Александр Александрович Бестужев-Марлинский (1797–1837)

Александр Александрович Бестужев-Марлинский

(1797–1837)

Сын выдающегося либерального журналиста и педагога, человека просвещенного и гуманного. Семья была любящая и дружная, детство мальчика прошло счастливо. На десятом году он был отдан в горный корпус. Учился хорошо, но математику ненавидел. Старший брат его Николай, морской офицер, был назначен в крейсерство с гардемаринами и на вакации взял к себе на фрегат брата Александра. Александр был в упоении от моря, облекся в матросский костюм, изучил матросское мастерство. У брата замирало сердце, когда Александр из молодечества бежал, не держась, по рее, или спускался вниз головой по одной веревке с самого верха мачты, или в крепкий ветер летал по морю на шлюпке, держа такие паруса, что бортом черпал воду. Александр решил поступить в гардемарины, вышел из горного корпуса и стал готовиться к экзамену. Но увы! Оказалось, что для морской службы требуется не только умение бегать, не держась, по реям, но и знание той же ненавистной математики. Бестужев поступил юнкером в лейб-драгунский полк. В 1817 г. был произведен в офицеры. Полк его стоял в Петергофе, Бестужев жил в одном из петергофских дворцов, Марли, – отсюда выбранный им литературный псевдоним Марлинский.

Бестужев зажил веселой жизнью гвардейского офицера, танцевал на балах, без счета увлекал женские сердца, имел несколько дуэлей из-за пустяков; выдержав выстрел противника, сам он стрелял в воздух. Рассеянная светская жизнь не мешала ему много и серьезно читать по самым разнообразным отраслям знания – истории, философии, статистике, химии, механике. На службе он продвигался очень успешно, был назначен адъютантом к главноуправляющему путями сообщения Бетанкуру, потом к его преемнику, герцогу Виртембергскому. Вступил на литературное поприще и быстро завоевал всеобщее признание как критик и беллетрист. Сошелся со многими писателями. Вместе с Рылеевым издавал альманахи «Полярная звезда», имевшие крупный успех. В них Бестужев помещал свои критические обзоры русской литературы, вызывавшие большой шум и споры; в статьях этих он резко нападал на защитников старых литературных традиций и требовал для поэтического творчества полной, ничем не стесняемой свободы.

Судьба, казалось, наметила Бестужева в свои любимцы. Он впоследствии вспоминал:

Меня с родимого порога

Сманила жизнь на пышный пир,

И, как безгранная дорога,

Передо мной открылся мир.

И случай, преклоняя темя,

Держал мне золотое стремя,

И, гордо бросив повода,

Я поскакал – туда, туда!

Все ему удавалось, все в жизни он брал играя. Полуиграя, вступил он через Рылеева и в Тайное общество. Сочинял с Рылеевым вольные политические песенки, разделял общее гвардейской молодежи оппозиционное настроение, но по существу политикой интересовался мало. Вскоре он убедился, что силы Тайного общества ничтожны, но, как сам рассказывает, «решился тянуть с ними знакомство, как игрушку». К делам общества относился беззаботно, не знал о делах общества многого, что должен был знать. Рылеев и Оболенский не раз ссорились с ним за то, что он шутил и делал каламбуры из важных вещей. Они называли его фанфароном и говорили, что за флигель-адъютанский аксельбант он готов отдать все конституции. Нападали и за то, что он нарочно спорил и за, и против, чтобы заставить товарищей разбиться в мнениях. Желая развязаться с обществом, Бестужев решил оставить Петербург, выгодно жениться в Москве и уехать года на два путешествовать.

Но как раз подоспело 14 декабря. И этот фанфарон, раздражавший товарищей своим легкомыслием и несерьезным отношением к целям общества, оказался одним из очень немногих заговорщиков, безупречно сделавших свое дело. Ему было поручено поднять лейб-гвардии Московской полк. Рано утром 14 декабря он поехал в казармы полка с братом Михаилом. На успех он мало рассчитывал и ждал, что кончит жизнь на штыках солдат, но не отказался от поручения, потому что дело это почиталось нужным и очень трудным. Бестужев выступил в казармах перед солдатами. Чужой солдатам лейб-драгунский мундир незнакомого офицера вызвал недоверие. Но Бестужев пламенным своим красноречием зажег массу. С развевающимися знаменами, с барабанным боем и криками «ура!» московцы двинулись за ним по Гороховой улице к сенату. Рядом с Бестужевым шел офицер-московец, неистовый князь Щепин-Ростовский, – он только что на казарменном дворе зарубил саблей двух штаб-офицеров, пытавшихся остановить солдат. Этот ни о какой конституции не думал, а шел просто за Константина против Николая. Он с одушевлением обратился к Бестужеву:

– Что? Ведь к черту конституцию?

