую сумму, потому что она пришла к нему в своей рабочей одежде. «Он разрешил своему ученику смотреть, как он пломбирует мне зуб, мне кажется, он не должен был так поступать с женщиной».[570] При удалении зубов для обезболивания применяли эфир или хлороформ.[571] Светский человек по имени Сэмюэл Боддингтон, большой любитель званых обедов, пошел к своему дантисту на Брук-стрит, «и тот за полторы минуты вырвал двенадцать испорченных зубов» — должно быть, в следующий раз его соседи по столу испытали огромное облегчение.[572]

* * *

В 1842 году официальное исследование выявило огромные различия в средней продолжительности жизни у представителей среднего класса («дворяне и профессионалы с семьями»), квалифицированных трудящихся («торговцы с семьями») и низшего класса («ремесленники, слуги и рабочие с семьями»). В районе Бетнал-Грин на востоке Лондона средняя продолжительность жизни составляла у дворян и прочих 45 лет, у торговцев и прочих — 26, а у рабочих — 16. В Уайтчепеле, тоже на востоке, соответствующие показатели были: 45, 27 и 22. В Кенсингтоне, на западе, средняя продолжительность жизни у дворян составляла 44 года, у торговцев 29, а у рабочих 26. Во всех трех районах 62 % смертей в семьях рабочих приходилось на детей до пяти лет.[573] С помощью статистики можно доказать что угодно, но эти цифры выявляют вопиющее различие между вероятной продолжительностью жизни у дворян и рабочих.

В 1834 году был принят закон о бедных, призванный сократить число просителей, не могущих прокормить себя, предложив им в качестве альтернативы ужасные работные дома. После 1834 года типичные просители стали отличаться от тех, кого в елизаветинские времена называли «здоровыми бродягами». Те могли работать, но не хотели, теперь это были хронические больные или инвалиды, которые работать не могли. В работных домах их невозможно было содержать без медицинской помощи. На государственные средства там были построены лечебницы и назначен медицинский персонал.[574]

Одним из них был доктор Роджерс. В 1856 году, потеряв свою практику после эпидемии холеры, он поступил на службу в работный дом.[575] Его начальная зарплата составляла 50 фунтов в год, из которых он был вынужден оплачивать выписываемые им лекарства. «У нас не было оплачиваемых санитаров… первые девять лет их роль выполняли довольно беспомощные бедняки», которым доставалось еды немного больше, чем пациентам, за которыми им полагалось ухаживать. Они также ухитрялись получать больше джина. К семи утра они уже были пьяны, и если нужно было вынести труп — а это случалось довольно часто, — им предлагали дополнительный стакан. «Один из них систематически крал у больных вино и бренди». (Бренди употребляли в качестве стимулирующего средства при холере.)

Доктор Роджерс приказал санитарам изолировать больных корью, которая в то время нередко заканчивалась смертью, но для этого они были «слишком глупы или слишком легкомысленны». Однако ситуация постепенно улучшалась. Прежний надзиратель работного дома, грубый неграмотный человек, был уволен, и на его место присланы новые надзиратель и надзирательница, «относившиеся к людям с добротой и вниманием», в 1865 году была назначена новая старшая сестра. В жестокие зимы 1863–65 годов лечебница была настолько переполнена, что все кровати пришлось сдвинуть вместе, и больные могли сойти с постели, только перебравшись через спинку. Доктор Роджерс добивался, чтобы некоторых больных перевели в крупные благотворительные больницы, и в конце концов преуспел. Ему вдвое повысили оклад и к тому же выделили средства на содержание нескольких «учеников», то есть студентов-медиков, так что он начал зарабатывать достаточно для среднего класса. Однако профессиональная пресса постоянно отмечала, что зарплата докторов в работных домах, а также других государственных служащих, например, докторов прихода, неприлично мала.

Благотворительные больницы существовали на добровольные пожертвования и не имели государственной поддержки. В восемнадцатом веке в Англии поднялась волна филантропии, в результате чего появились больница Гая, Лондонская и Вестминстерская больницы, а также больницы Св. Георгия и Миддлсекса, расположенные на границе тогдашнего города, что позволяло больным наслаждаться свежим воздухом и снижало стоимость участка.[576] (Эти больницы сохранились до наших дней, как и средневековые больницы Св. Варфоломея и Св. Фомы.) Они управлялись членами правления, вносившими определенную плату в фонд больницы и имевшими право определять правила приема больных. К примеру, в больнице Св. Варфоломея одно из отделений было открыто круглосуточно для оказания неотложной помощи, в других же случаях требовалось подать прошение на бланке, взятом в конторе управляющего и подписанном одним или несколькими членами правления. Именно в таких вопросах помощь представителей среднего класса бывала бесценной. К примеру, один из «миссионеров» Лондонской миссии дружески отнесся к бывшему солдату, уволенному из армии по болезни — у того был туберкулез — с годовым пособием и без всяких надежд на будущее. «Я постарался устроить его в превосходную Бромптонскую больницу в отделение туберкулеза и легочных болезней».[577]

Манби, этот представитель среднего класса, питавший страсть к работницам, устроил в Королевскую больницу для неизлечимых больных девушку с изъеденным туберкулезом лицом. «Пациентов выбирают не по их заслугам, а по тому, сколько денег или голосов А или Б могут для них собрать или выпросить».[578] Больницы предназначались для неимущих больных, однако некоторые члены правления использовали «свои» больницы в качестве бесплатных лечебниц для собственных слуг: пациентов никогда не спрашивали, какими средствами они располагают. Бесплатная Королевская больница, первоначально располагавшаяся в Хаттон-Гардене, была основана в 1828 году как протест против «письменного права» членов правления.[579] Однако в Лондонской больнице в Майл-Энде такие письма никогда хождения не имели. Больному надо было знать, куда обращаться.

