Ирина Озеркова Белая ворона и ее родители

Ирина Озеркова

Белая ворона и ее родители

Насколько я любила учиться, настолько же не любила школу. С первого по третий класс было все хорошо, в четвертом тоже. А вот в пятом классе я начала думать. И мои не очень веселые размышления касались двух основных пунктов: общественной работы и отношений в классе. В сущности-то, как сейчас понимаю, думала я правильно, только говорить вслух об этом было не обязательно.

Возможно, я не просто «белая ворона», а «белая ворона наследственная». Мой отец никогда не воровал и не брал взяток, хотя и был военный со строительным дипломом. Его даже за глаза называли «динозавром». Не состоял в партии. В итоге ушел в отставку в звании подполковника. Мне говорили (этот эпизод не помню, а родителям вот запомнилось), что однажды я рассказала в школе политический анекдот, услышанный дома. Как ни странно, последствий это не имело. Меня по этому поводу точно никто дома не «воспитывал».

И политикой самой по себе я не интересовалась: очень нудно. Читала, как все в городке, «Правду», «Красную звезду» (вот уж тоска зеленая!) и «Пионерскую правду», конспектировала для уроков истории бесконечные съезды и пленумы (еще и заучивать эту жуть предлагалось!), раз в месяц по графику готовила политинформацию.

Ну так вот, об общественной работе. В конце семидесятых – начале восьмидесятых во всех школах Советского Союза она считалась обязательной. В том числе и в нашей. Человека, который ей не занимался, ругали не просто так, а перед строем на пионерском сборе. Соответственно, у каждого была какая-то должность. У меня, поскольку я училась практически на отлично, она называлась «руководитель учебного сектора». Это значит: заниматься с отстающими, следить за дисциплиной на уроках и вывешивать «экран успеваемости класса» на всеобщее обозрение. Вот против последнего я и восстала. Не то чтобы это отнимало уж очень много времени, хотя, конечно, отнимало. Просто противно было, потому что начиналось: «А можно не ставить мою двойку?» Я, честно говоря, не понимала, почему Пете надо всё выставлять, а Марине не всё. Я и себе всё подряд выставляла. Правда, у меня двоек не было, но меня и за тройки ругали, и четверку считали не вполне подходящей отметкой. Чуть что: «Твой отец окончил школу с золотой медалью, а мать с серебряной, а у тебя никакого прилежания!» Но это мама. А папа, похоже, совсем не интересовался моей учебой. Или интересовался, но так, что я об этом не знала. Он был в курсе того, что у нас происходило, и писал по разным поводам небольшие стихи. Я, к сожалению, помню немногие. Записывала их в тетрадку, а потом, когда однажды принесла ее в школу показать подруге, один одноклассник вытащил ее у меня из портфеля, начал читать вслух, а когда я попыталась отобрать, просто порвал на кусочки. Переписывать ее заново я не стала, думала, и так помню. А теперь уже и не восстановить.

В шестом классе мне стали выписывать «Пионер», и мои мысли начали обретать формулировки. Я, как бы сказали теперь, фанатела по повестям Крапивина. Мне казалось: вот где-то там, в Свердловске, совсем другая жизнь. Там пионерские сборы – не копия классного часа, там понимают, что общественная работа – она потому так и называется, что делается для общества, а не для отчета. А друзья – это те, с кем делаешь общее дело.

И, конечно, я нарвалась. Однажды в ответ на упреки, что мои действия вредят коллективу, я заявила, что никакого коллектива у нас нет, а есть сборище мальчиков и девочек. Фактически я процитировала «Колыбельную для брата», но этого никто не заметил. Мне объявили бойкот. А в конце недели пропесочили меня на пионерском сборе за то, что я же его и нарушила, когда помогла подруге выполнить домашнее задание. Какая в этом была логика, мне непонятно до сих пор. Но, несмотря ни на что, несчастный «учебный сектор» с меня не снимали аж до восьмого класса.

Мне оставалось тихо завидовать параллельному классу, у которого классным руководителем была пожилая математичка: она не предъявляла ко мне никаких претензий, но посоветовала моим родителям выписать мне «Квант», а в восьмом классе я начала ездить в МГУ в вечернюю математическую школу.

Смена классного руководителя в седьмом классе ничуть не помогла мне во взаимоотношениях с одноклассниками – я так и оставалась фактически вне класса. Мне еще раз объявляли бойкот. Несколько раз я демонстративно прогуливала уроки после очередного конфликта. При этом, как ни странно, воображала себя сильной личностью. К восьмому классу у меня уже было несколько подружек.

В восьмом классе произошла одна дикая, с моей точки зрения, история. Дело все в том, что нас в классе было очень много – больше сорока. Видимо, и в параллельных тоже – и тогда не было практики делить большие классы. И вот однажды среди учебного года прислали еще одну новенькую. В отличие от тех, кто появился 1–2 сентября, эту встретили не просто плохо, а очень плохо – возгласами: «Ну вот, еще одна», – и намеренным игнорированием. Она как-то сжалась и даже не делала попыток общаться. И я не подошла. Не потому, что чего-то боялась – я к тому времени не боялась ничего. Просто каждый раз находились другие дела: дописать самостоятельную, доделать уроки, просто идти в столовую или другой кабинет… И через несколько дней она исчезла. Сначала сказали – заболела, а потом мы узнали, что ее отдали в другую школу, в колхоз, так как в городке была только одна наша школа. Я потом очень долго винила себя за то, что она ушла.

С середины седьмого класса отличников начали принимать в комсомол. Обо мне речь не шла: я-то практически отличница, но вот с общественной точки зрения… Во всяком случае, когда я поинтересовалась рекомендацией, отказали наотрез. Вспомнили обо мне только в середине восьмого, когда неохваченными оказались совсем уж неуспевающие да еще я. Тогда как-то неприлично стало: человек с всего двумя четверками, одна из которых по физкультуре, даже общественную работу какую-то делает, профориентацией занимается, и как, почему… В срочном порядке приняли. Как оказалось, мне повезло: на собеседовании в элитную столичную школу № 179 вопросом членства в комсомоле интересовались, без него могли и не взять.

А вопрос, оставаться ли в своей школе после восьмого класса, для меня вообще не стоял – я была готова уйти даже в ПТУ. Но тут – взяли в Москву, чего никто, кажется, не ожидал. Выпускного вечера после восьмого класса не было. Моя мама предложила отпраздновать это событие мне с подругами, но каким-то образом об этом узнал практически весь класс, хотя большинство из них никогда не бывало у нас в гостях. Все пришли и стали веселиться, напрочь забыв, что делают это у классной «белой вороны», которую так долго бойкотировали.

Ни на один вечер встречи выпускников этого класса меня не приглашали под предлогом «Ой, а мы не знали, где тебя искать», хотя я до сих пор прописана в городке, а он не так уж сильно разросся со времен моего детства.

Может, никак не могут смириться с тем, что мне на это наплевать?!