Десант

Десант

1

В мае 1923 года Строд находился далеко от охотского побережья. Он вообще ни разу в жизни там не бывал и приморскую весну описал со слов ротмистра Нудатова, в том году наблюдавшего ее приход: «Реки Охота и Кухтуй наполнялись мутной водой и готовились стряхнуть с себя ледяной покров. В одну из ночей реки загрохотали – лед тронулся. От берегов моря оторвалось ледяное поле и медленно отошло вдаль. С приливом лед возвратился, но уже весь поломанный, нагроможденный причудливыми ледяными горами».

В Аянской бухте между льдинами появились белухи. Это было спасением для дружины, сидевшей на фунтовом хлебном пайке, без рыбы и оленины, с редким супом из подстреленных чаек. У людей не хватало сил валить лес, пилить его на плахи, жечь уголь, гнать смолу, но в начале июня, как рассказывал Пепеляев, «пошли дельфины, мы стали их бить и питаться дельфиньим мясом и салом: один фунт мяса и 25 золотников сала на человека».

Парой недель раньше радисты перехватили переговоры двух крейсирующих где-то в Охотском море судов и по шифрам установили, что одно из них – товаро-пассажирский пароход Добровольного флота «Ставрополь»[38], другое – ходившая между Владивостоком и Камчаткой малотоннажная паровая шхуна «Адмирал Завойко». Эти два судна не могли принять на борт большой десант, имелись, следовательно, шансы на успешное сопротивление.

На вершине прибрежной горы Ландор, откуда, как считалось, в хорошую погоду море просматривается на сорок миль, наблюдательный пост выставили по прибытии в Аян, теперь наблюдатели появились и на других окружающих бухту сопках. Оборудовали гнезда для пулеметов. По боевому расписанию ротам Андерса и Рейнгардта следовало занять позицию от складов фирмы «Олаф Свенсон» до так называемой Свиной пади, Сивко, Катаеву и Цевловскому с их людьми – не допустить высадки красных в устье Уйки, а самому Пепеляеву со штабом, комендантской командой и резервом – выдвинуться на береговой обрыв между портом и речкой Аянкой.

В сентябре Вишневский, слабо представляя себе будущий театр военных действий, привез на «Томске» телефонные аппараты и триста верст кабеля. Тащить все это в Якутию было бессмысленно, до весны то и другое без пользы провалялось в Аяне, но сейчас Пепеляев приказал провести связь по линии обороны. Правда, к середине июня работы не были закончены.

Рейнгардт сомневался в возможности сбросить в море десант, который будет поддержан артиллерийским огнем с пароходов, и считал, что в этом случае лучше скрыться в тайге. «У нас нет патронов, – убеждал он Пепеляева. – Единственным способом, по-моему, остается засада и нападение на красных в лесу, в походе, где они не успеют использовать преимущества своего огня».

Разделяя его пессимизм, Пепеляев не чувствовал себя вправе уводить людей в тайгу, на верную смерть от голода. «Мною принимались меры к обороне Аяна, но, – признавался он, – в душе я полагал в случае появления красных сложить оружие».

Тем временем «Ставрополь» и «Адмирал Завойко» перестали обмениваться радиограммами. Из этого заключили, что оба судна вышли из зоны приема радиосигнала и не приближаются к Аяну, а удаляются от него. О них начали забывать.

В начале июня Аянская бухта и прилегающая акватория все еще были покрыты плавающими льдами. Местные жители уверяли, что море очистится к концу месяца, тогда и надо ждать прибытия советских или иностранных судов, но ветер внезапно переменился, льды унесло на юг, к Шантарским островам, и уже 12 июня вход в гавань был свободен. В этот же день, как узнали из очередного «перехваченного радио», какой-то пароход (какой именно, радисты определить не сумели) отправился из Владивостока в направлении Охотска. Предположили, естественно, что на нем и находится красный десант.

«В Охотске его можно ожидать числа 20-го, – записал в дневнике Пепеляев, – а у нас – 22-25-го. Успеем ли уехать? Что-то нас ожидает в скором будущем? Неужели смерть? Так возможно… Или полный голод в тайге?»