Вооружившись необходимыми бумагами, страдалец приходил в больницу в приемный день для прохождения осмотра и решения своей участи. В случае успеха «стационарных больных ежедневно посещали терапевты и хирурги, а амбулаторных ежедневно осматривали ассистенты терапевтов и хирургов».[580] Ипполит Тэн посетил больницу Св. Варфоломея вместе со знакомым студентом-медиком.[581] В то время там лежало 600 пациентов. «Гигантское здание… кровати стоят на расстоянии 5–6 шагов друг от друга… безупречная чистота. Мне кажется, больница хорошо оборудована и хорошо управляется… здесь огромная кухня, все готовят на газу». Больнице Св. Варфоломея повезло, ее ежегодный доход равнялся 40 000 фунтов, часть этой суммы поступала от городских владений, пожертвованных ей Генрихом VIII после того, как он ее восстановил. Большинство больниц хронически нуждалось в деньгах. В 1850 году в Вестминстерской больнице пришлось закрыть три отделения, и подобная практика не была исключением.[582]

Больница Св. Фомы была основана в двенадцатом веке в Саутуорке, к югу от Лондонского моста. Семь веков спустя, в 1859 году, ей крупно повезло: Лондонская железная дорога принудительно приобрела участок, на котором она стояла, чтобы построить там вокзал Лондон-Бридж. После некоторых переговоров больница смогла переехать в новое здание напротив парламента и воспользоваться преимуществами современной планировки, одобренной Флоренс Найтингейл. Чтобы предоставить каждому пациенту максимум света и воздуха, на территории были построены отдельные сообщающиеся здания. В 1868 году королева Виктория заложила первый камень в основание больницы, и три года спустя больница открылась.

Наряду с больницами общего профиля все чаще стали появляться специализированные больницы. В 1860 году в одном Лондоне существовало 66 специализированных больниц. Четыре из них предназначались для лечения грудных болезней. Бромптонская больница, рассчитанная на 300 мест, была основана в 1842 году, однако по меньшей мере половина мест обычно пустовала из-за отсутствия медсестер или фондов. Лондонская больница грудных болезней, основанная квакерами в 1848 году, была рассчитана на 160 кроватей, однако ее преследовали те же самые проблемы, что и Бромптонскую. Больница с громким названием Королевская национальная больница грудных болезней располагала только двадцатью кроватями. Северо-лондонская туберкулезная больница, основанная в 1860-е годы, обанкротилась: кто-то сбежал, прихватив с собой значительную часть ее фондов; это событие назвали «докторским рэкетом».[583] Но все же некоторые специализированные больницы работали хорошо. Например, Детская больница на десять кроватей, основанная в 1852 году (больница до сих пор располагается на Грейт-Ормонд-стрит). Туда принимали детей от двух до тринадцати лет. Детей до двух лет лечили амбулаторно. К 1880-м годам в отделении для девочек уже лежало 75 маленьких пациенток. Там стояли «прелестные детские кроватки веселых расцветок с перилами вверху, по которым скользит широкая доска с игрушками и книжками, расположенная на такой высоте, чтобы сидящему ребенку можно было до них дотянуться. Все здесь веселое, аккуратное и приятное на вид, даже сестры», и в каждой палате весело горит камин.[584]

Тесное взаимодействие медицинских учебных заведений и больниц было неотъемлемой частью представлений девятнадцатого века. При больнице Св. Варфоломея с 1842 года имелся медицинский колледж с проживанием, призванный «предоставить студентам наряду с удобствами моральные преимущества проживания в стенах больницы», так как студенты-медики, как правило, в моральных преимуществах нуждались.[585] Больница Св. Марии в Паддингтоне на 150 кроватей была основана в 1851 году. Три года спустя при ней открылось медицинское училище для трехсот студентов. В 1826 году был создан Университетский колледж вместе с больницей и медицинским факультетом. При больнице Чаринг-Кросс, основанной в 1815 году, с 1822 года действовало медицинское училище. В 1834 году вступило в строй ее новое здание на 60 кроватей.

Кингс-Колледж также имел свою больницу и медицинский факультет на Портьюгал-стрит. После того, как в 1836 году открылся Лондонский университет, студенты медицинского факультета для получения ученых степеней, которые раньше присуждались только Оксфордом и Кембриджем, смогли работать в лондонских больницах. На приобретение профессии врача уходило около 400 фунтов, эта сумма складывалась из ежегодной платы за обучение (около то фунтов), а также стоимости книг и расходов на проживание (около 50 фунтов) за четыре-пять лет. Чтобы оплатить часть расходов, студент мог устроиться на одну из вспомогательных должностей в больнице, подрабатывать уроками, сочинительством или в качестве помощника частного врача.[586] В то время некоторые профессии нередко передавались по наследству, особенно профессия врача. Студент мог выбрать старую систему обучения, существовавшую до появления медицинских учебных заведений, и год-другой жить дома, учась у своего отца или другого члена семьи. Так он избавлялся от платы за обучение и других расходов и вместе с тем мог наслаждаться материнской заботой (следует заметить, что самое скромное существование обходилось в 50 фунтов в год).