И заговорщик Бестужев с таким же одушевлением ответил:

– Разумеется, к черту!

Пришли на площадь, построились в каре. Главари заговора не являлись, никто не знал, что делать. Подходили все новые войска, верные Николаю. Бестужев понял, что дело проиграно, и мрачно слушал растерянные разговоры товарищей. Ударила картечь. Бестужев искал смерти, картечная пуля пробила ему шляпу. Солдаты побежали по узкой Галерной улице. Бестужев с братом Николаем остановили несколько десятков лейб-гренадеров, стараясь прикрыть отступление. Но уже все было кончено. Он перешел по льду через Неву, всю ночь и утро скитался по городу, потом оделся в парадную форму, как на бал, явился во дворец и дал себя арестовать. Сам скомандовал конвою «марш!» и пошел с ними в ногу.

Бестужев сослан был на поселение в Якутск. В 1829 г., во время войны с Турцией, он подал прошение перевести его рядовым в действующую армию. Николай положил резолюцию: «Определить рядовым в действующие полки кавказского корпуса, с тем чтобы и за отличие не представлять к повышению, но доносить только, какое именно отличие им сделано». На Кавказе Бестужев принимал участие в ряде дел против турок и горцев, отличался бешеной храбростью; товарищи-солдаты присудили ему присланный в их батальон Георгиевский крест, но начальство этого выбора не утвердило. В общем, однако, боевые схватки были только отдельными эпизодами, жизнь больше проходила в тяжелой и скучной гарнизонной службе, в приступах жестокой лихорадки, схваченной Бестужевым на Кавказе, под постоянной угрозой повальных болезней, свирепствовавших среди солдат. «По сущности, бытие мое Бог знает, что такое, – писал Бестужев братьям, – смертью назвать грешно, а жизнью совестно». В ужаснейших условиях подневольной солдатской службы он написал ряд романов и повестей – «Амалат-Бек», «Лейтенант Белозор», «Фрегат “Надежда”», «Мулла-Hyp» и др. Уже в петербургское свое время Марлинский обратил на себя внимание повестями, где талантливо рисовал всяческие романтические ужасы, бесстрашных героев, очаровательных красавиц; переживали они не иначе, как «адские муки» и «райское блаженство», в жилах их текла «огненная лава» и т. п. К тридцатым годам талант Марлинского значительно вырос. Герои и красавицы все еще были романтически-идеальны, пылали нечеловеческими страстями, но рядом с этим, особенно в мелких рассказах, все сильнее пробивалась реалистически-бытовая струя. Меньше было гиперболической напыщенности, образы стали красивее, язык крепче. В публике романы Марлинского имели головокружительный успех и доставили автору громкую славу. А сам он в это время нес тяжкую службу солдата, бурбон-командир, не выносивший гвардейских молодчиков, безнаказанно измывался над ним, как в то время мог измываться офицер над беззащитным солдатом. Изредка только удавалось Бестужеву вырваться в отпуск в Тифлис. Современники, встречавшие его там, так описывают Бестужева: высокий, плотный брюнет, с небольшими сверкающими, карими глазами; отличался благородством души, был несколько тщеславен, в обыкновенном светском разговоре ослеплял беглым огнем острот и каламбуров, при обсуждении же серьезных вопросов путался в софизмах, обладая более блестящим, чем основательным, умом. Был красив и нравился женщинам не только как писатель. В Тифлисе у него разыгрался целый ряд романов. «И походы в ночь по стенам, по окнам, – писал он брату, – в опасности сломить себе шею, или быть убитым, или прибить кого-нибудь; всегда рука на ручке кинжала, и ухо на часах… И переодевание ее, и прогулки, и визиты ко мне… И удачные забавные обманы аргусов. Я всегда был так счастлив с женщинами, что не понимаю, чем я это заслужил». Много романов было у Бестужева и в Дербенте, и в других местах, где он стоял. Однажды зимой, в бурю, он, чтобы увидеться с возлюбленной, в дрянной лодчонке поехал морем и полтора суток, с опасностью для жизни, носился по волнам. Венгеров правильно отмечает, что была одна существенная разница между Бестужевым и другими тогдашними певцами пламенных страстей, поднимающих дух опасностей и нечеловеческих мук: те, – как Бенедиктов или Кукольник, – в жизни были смирнейшими обывателями и только за письменным столом накидывали на себя романтические плащи; Бестужев в жизни был таким, как его герои.