На следующий день радио более чем с недельным опозданием принесло другую новость, обнадеживающую: 4 июня из порта Хакодате на острове Хоккайдо в Охотск отплыло за пушниной судно «Кобэмару». Все в Аяне, кому доступна была эта информация, не могли не думать, что теперь их судьба зависит от исхода заочной гонки между японским и советским пароходами. Если бы японец ее выиграл, то при условии, что Вишневский дошел до Охотска и имеет средства зафрахтовать «Кобэмару», можно эвакуировать хотя бы больных и раненых, тогда проще будет спастись остальным.

В эти несколько дней Пепеляева бросает от отчаяния к надежде. То он чувствует себя «приговоренным к казни», то в нем опять ненадолго разгорается «огонек веры в добро жизни». Душевная смута усугублялась тем, что июнь здесь – время белых ночей с их потусторонним покоем и безотчетным томлением. «Волшебным бледно-дрожащим светом они преображают природу и необыкновенно волнуют человека», – писал Строд, по себе знавший, как действуют эти летние северные ночи на растревоженную молодую душу, особенно рядом с большой водой, будь то Охотское море или разлившаяся Лена, по которой как раз в те дни он плыл на юг. Ему с апреля шел тридцатый год, Пепеляеву через месяц должно было исполниться тридцать два.

Вечером 16 июня, после десятичасовой работы на строительстве кунгасов, не избавившей его от невеселых мыслей, Пепеляев пишет о том же, что и всегда: «Тяжело, грустно. Часто приходят думы о далеком прошлом. Иногда кажется, что все уже прожито, и не хочется ничего, а иногда еще хочется жизни, счастья… Оно маячило передо мной мимолетно, и было это давным-давно».

Эта запись – одна из последних в дневнике и последняя, которую он сделал на свободе.

Радисты ошиблись: шифр «ЗД» действительно принадлежал «Ставрополю», но вторым судном был не «Адмирал Завойко», а гораздо более солидный пароход «Индигирка» с тремя сотнями пассажирских мест только в третьем классе, не считая первых двух. Переговоры между ними были перехвачены в мае, с тех пор новых сигналов от них в эфире не появлялось, но не потому, что они двигались в противоположную от Аяна сторону, а потому что на «Индигирке» сломалась радиостанция. После этого «Ставрополь» тоже замолчал – говорить ему стало не с кем.

Отрядом из двух пароходов командовал военный моряк Азарьев, но он подчинялся командующему экспедиционным отрядом Степану Сергеевичу Вострецову. Под его началом находилось свыше семисот красноармейцев, командиров и политработников. Перед экспедицией стояла задача «в кратчайший срок ликвидировать белогвардейскую банду Пепеляева в Охотско-Аянском районе».

Вострецову было почти сорок лет. Он родился в Приуралье, в семье сельского писаря, подростком ушел на заработки в Уфу, выучился на кузнеца, под влиянием ссыльных студентов увлекся марксизмом, вступил в РСДРП, но стал не большевиком, а меньшевиком, как многие квалифицированные рабочие. В 1914 году был мобилизован, служил в кузнице при штабе дивизии, где однажды предостерегающе помахал раскаленными щипцами перед матерно оравшим на него офицером. Вострецова отправили на передовую, и ко времени выхода России из войны он имел три ранения, три Георгиевских креста и чин прапорщика. Февральскую революцию встретил с восторгом, но с большевиками не поладил, вернулся в родное село и организовал коммуну. Колчаковцы ее разогнали, а главного коммунара засадили под арест. При первой возможности он убежал к красным, воевал с Колчаком, с поляками, в должности помощника начдива участвовал в разгроме Земской рати Дитерихса под Волочаевкой и Спасском, затем служил при штабе 5-й армии. Когда встал вопрос о том, кому доверить руководство северной экспедицией, командарм Уборевич остановил выбор на знакомом ему Вострецове.