Получив диплом в возрасте около двадцати одного года, молодой доктор стремился поступить в одно из престижных учреждений: Королевский колледж хирургов или Королевский колледж терапевтов, которые зорко следили за иерархией в своей профессии. Годам к тридцати он мог получить в больнице место ассистента хирурга или ассистента терапевта, если колледж давал ему хорошую рекомендацию, а члены правления не предпочли другого кандидата — при зачислении в штат процветала коррупция, претендентам приходилось энергично за себя хлопотать. Годам к сорока он мог надеяться стать полноправным хирургом или терапевтом в штате больницы. Эти назначения вели к полезным и выгодным контактам за пределами больниц для бедных. Если врач хотел заняться частной практикой, ему необходимо было получить аттестат хирурга-фармацевта, вывесить табличку со своим именем и ждать пациентов. Именно к такому фармацевту Джейн Карлейль послала свою незадачливую служанку, когда к той в ухо влез черный таракан. Фармацевт извлек его с помощью мыльного раствора. «Там могли остаться одна-две ножки», — сказал он, предлагая промыть ухо на следующий день, но со служанки было уже достаточно.[587]

Джон Сноу, личный анестезиолог королевы Виктории, начал свою карьеру в 1854 году, работая хирургом в единственной комнате на Фрит-стрит в Сохо, на людной улице, где практиковали еще четыре хирурга. Иногда он подрабатывал в клубах для больных и тред-юнионах, которые в ту пору росли, как грибы, или участвовал в вакцинации населения, работал хирургом в полиции или тюремным врачом. Сноу так и не женился, хотя многие молодые врачи полагали, что жена придаст им вес и респектабельность, ценимые пациентами. Врачебную практику можно было покупать и продавать через профессиональные журналы. По мере того, как известность врача росла, его начинали приглашать для дачи показаний в суде, особенно после нескольких громких дел об отравлениях, поместивших Центральный уголовный суд под прицел викторианской прессы.[588]

Медсестры не всегда были «веселыми, аккуратными и приятными на вид», но они постепенно становились более квалифицированными, более уверенными в себе, менее невежественными и менее склонными искать утешение в джине. В 1850–51 годах Флоренс Найтингейл посетила Институт диаконис в Кайзерверте, Германия. Свое обучение она продолжила в парижских больницах, находившихся под началом монахинь.[589] Она глубоко сожалела о том, что в Англии нет организаций, подобных кайзервертским или парижским больницам, где английские девушки могли бы учиться на сестер. Несмотря на сопротивление семьи, в 1853 году она наконец-то смогла погрузиться в темные воды сестринской профессии, поступив на службу в Больницу для тяжело больных благородных дам на Харли-стрит, дом 1. Там ее организационные способности развернулись столь бурно и стремительно, что леди и джентльмены из опекунского совета не понимали, что вокруг творится, — и это повторялось на протяжении всей ее жизни.

Вскоре разразилась эпидемия холеры, и Флоренс Найтингейл добровольно вызвалась руководить уходом за больными в больнице Миддлсекса. Затем страну постигло еще более страшное бедствие: Крымская война. Эйфория, охватившая британскую публику в первые дни войны, сменилась ужасом, когда Уильям Рассел из «Таймс» описал нечеловеческие условия, в которых находились пациенты госпиталя в Скутари. Мисс Найтингейл получила предложение отправиться туда с командой из сорока сестер и сделать все от них зависящее. Это была разношерстная компания: леди, служанки и опытные сестры. Тогда и встал мучительный вопрос, многие годы не терявший своей актуальности. Что должна делать сестра милосердия? Оглядываться на религиозные предписания и предлагать больному духовное утешение вместо судна, в котором он нуждался? Или заботиться об их кишащих паразитами, дурно пахнущих, измученных телах и выполнять назначения доктора (а также мисс Найтингейл)? Кем ей быть, леди или палатной служанкой?

В 1856 году мисс Найтингейл вернулась в Лондон, терзаясь мыслями о несчастной судьбе британских солдат. Через год напряженной борьбы и закулисных переговоров ей удалось добиться создания правительственной комиссии, призванной изучить состояние здравоохранения в Британской армии. Мисс Найтингейл пожертвовала 45 000 фунтов, собранных английской публикой в благодарность за труд в Крыму, на создание сестринских курсов при больнице Св. Фомы. Это дало толчок развитию профессии. Медсестры стали трезвыми, честными, надежными, пунктуальными, спокойными, дисциплинированными, чистыми и опрятными и добросовестно вели записи. К этому времени мисс Найтингейл превратилась в затворницу — самую энергичную затворницу в истории, — но каждую неделю читала блокноты медсестер и делала в них пометки.

