Алексей Щедров Комсомольский барон

Алексей Щедров

Комсомольский барон

Я закончил московскую школу № 528 в 1988 году. С тех пор прошло столько лет, столько событий, что и подумать боязно… ощущаешь себя тысячелетним Мафусаилом.

Много может вместить наша страна за четверть века. К несчастью, это подтвердилось в очередной, бог весть уже в который раз.

Но тогда мы – наивные дети восьмидесятых, да впрочем, и наши родители – ни о чем таком не подозревали. Учились, влюблялись, танцевали на дискотеках, гуляли допоздна по старой Москве, еще не превращенной в обезличенный город из стекла, бетона и автомобильных пробок…

Впрочем, о Москве и другие скажут. Я о другом.

Школьная пора для меня была хорошим временем, вспоминается она только добрым словом, с нотками светлой легкой грусти – и радости за самого себя: хорошо, что все это было со мной.

Правда, среди светлого – хороших друзей, приятных встреч и легко дававшейся мне учебы – случались и не самые приятные моменты.

…Урок литературы. У доски Надежда Ивановна, директор школы: делано импозантная дама лет шестидесяти с твердым взглядом верного ленинца и неожиданным французским грассированным «р». Не удивлюсь, если никакого дефекта речи у нее на самом деле не было, а было желание соответствовать хотя бы в чем-то своей дворянской фамилии – Потемкина.

Тема урока – «На дне» Горького.

– Щегбаков! Отвечать будешь ты.

Мою фамилию она ни разу не произнесла правильно без репетиции. Был я и Кедровым, и Щербаковым, и Щегловым, и почему-то Ждановым, и кем-то еще, кажется, Макаровым – в общем, привык откликаться на любую фамилию, отсутствовавшую в классном журнале. Скажи она «Маннергейм» или «Джугашвили», я бы вышел к доске, не сомневаясь, что директор имела в виду меня.

Не знаю, за что она меня не любила. Впрочем, это было взаимно…

Я встал.

– Щедров, Надежда Ивановна.

– Какая газница? Пгошу. Выскажи свое мнение. Ты меня понимаешь? Сво-е. Именно свое.

– Понимаю. О чем?

– Кто из гегоев пиэсы Гогького «На дне» наиболее пгиятен именно тебе? Отвечай.

Я на секунду задумался. Надежда Ивановна, разумеется, ожидала, что «личное мнение» совпадет с доктриной из ее методички: любимым героем всех учащихся должен был быть Сатин, бомж с замашками большевика (по крайней мере, так трактовала пьесу Надежда Ивановна – разумеется, в очень складных выражениях). Так было принято в те годы. Анализ любого литературного произведения подразумевал торжество марксизма-ленинизма и призван был выискивать это торжество между строк. А отличный ответ на уроке должен был вскрыть и провозгласить это скрытое торжество… Прочие ответы отличными не признавались. Свое мнение могло быть любым, если оно совпадало с линией партии.

Правда, уже кончались восьмидесятые… Но школа не менялась.

Что же мне сказать? В отличие от моих друзей-балбесов я учился хорошо и очень любил читать; и «На дне» я прочитал и помнил хорошо. Так что же, что ответить? Во мне боролись два человека: гаденький голос шептал, что стоит мне похвалить Сатина – и пятерка в кармане, а может быть, Надежда даже смягчится, улучшит свое отношение ко мне и как-нибудь – раз! – и назовет меня Щедровым… Но победил другой голос, не желавший врать и бояться. Откуда во мне родился этот голос – не знаю.

– Именно мне? Мне больше всех понравился Барон, Надежда Ивановна.

– Что-о?

– Барон. Мне больше остальных понравился Барон. Правда, тут…

– Что? Ты понимаешь, что ты говогишь?

Я понял, что сейчас меня выгонят из класса за неправильное личное мнение, и, пока не выгнали, надо его высказать как можно быстрее. И почти скороговоркой я выпалил:

– Мое мнение таково, что все герои этой пьесы крайне неприглядны, но среди прочего отребья Барон мне симпатичнее других исключительно тем, что он сохранил в себе остатки человеческого облика, и не просто человеческого, а дворянского.

– Отгебья? Ты сказал – отгебья? Гебята, для него Сатин – отгебье! Неслыханно! Пгосто неслыханно! Вон из класса, Щедгов!