Пепеляеву повезло, что его последним противником оказался этот немолодой краском из рабочих, деловитый храбрец с вечной трубкой в зубах, в котором нетрудно было угадать крупного военачальника, кем он станет в конце жизни, но невозможно – будущего самоубийцу. Самоучка и правдоискатель, Вострецов найдет в Пепеляеве важного для себя собеседника, будет отзываться о нем с неизменным уважением и не станет скрывать, что темой их разговоров служила, в частности, религия. Они, разумеется, спорили, но это явно не был подневольный диспут пленного христианина с торжествующим безбожником.

2

«Индигирка» и «Ставрополь» покинули Владивосток 26 апреля 1923 года. Через трое суток вошли в пролив Лаперуза. Двигались ночью, на малой скорости и с погашенными огнями, чтобы ни с Сахалина, ни с Хоккайдо их не заметили и не послали в Аян и в Охотск радиограмму с предупреждением об идущих на север пароходах. В советских газетах о Пепеляеве писали как о «наймите Токио», и как бы ни относился к этому Вострецов, следовало принять меры предосторожности на тот случай, если японцы захотят помочь своему ставленнику. В темноте миновали чуть видный в тумане маяк на мысе Соя, наутро перед шедшим впереди «Ставрополем», на котором плыл Вострецов, открылось Охотское море. 1 мая пароходы по радио поздравили друг друга с Международным праздником трудящихся, но уже на следующий день повалил снег, стали попадаться льдины.

Азарьев с самого начала рекомендовал отложить поход, однако Вострецов бессилен был изменить назначенную самим Уборевичем дату отплытия. В первом пункте изданного командармом приказа Вострецову предписывалось не только покончить с «бандой Пепеляева», но еще и «отобрать захваченные ею золото и пушнину». Это вторая главная цель экспедиции. Мифическое пепеляевское золото – продукт пропаганды, жертвами которой стали сам Уборевич и его советники, зато пушнина с никифоровских складов была реальностью, вот почему приказывалось занять сначала Охотск и лишь потом – Аян, хотя именно туда отступили основные силы Сибирской дружины. С открытием навигации пушнину могли вывезти японцы или американцы, Вострецову предстояло их опередить. Срок упреждения Уборевич определил с большевистским размахом, не принимая в расчет, что чем раньше корабли войдут в Охотское море, тем больше вероятность, что до цели они вообще не доберутся.

Льдины становились крупнее, шли гуще, то и дело пробивая изношенную обшивку старых судов. «Индигирку» построили в 1895 году, «Ставрополь» был ненамного младше. Ежедневно то на одном, то на другом судне заделывали течи в трюмах. Вострецов как бывший кузнец собственноручно ставил заклепки.

Наконец оба парохода были намертво стиснуты льдами, пришлось застопорить машины.

Азарьев отмечал в судовом журнале:

«12 мая. Стоим во льду.

13 мая. В 9 час. 05 мин. по настоянию начальника экспедиции т. Вострецова (это подчеркивается, дабы снять ответственность с себя и капитана. – Л. Ю.) дали ход. В 10 час. ввиду невозможности двигаться дальше застопорили машины. Снег, пурга.

14 мая. Прошли около трех миль.

15 мая. В 8 час. обнаружили на «Ставрополе» течь. Откачали воду.

16 мая. Стоим во льду.

17 мая. В 10 час. по приказанию Вострецова дали малый ход, пытаемся пробиться среди крупных полос льда. В 11 час. 30 мин. обнаружена на «Ставрополе» течь в трюме. В 14 час. исправили повреждение».

Через день встали окончательно. Чтобы чем-то занять изнывающих от безделья красноармейцев, политработники организовали лыжные соревнования. Работали кружки по ликвидации неграмотности. Всем желающим разрешили охотиться на нерпу.

Только в последних числах мая выбрались на чистую воду и двинулись вдоль берега. В одну из бухт вблизи Охотска вошли 4 июня, после почти полуторамесячного плавания, хотя для судов такого класса этот путь занимал чуть дольше недели. Впоследствии поход «Индигирки» и «Ставрополя» сделался образцом героизма красных моряков, бойцов и командиров, неустрашимо идущих сквозь льды во имя установления власти Советов на далеком севере, двадцать девять его участников, среди них Вострецов, были награждены орденом Красного Знамени, а о том, что нужно было отплыть на месяц позже, и о пушнине как причине спешки умалчивалось.