* * *

Медицинские знания быстро распространялись. На смену старой мантре «Кровь, чаша и пластырь, слабительное, отвар и клистир» пришли научные методы лечения.[590] Слово «чахотка», веками означавшее угасание пациента, после открытия туберкул в легких уступило место слову «туберкулез». Освященный веками тщательный осмотр пациента по-прежнему оставался самым распространенным методом лечения, но появились и новые средства диагностирования. Недавно изобретенный термометр был шести дюймов в длину, но через пять минут точно показывал температуру пациента. В 1816 году французский врач Лаэннек столкнулся с пациенткой, страдавшей грудной болезнью. Этикет запрещал ему слушать шумы в ее легких, просто приставив ухо к груди, поэтому он изобрел стетоскоп, деревянную трубку, которую удобно было носить в цилиндре. Кровяное давление можно было измерить при помощи ранней версии сфигмоманометра. Все более сложным становился микроскоп.

В 1862 году «Ежегодный справочник по медицине, хирургии и смежным наукам» рекомендовал «по возможности [курсив мой] вторично не использовать повязки и инструменты, которыми обрабатывались гангренозные раны»,[591] но после того как Листер выдвинул идею обеззараживания и предложил хирургам мыть руки в карболке и окуривать операционную ее парами, число послеоперационных смертей от гангрены начало сокращаться. Некоторые хирурги старой школы по-прежнему верили, что послеоперационные инфекции неотъемлемая часть процесса заживления раны, и носили свои старые удобные операционные халаты, пропитанные засохшей кровью и гноем от прежних операций и даже доставшиеся им в наследство от знаменитых предшественников. Но после того как статистика постампутационных смертей сократилась с 40 % в 1864–1866 годах до 15 % в 1867–1870-х, мнение профессионалов начало склоняться в пользу Листера.[592]

Следующим важным достижением стала анестезия. В предшествующем веке успех хирурга в значительной степени зависел от того, как быстро он закончит операцию, так как пациент мог погибнуть от болевого шока. Единственным средством уменьшить боль были алкоголь и опий. Их применяли в непомерных дозах, вне зависимости от концентрации, без учета физических особенностей пациента. В 1831 году Джеймс Симпсон, эдинбургский профессор хирургии, благодаря случайности открыл чудесные свойства хлороформа. Легенда гласит, что он и несколько его студентов вдохнули пары хлороформа, когда один из них разбил бутылку, в которой он хранился. Когда миссис Симпсон пришла посмотреть, почему они не идут к обеду, она нашла их на полу крепко спящими.[593] В декабре 1847 года Чарльз Гревилл, непрофессионал, интересующийся последними событиями, зашел в больницу Св. Георгия, «чтобы посмотреть на применение хлороформа».

Мальчику двух с половиной лет удаляли камень. Его за минуту погрузили в сон… операция продолжалась около двадцати минут с несколькими зондированиями… время от времени применялся хлороформ… это изобретение — величайшее благодеяние, дарованное человечеству… огромное счастье жить в эпоху применения пара, электричества, а теперь и эфира [который не одно и то же, что хлороформ, но непрофессионалы иногда неверно употребляют медицинские термины]… какими бы выдающимися ни были успехи парового мотора и электрического телеграфа, хлороформ далеко их превзошел.[594]

С ним согласилась бы жена Чарльза Диккенса. В 1849 году она ожидала восьмого ребенка Ее муж сначала «тщательно ознакомился в Эдинбурге со случаями применения хлороформа», а потом (как сообщается в письме)

он настоял на присутствии джентльмена из больницы Св. Варфоломея, который применяет его во время операций и делал это четыре или пять тысяч раз… Это полностью избавило ее от боли (она ничего не чувствовала, только видела яркие вспышки сигнальных ракет), и ребенок был избавлен от повреждений [при накладывании щипцов?]. Поэтому врачи за десять минут справились с тем, что обычно занимает полтора часа. Нервный шок был сведен к минимуму, и на следующий день она во всех отношениях чувствовала себя хорошо. Если хлороформ применяет человек, который занят только этим, прекрасно знает все симптомы, держит руку на пульсе, не сводит глаз с лица пациента и употребляет только носовой платок, да и то легко, то я уверен, его действие столь же безопасно, сколь и чудесно и милосердно.[595]

Не часто случается присутствовать при рождении медицинской профессии. Разгадка в том, что «джентльмен из больницы Св. Варфоломея» был «занят только этим» и внимательно следил за состоянием пациентки.[596] В 1853 году королева Виктория, наверняка поощряемая своим научно мыслящим мужем, произвела на свет второго сына Леопольда под хлороформом, который применил доктор Джон Сноу. Все прошло настолько гладко, что когда доктора Сноу при рождении следующего ребенка вновь вызвали во дворец, он обнаружил, что роды уже начались, а принц Альберт систематически дает жене хлороформ, капая его на носовой платок. «При каждой схватке я давал ей вдохнуть немного хлороформа… действие хлороформа было легким, она не теряла сознания [это могло бы вызвать осложнения]… королева казалась очень довольной и здоровой и явно была рада благотворному влиянию хлороформа», — но ничего не говорила о сигнальных ракетах.[597]

Печать королевского одобрения положила конец бормотанию медицинских кругов, включая врачей миссис Диккенс, что женщина обречена страдать от боли во время родов — самим-то им ничего не грозило, — так как, по Библии, Господь сказал Еве после грехопадения: «в болезни будешь рожать детей».[598] Но после того, как доктор Сноу был вызван в Ламбет-хаус к лежащей в родах дочери епископа Кентерберийского, религиозным оппонентам анестезии при родах пришлось признать поражение.[599]