Вот так. Оказывается, надо было ответить «против линии партии», чтобы вспомнилась моя фамилия. Надо же…

Я воодушевился и решил ее добить.

– За что, Надежда Ивановна? У нас за правду теперь из класса выгоняют? Вы просили искренне – а надо было «как положено»? Так нечестно!

– Негодяй! Вон!!! И завтга же отца в школу!

– Как скажете.

Я взял портфель, вышел из класса и побрел домой – литература была последним уроком. Дома был отец. Как обычно, он сидел за переводом. Треск пишущей машинки «Мерседес» был слышен даже во дворе.

Я рассказал, как прошел урок литературы.

– Завтра тебя вызывают к директору, пап.

– Это еще зачем?

– Ну… из-за Барона.

– Делать мне нечего – из-за такой ерунды (отец выразился гораздо крепче) от работы отрываться. Совсем из ума выжила партайгеноссе (дальше тоже было непечатно).

– Что же я скажу директору?

– А ты так и скажи, мол, отцу передал. Да не бойся, не спросит она! Ей же придется передо мной юлить и краснеть, и она это прекрасно понимает. Иди спокойно в школу, и все!

Так я и сделал. Но мы с папой недооценили Надежду Ивановну.

…С того дня ежедневно, встречая меня – в коридоре ли, на уроке, в столовой или на школьном дворе, – Надежда Ивановна преображалась. Подбородок поднимался, глаза полузакрыты, полна грудь воздуха – и…

– О! Ко-го я ви-жу! Ба-гон! Идет Ба-гон! – В полный голос, во всю ивановскую. – Багон! Сутенег! Это я тебе говогю, Щедгов! Слышишь меня?

– Здрасьте, Надежда Ивановна.

– А почему не по-фганцузски? Ты же у нас багон! А?

Я молчал.

Ребята меня поддерживали:

– Лех, ты только терпи, ей же когда-нибудь надоест. Ну сколько можно? Одна сказка – не потеха. Ты молчи, главное. А то сразу прицепится. Она же тебя специально провоцирует… Зато смотри – фамилию твою запомнила! Держись! Мы за тебя!

До выпускного мне оставалось, кажется, еще около года. Каждый день превратился в борьбу – она нападала, я терпел, скрипел зубами и ждал, когда ей наконец, надоест.

Ей не надоедало.

Я подумывал о переходе в другую школу. Выпускные экзамены я мог бы и не сдать: на каждом экзамене сидела Надежда Ивановна, председательствуя в экзаменационной комиссии. Она не упустила бы возможность насолить безответному десятикласснику… в общем, дела мои были плохи.

Правда, учился я по-прежнему без троек.

История нашего противостояния кончилась неожиданно и необъяснимо. Две-три недели ее монологов в коридорах школы оборвались в один миг: мои друзья случайно увидели, как она в середине дня приехала из райкома партии в слезах, стремительно прошла в свой кабинет и там заперлась.

На следующий день мы узнали, что Надежду Ивановну сняли с должности директора школы. Директором школы стала завуч, Ирина Максимовна, женщина в высшей мере справедливая и интеллигентная. И – о чудо! – обо мне забыли, я хорошо закончил школу и поступил в институт.

Надежда Ивановна больше не вспоминала, что я барон. Она осталась в нашей школе обычным учителем литературы, продолжала преподавать у нас, но мою фамилию с тех пор ни разу не перепутала с какой-нибудь другой.

Ходили слухи, что мне помог папа одного из моих друзей. Будто бы сын рассказал ему за завтраком, как директор травит Лешку Щедрова. Отец возмутился и, будучи генерал-майором КГБ, взял да и позвонил в райком: дескать, что за порядки, товарищи, в школах вашего района? Что за травля детей в худших традициях сталинизма? В стране перестройка, а в вашем районе ее что, нет? Разберитесь немедленно. А то мы разберемся.

Это слухи, но слухи вполне правдоподобные. Такой телефонный звонок вполне мог быть сделан, фраза «А то мы разберемся» могла сдвинуть любые горы и не могла быть истолкована неправильно, а последствия всего лишь одного телефонного звонка, невзирая на перестройку, вполне могли оказаться именно такими, какими оказались.

Несмотря на перестройку, этой власти боялись даже во всесильных райкомах.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.