Якорь бросили в двадцати верстах от Охотска. Высадили десант, на рассвете авангард во главе с Вострецовым вступил в спящий город. Пепеляевцы были застигнуты врасплох. Михайловский сдался сразу, остальные полсотни человек засели в казарме, но сложили оружие после недолгой перестрелки. Яныгин, сделавший своей базой один из пригородных поселков, и присоединившийся к нему Худояров бежали в тайгу и позже погибли в бою с красноармейцами. Ракитина в этот день не было в городе. Рано утром, еще до появления десанта, он ушел на охоту, а на обратном пути, услышав от кого-то из беглецов о появлении красных, застрелился из ружья. Незадолго перед тем он в ярости убил механика Бозова, испортившего единственный в Охотске моторный катер, и знал, что его не пощадят. После того как тело привезли в город и Вострецов убедился, что генерал мертв, охотчанин, у которого Ракитин стоял на квартире, увез его к себе, и хотя тот покончил с собой, похоронил на церковном кладбище. Ракитин – едва ли не единственный из погибших участников Якутской экспедиции, кто был погребен не в общей могиле, а обрел свое личное посмертное пристанище.

Удалось ли Вострецову захватить пушнину, и если да, то в каком количестве, не известно. Сам он об этом не писал, но, похоже, какая-то добыча ему досталась, и «Кобэмару» пришлось ни с чем возвращаться в Хакодате. Иначе не понятно, почему вдруг от Вострецова по радио потребовали, чтобы «Ставрополь», не заходя в Аян, из Охотска срочно шел прямо во Владивосток. Возможно, там беспокоились за сохранность принятого на борт ценного груза.

Для Вострецова это было неприятной неожиданностью. Отряд не мог полностью разместиться на «Индигирке», часть красноармейцев перевели на «Ставрополь», на него же погрузили больных, раненых и пленных, за исключением полковника Варгасова – тот вызвался пойти парламентером к Пепеляеву и уговорить его сдаться. После взятия Амги Соболев обещал Байкалову то же самое, однако Варгасов с большим основанием мог рассчитывать на успех.

11 июня пароходы один за другим вышли из гавани, обменялись прощальными гудками и разошлись: «Ставрополь» взял курс в открытое море, «Индигирка» – вдоль побережья на юг.

На следующий день ее с берега заметили Вишневский, Грачев и их спутники.

Неделей раньше они совсем немного не дошли до Охотска, когда навстречу начали попадаться группы бежавших оттуда якутов и тунгусов из числа бывших повстанцев, осенью ушедших на восток после разгрома Коробейникова. Встречались и местные русские. Беженцы сообщили о вчерашнем бое, но кто с кем дрался, точно сказать не могли. Последние годы власть в Охотске менялась так часто, что люди твердо знали одно: в такие моменты лучше податься в тайгу и пересидеть там смутное время становления нового режима.

Вишневский, так и не разобравшись, что, собственно, произошло в Охотске, решил туда не идти, но у него оставалась слабая надежда, что это был бой не с приплывшими из Приморья красными, а назревавшее с конца апреля вооруженное столкновение между сторонниками Ракитина и Яныгина.

Лишь 12 июня ему все стало предельно ясно.

«В 4 часа мимо нас из Охотска в направлении на порт Аян прошел пароход Добровольного флота, – записал он в дневнике. – Сомнений больше нет. Охотск занят красными, теперь они пошли ликвидировать голодный гарнизон Аяна, Сибирскую добровольческую дружину».

Далее – редкое у него многоточие, означающее, что здесь автор испытал некие сильные чувства, в данном случае – скорбные. В отличие от своего младшего друга, Вишневский не умел или не любил изливать их на бумаге.

Публикуя дневник, он давно знал об участи Пепеляева и других добровольцев, но когда мимо него в тумане («день пасмурный, ночью был дождь, в море туман») прошла «Индигирка», они с Грачевым при всем сочувствии товарищам не могли не порадоваться своему везению. То, каким причудливым путем удалось им пройти меж двух огней, было похоже на чудо.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.