Однако чудеса современной науки не способствовали безопасности больниц для бедных. Больные опасались, что их тела будут «тайно взяты врачом и студентами»[600] для вскрытия. Такие случаи бывали. В 1840 году в родовспомогательной больнице королевы Аделаиды погибли мать с младенцем. По словам убитого горем мужа, «тело жены было привезено из больницы [для похорон], также было подано прошение выдать тело ребенка», но никакого тела не оказалось. Когда он стал упорствовать, его послали в расположенную неподалеку анатомическую школу, где он «получил завернутое в упаковочную бумагу тело с разрезом на горле» — он успел как раз вовремя.[601] Тела умерших в работных домах, если за ними не обращались родственники, передавали в медицинские училища для вскрытия, но в целом наблюдалась постоянная нехватка трупов. К 1868 году за умирающими бедняками более тщательно следили, за их телами чаще обращались родственники, и это еще более затрудняло доставку «объектов» в анатомические школы.[602]

* * *

Вместо того чтобы обращаться в больницу, многие полагались на «чудесное излечение» с помощью различных снадобий, продаваемых на улицах и рекламируемых в массовой печати. Всевозможные растительные «средства» от множества болезней, кроме астмы, продавались уличными разносчиками по принципу «не поможет, деньги назад».[603] В 1842 году журнал для среднего класса высказывал сожаление по поводу огромного количества шарлатанских снадобий.[604] «Ни одна страна в мире не одержима такой страстью к знахарским средствам, как Великобритания». Порошок доктора Джеймса от лихорадки, содержавший сурьму и аммиак, действительно вызывал обильное потоотделение, но вместе с ним рвоту и понос. Шотландские таблетки Андерсона для улучшения пищеварения содержали алоэ и ядовитый корень морозника, вызывающий геморрой и хронический запор. В результате употребления пилюль Морисона, содержащих алоэ и цветную смолу гуммигут, люди нажили себе геморрой и хронические воспаления, а их изготовитель — состояние в 12 000–15 000 фунтов стерлингов. Ароматические пастилки Стила с шпанскими мушками — раздражающим веществом, долгое время употреблявшимся в качестве афродизиака, — были «одним из самых вредных знахарских снадобий, когда-либо предлагавшихся публике. Вместо обещанного излечения болезней, вызванных развратом [завуалированный намек на венерические болезни? Или на импотенцию?]… оно вводит в заблуждение молодых и старых, доводя их до саморазрушения… вместо ожидаемого результата возникает болезненное и опасное воспаление».

В 1863 году на модном рынке появился новый медицинский хит: хлородин доктора Дж. Коллиса Брауна, предлагавшийся для лечения желудка или любых других болезней. Тетушка Джейн Карлейль, приняв пятьдесят капель средства, «погрузилась в живительный сон», и ей стало гораздо лучше. Это средство регулярно рекламировалось в «Британском медицинском журнале».[605] В 1868 году газета «Пенни иллюстрейтед пейпер» предлагала пилюли Кея-Уорсделла, «уверенно рекомендуя их как лучшее лекарство, которое можно принимать во всех обстоятельствах, так как во время приема оно не требует ни ограничения диеты, ни каких-либо других ограничений, и его своевременный прием неизбежно излечит все недуги»: 1 шиллинг полтора пенса коробка, упаковка для всей семьи 4 шиллинга 6 пенсов. По меньшей мере, пилюли стоило попробовать. Сердечное средство Готфри и ветрогонное Далби, оба содержавшие опий, несомненно, успокаивали капризных детей, особенно если к ним добавляли немного джина, но ребенок мог затихнуть и навсегда.

Можно только удивляться, как часто средний класс принимал лекарства, не посоветовавшись с врачом. В 1852 году Джейн Карлейль, страдавшая от слабости и бессонницы, «приняла большую дозу морфия… и была благодарна за четыре часа забвения, полученного с помощью этого сомнительного средства».[606] Она принимала морфий и в 1862 году, хотя на следующее утро «чувствовала апатию». Хлороформ можно было купить в аптеке. Фармацевты свободно продавали не только настойку опия, но и морфий — и к тому же недорого. Настойка опия оказывала легкое снотворное и болеутоляющее действие, но была сильным успокоительным и особенно часто применялась у постели умирающих. При расследовании случая самоубийства, совершенного с помощью этого средства, «кто-то из должностных лиц заметил, что две унции настойки опия слишком большая доза, чтобы продать ее одному лицу»,[607] однако аптекарю не было предъявлено обвинение, так как тот был знаком с покупателем, сказавшим, что хочет «сделать компрессы на десны, которые распухли и болят… на продажу настойки опия и других успокоительных не было никаких ограничений. Они имелись только на мышьяк».[608]

* * *

Болезни, поражавшие жителей Лондона в XIX веке, возможно, научились лучше распознавать, но не лечить. В 1864 году комиссия по использованию детского труда отметила, что лондонские дети семи-восьми лет — то есть в возрасте, когда дети в бедных районах Лондона начинали работать, — «низкорослые, бледные, слабые и болезненные… самыми распространенными заболеваниями являются заболевания пищеварительных органов, искривление позвоночника, деформация конечностей и болезни легких, приводящие к атрофии, чахотке и смерти».[609] Страшные инфекционные болезни: дифтерия, корь, скарлатина, коклюш и свинка, от которых современные дети в значительной степени защищены, нередко кончались смертью. В 1862 году в Лондоне свирепствовала эпидемия дифтерии. Часто повторялись эпидемии скарлатины, «главной причины смерти от инфекционных болезней у детей».[610] Диарея унесла в могилу множество младенцев, которым не исполнилось и года. «Конвульсии» — любимый термин, употреблявшийся в свидетельствах о смерти, — вероятно, были следствием туберкулезного менингита.[611] В мрачной атмосфере Лондона расцветал рахит, который предупреждается хорошим питанием и солнечным светом. Почти у 15 % детей имелась деформация ног и таза, для девочек это в будущем означало тяжелые роды.[612]