С 1834 г. гарнизонная сидячая жизнь сменилась для Бестужева непрерывными походами и стоянками на бивуаках. Бестужев был рад этому. В схватках с горцами он всегда был впереди, опьянялся опасностью, упивался свистом пуль. Но лишения приходилось переносить невероятные: холод, зной, сырость такая, что неделями платье на теле не просыхало; в землянках вода стояла по колено, и сапоги на ногах плесневели; месяцами питались гнилой солониной; изводили приступы изнурительной лихорадки; здоровье Бестужева быстро таяло. «Меня так высушила лихорадка, – писал он, – что меня можно вставить в фонарь вместо стекла».

Наконец Бестужев был произведен в прапорщики. Он перестал быть бесправным солдатом, над ним не мог уже измываться первый встречный офицер. Но изнуряющая походная и боевая жизнь продолжалась. Бестужев мечтал о выходе в отставку, о переходе на гражданскую службу и спокойной литературной работе. «Кому было бы хуже, если бы мне было немного лучше?» – спрашивал он в письме к брату. В нем принял участие граф М. С. Воронцов и, видя, как гибелен для Бестужева кавказский климат, просил императора о переводе Бестужева на штатскую службу в Крым. Царь отказал. Оренбургский генерал-губернатор В. А. Перовский ходатайствовал о переводе Бестужева в Оренбург, указывая на ту пользу, которую он мог бы принести описанием края и быта кочевников. Ответ: «Бестужева следует послать не туда, где он может быть полезнее, а туда, где он может быть безвреднее». В июне 1837 г. русские войска высадились у мыса Адлера. Шлюпки подплыли к берегу под градом черкесских пуль, стрелки высадились, выбили черкесов из прибрежных окопов, загнали в лес и врассыпную устремились следом за ними в чащу. Бестужев шел в передовой цепи. Тупоголовый командир, не глядя на то, что сзади не было резервов, вел отряд все вперед; цепи расстроились, солдаты в одиночку продирались сквозь колючую чащу. Вдруг со всех сторон посыпались черкесские пули. Горнист протрубил сигнал строиться в каре и упал мертвый. Отряд отступал. Бестужев стоял на маленькой полянке, в изнеможении прислонившись к дереву, из груди его лилась кровь. Два солдата взяли его под руки и повели; он еле шел, с упавшей на грудь головой, и тихо стонал. Из чащи выскочили черкесы. Солдаты бросили раненого и побежали. И видели только, как над Бестужевым засверкали черкесские шашки. Трупа его не нашли.

С Пушкиным Бестужев, вероятно, познакомился еще до высылки Пушкина из Петербурга. Но знакомство это не было близким. На письмо Бестужева, приглашавшего Пушкина сотрудничать в альманахах «Полярная звезда», Пушкин ответил из Кишинева любезным письмом, но с обращением «Милостивый государь». Однако уже в следующем письме Пушкин писал: «Милый Бестужев, позволь мне первому перешагнуть через приличия и поблагодарить тебя…» Между ними завязалась оживленная переписка на литературные темы, кончившаяся лишь незадолго до ареста Бестужева. «Ни с кем мне так не хочется спорить, как с тобою да с Вяземским, – писал ему Пушкин. – Вы одни можете разгорячить меня». И другой раз опять ставит его рядом с Вяземским: «Ты да, кажется, Вяземский – одни из наших литераторов учатся: все прочие разучаются».