В 1847 году вместе с голодными иммигрантами в Лондон прибыла «ирландская лихорадка». Скорее всего, это был тиф, от которого за последние три месяца 1848 года скончалось более тысячи лондонцев. Лихорадка вернулась в 1856-м и в 1864-м. Зимой 1847–1848 года в городе свирепствовала эпидемия инфлюэнцы, поражавшая детей и стариков. На этот раз это была «болезнь богатых классов».[613] Пневмония уносила стариков, независимо от классовой принадлежности. Осиротевшие родственники в качестве причины смерти редко называли «чахотку», так как это косвенно указывало на семейный анамнез или порочную жизнь. Еще в 1869 году причиной чахотки называли «распущенность и поиск удовольствий», неподходящую одежду, мастурбацию (любимый викторианский жупел, годившийся для всего на свете), безбрачие, алкоголизм и курение.[614] Умереть от «бронхита» было гораздо благороднее.

Эта болезнь, как ее ни назови, в Лондоне уносила 15 000 жизней в год, и усилия хваленой лондонской четверки грудных больниц вряд ли меняли эту цифру.[615] Богатым пациентам советовали отправиться в Египет или Испанию — чтобы скрасить последние месяцы жизни. Доктор Траверс из Бромптонской больницы советовал принимать сурьму, креозот и выделения боа-констриктора — их редкость подтверждалась ценой. Он также рекомендовал «патентованную смесь газов» для введения в прямую кишку, «откуда они [газы] неизбежно достигнут легких». Лечение стоило всего одну гинею. Больные туберкулезом бедняки просто умирали. Неспецифические лихорадки и желудочные инфекции поражали даже богатые районы и часто приводили к смертельному исходу в трущобах. Периодически повторявшиеся эпидемии оспы по-прежнему обезображивали людей, несли страдание и смерть, несмотря на возможность бесплатных прививок. Оглядываясь назад в свое детство, прошедшее в 1850–1860-х годах, один из лондонцев вспоминал:

Людей с изрытыми оспой лицами было слишком много, чтобы обращать на них внимание, много было и ослепших от нее… Прививка, которую тогда необходимо было повторять, была не такой эффективной, как сейчас: лимфу, взятую у одного человека, применяли на другом, и заверения семейного врача, что он знает абсолютно здорового ребенка, который «через это прошел», и что с ее любимым чадом будет то же самое, не убеждали матерей… если бы не короткая память и легкомыслие британцев, болезнь, наверное, исчезла бы совсем [в конце концов это и случилось]. А сознательные противники прививок помогли… ей сохраниться.[616]

Закон 1853 года, сделавший прививку от оспы обязательной, соблюдался не слишком строго, хотя в 1861 году Изабелла Битон могла сказать, что «к счастью, государство требует от родителей прививать своих детей… до трехмесячного возраста… Хотя прививка не всегда спасает от болезни… последняя протекает в гораздо более мягкой форме и практически никогда не приводит к летальному исходу».[617] В 1867 году этот закон стал более строгим и обязательным к исполнению. Но это не помешало бедной Женни Маркс заразиться оспой от своего ребенка. Ребенок умер, Женни осталась в живых, утратив красоту: ее лицо «покрылось шрамами и приобрело темно-красный оттенок».[618]

Венерические болезни цвели пышным цветом. Сифилис был неизлечим, однако на ранней стадии заболевания его симптомы могло смягчить лечение ртутью, применявшееся веками. От гонореи, менее страшной инфекции, также не было надежного лечения.

В Индии холера является эндемической болезнью. В 1820 году там разразилась эпидемия, которая грозила захватить Европу, но остановилась у Каспийского моря. Следующая волна нахлынула в 1829 году и на этот раз прорвалась в Европу. В 1832 холера впервые добралась до Лондона, унеся с собой 18 000 жизней. То была

отвратительная смерть. Внутренние расстройства, тошнота и головокружение сменялись безудержной рвотой и диареей; серый жидкий стул… вскоре состоял лишь из воды и кишечных оболочек. Затем наступали мышечные судороги, сопровождавшиеся неутолимой жаждой, и вскоре наступало «угасание»: пульс слабел, больной впадал в летаргию. Перед смертью обезвоженный пациент являл собой классическую картину: морщинистые синие губы и мертвенно-бледное лицо.[619]

Никто не знал, чем вызывается болезнь и как ее лечить. В больнице Миддлсекса мисс Найтингейл применяла стимулирующие средства: припарки и горячие бутылки снаружи и бренди и настойка опия внутрь,[620] но безуспешно.

Она, как и многие ее современники, верила в теорию миазмов. Согласно этой теории, люди заболевали непосредственно от дурного запаха. Вот почему по ее настоянию в новой больнице Св. Фомы была предусмотрена хорошая вентиляция, благодаря которой можно было избежать возникновения миазмов в душных палатах. Эдвин Чедвик, один из первых сторонников реформы общественного здравоохранения, тоже верил в эту теорию.

Обоняние… обычно предупреждающее нас о наличии… пагубных для здоровья газов, у рабочих вследствие рода их занятий нередко притупляется… привычка избегать малейшего холода не способствует исчезновению зловония… в силу этих пагубных обстоятельств взрослое население живет недолго, оно недальновидно, беспечно, невоздержанно и склонно к чувственным удовольствиям [если у них есть постель, они забираются туда, чтобы плодить детей]… эти привычки ведут… к перенаселенности жилищ… Основные меры… [которые следует предпринять] — это канализация, удаление всех бытовых отходов с улиц и дорог, а также улучшение водоснабжения… лучшее водоснабжение абсолютно необходимо.[621]

Итак, в эпидемии холеры 1839 года виноваты бедняки: они грязны и плохо пахнут. В одном Лондоне от этой болезни умерло более 14 000 человек.[622] В июле 1849 года отдел здравоохранения приказал «каждые сутки тщательно очищать все улицы, конюшни, проезды… убрать отбросы, экскременты и навоз, а также животных, содержащихся в жилых помещениях или под ними… владелец дома или его съемщик обязан убрать всю грязь и побелить стены». Но, как и следовало ожидать, чудесного преображения в городе не произошло. Секретарь правления прихода Сент-Панкрас осторожно заметил, что «в настоящий момент приказ отдела здравоохранения… не может быть выполнен», и в тот же день он записал, что в их приход пришла холера.[623]

В августе от холеры погибло 4000 человек, в сентябре — более 6500. Чедвик невольно облегчил смертоносное шествие болезни, предложив сбрасывать нечистоты в Темзу. Река, из которой все еще брали воду для питья, сделалась вместилищем зараженных сточных вод.[624] В двух бедных прибрежных приходах погибло множество людей: в Бермондси каждый 56-й, а в Ротерхите каждый 38-й. Это заставляет вспомнить тайну Вифлеемской королевской больницы (более известной как Бедлам), где не заболел ни один из семисот пациентов. Не объясняется ли это тем, что она располагала «обширными запасами чистой воды из глубокого колодца»?[625]

Следующая эпидемия началась в сентябре 1853 года относительно спокойно, однако число смертей неуклонно росло. К тому времени доктор Джон Сноу, изучавший холеру начиная с 1849 года, пришел к выводу, что источником заражения является вода. В августе 1854 года в доме на Брод-стрит в Сохо у грудной девочки началась тяжелая диарея. Ее расстроенная мать, выстирав грязные пеленки, вылила воду в выгребную яму под домом, соединенную с канализационной трубой, проложенной под улицей. Сначала заболевание ребенка сочли очередным случаем детской диареи. Когда в болезни распознали холеру, стоки и соседний колодец, из которого качали воду для всей улицы, были осмотрены, но недостаточно тщательно. В трубах и насосе не нашли повреждений, поэтому решили, что источником заболевания является не вода. Но Сноу настаивал. Трубы проверили снова.

И, разумеется, в кирпичной кладке обнаружили течь, через которую сточные воды и вода, в которой стирали пеленки больного ребенка, могли проникнуть в колодец. Сноу сообщил об этом факте властям прихода Сент-Джеймс, и те приказали незамедлительно снять рукоятку насоса на Брод-стрит. Вспышка эпидемии стала угасать. Окончательным доказательством теории доктора Сноу, если в таковых еще была нужда, стал случай с миссис Или. Прежде миссис Или жила на Брод-стрит, где ее семья занималась изготовлением пистонов. Ей нравился вкус воды из местного источника. После смерти мужа она перебралась в Хампстед, но ее любящие сыновья регулярно доставляли ей запас любимой воды. В 1854 году в Хампстеде никто не заболел холерой, кроме скончавшейся от нее миссис Или.[626]

Однако теория миазмов продолжала влиять на медицинскую мысль. Недалеко от Голден-сквер «в густом растворе хлорной извести плавали кишки» — к привычному зловонию примешивался резкий запах дезинфекции.[627] Теория миазмов продержалась до Великого зловония 1856 года, когда запах с Темзы стал настолько сильным, что многие помещения Вестминстерского дворца обезлюдели; тогда встал вопрос о современной канализации, и Базалджетт возвел свои замечательные сооружения. Если бы дурной запах вызывал болезни, эпидемия случилась бы именно тогда. Но никакой эпидемии не было.

* * *

Вернуться от этих ужасов в комнату состоятельного больного уже отрадно. Следуя моде того времени, Томас Уэбстер включил в свою 1264-х-страничную «Энциклопедию домоводства», вышедшую в 1844 году, советы по домашнему лечению. Больному корью «почти ничем не поможешь», а при коклюше необходимо вызвать доктора. Вино в умеренных количествах весьма полезно, но «самым пагубным спиртным напитком является английский джин… курение вызывает вялость и ухудшает аппетит…». Рассмотрев благотворное действие различных ванн, Уэбстер рекомендует «совершенно необходимые для поддержания здоровья» упражнения, к примеру, пешие прогулки «с одновременным использованием гантелей» — они, несомненно, внесли оживление на городские улицы, — и чтение вслух, «одно из лучших упражнений, которое необходимо выполнять». Обратившись к «тяжелым болезням», он замечает, что «быстродействующее вещество, получаемое из ивовой коры и называемое медиками „салицин“», полезно принимать при малярии; «его можно приобрести у лондонских аптекарей». (Салицин был открыт в 1763 году одним священником, заметившим, что люди, страдающие от малярии и ревматической лихорадки, распространенных в болотистой местности, находят облегчение в приеме препаратов ивы, которую Господь милостиво насадил в таких краях — но прежде он немилостиво сотворил лихорадку. Его открытие почти не привлекло внимания. В 1826 году салицин был повторно открыт двумя итальянцами, а в 1899-м стал называться аспирином.)

Мышьяк тоже считался полезным. Его можно было купить в аптеке как «раствор Фаулера», но передозировка была опасной. «Постоянную, или „гнилостную лихорадку“» (возможно, тифоидную), «труднее всего вылечить», но никаких советов в книге не дается. Чахотку следует лечить безотлагательно, холодными или морскими ваннами летом — а как поступать зимой? (Мода на поездки в Египет пришла позднее.) Затем Томас Уэбстер переходит к несчастным случаям. Оживить утопленника, не подающего без признаков жизни, можно с помощью кузнечных мехов, но если их нет поблизости, следует применить то, что мы сегодня называем «поцелуем жизни». Мышьяк — «самый распространенный из ядов». Опий и настойку опия «наиболее часто применяют самоубийцы». Вот и все, что говорится о здоровье семьи.

У мисс Найтингейл вызывали раздражение дамы, отправившиеся вместе с ней в Крым. Она стремилась развенчать представление среднего класса о сестрах милосердия как об «ангелах-хранителях». Ее книга «Как ухаживать за больными» вышла в свет в 1859 году и переиздавалась еще много лет. Первое издание ценой в пять шиллингов расходилось в количестве 15 000 экземпляров в месяц. Последующие издания стоили всего семь пенсов. Она написала эту книгу, как писала все: с горячей убежденностью, просто и ясно. Если вы когда-нибудь заболеете и будете прикованы к постели, вам также захочется, чтобы вашу кровать поставили так, чтобы вы могли смотреть в окно, — простой, но совершенно удивительный для викторианской женщины совет, так как кровать всегда стояла на определенном месте. Вам также понравится, если люди будут находиться поблизости от вас, чтобы слышать ваш шепот. «Опасения, неуверенность, ожидания, надежды, страх перед неизвестностью причиняют больному больше вреда, чем любое напряжение сил». «Небольшие домашние животные — замечательные компаньоны для больного. Иногда птичка в клетке единственное утешение для того, кто обречен годами находиться в одной и той же комнате».

Она любила детей и одобряла их визиты к больному. «Дети и больные — лучшая компания друг для друга». О детях: «Не обращайтесь со своими детьми, как с больными, не пичкайте их чаем. Дайте им мяса и молока или полстакана светлого пива. Выделите им чистую, светлую, солнечную, просторную комнату, прохладную спальню, дайте им резвиться во дворе… больше развлечений и игр, больше свободы и меньше зубрежки, контрольных и муштры, больше внимания пище и меньше лекарствам». О работе медсестры: «Ни один мужчина, даже врач, не даст вам никакого другого определения, кроме этого: сестра должна быть „преданной и послушной“. Это определение столь же хорошо подойдет привратнику. И даже лошади. Но не подойдет полицейскому… кажется, среди мужчин широко бытует мнение… что женщине, чтобы стать хорошей медсестрой, достаточно разочароваться в любви или проявить неспособность к другим вещам».

В 1861 году, когда вышло в свет «Домоводство» Изабеллы Битон, она чувствовала себя вправе давать авторитетные советы по вопросам детских болезней. Ребенку, страдающему от молочницы, станет лучше от домашней микстуры, содержащей настойку опия. Ветрянка может привести к оспе, поэтому следует избегать детей, больных ветрянкой. «Все лечение сводится к теплым ваннам и курсу легких послабляющих». При кори, «этой страшной болезни», необходима прохладная комната и кровопускание с использованием двух или более пиявок, поставленных на грудь, «в соответствии с возрастом и силами больного». В особо тяжелых случаях, например, при тифе, давался совет лечить вином «и даже спиртом». Коклюш, или судорожный кашель, «передается только через способность к подражанию», поэтому его не следует поощрять. Однако при необходимости следует применить обычные средства: слабительное и пиявок — «поддерживая состояние тошноты и рвоты». Круп, который и сейчас считается опасным, признавался «самой страшной и губительной из всех детских болезней… Немедленно погрузите ребенка по горло в горячую ванну [она полагает, что горячую воду можно достать мгновенно] и дайте рвотное… если в течение нескольких часов симптомы не исчезнут, поставьте на горло одну-две пиявки». Возможно, это помогало.

Следующая глава под названием «Доктор» начинается с длинного перечня лекарств и домашних микстур, которые должны храниться в доме. (Салицин в этом списке отсутствует.) Далее следует руководство по оказанию первой помощи и ужасающий список «распространенных ядов и противоядий». Но в разделе детских болезней нет перечня распространенных болезней и способов их лечения. В заключительных разделах рекомендуется есть томаты, мыть «всю кожу каждый день», проветривать комнаты с газовым освещением — наиболее разумный совет, — и это все. Всезнающая леди нас разочаровала.