Любви все должности покорны.

Любви все должности покорны.

Москва — не тот город, где можно выбирать место, чтобы провести время с друзьями или с любимой женщиной. В те годы существовало мнение, что самое ближайшее заведение, удовлетворяющее незамысловатым запросам обывателей, находится в Хельсинки. А это, если мерить расстояние от Красной площади, точнее, от собора Василия Блаженного, более тысячи километров. Не близко. Поэтому мы с Ледневым, вспомнив, что и король за неимением лучшего спит со своей женой, отправились в очередной раз обедать, прихватив кое-кого из приятелей, в Дом журналистов, что от собора Василия Блаженного менее чем в километре.

Меню соответствовало вкусам участников застолья, выбор тем — их интеллекту. Отсутствие достаточного количества увеселительных мест в Москве имело и свои преимущества. В разгар пиршества меня легко разыскал мой коллега. Подойдя к столику, он склонился над моим ухом и шепотом сообщил, что шеф приказал достать меня из-под земли и срочно доставить к нему. Подземельем оказался журналистский ресторан на Суворовском бульваре.

По моему представлению, опасность могла исходить лишь из Германии. Поднявшись в свой кабинет, я связался по телефону с обеими германскими столицами и, только убедившись, что на «Западе без перемен», отправился к шефу.

Открыв дверь приемной, я прочел на хмурых лбах секретарей, что ищут меня давно.

— Проходите! — ледяным голосом скомандовал старший из них.

— Кто там? — сделал я попытку выяснить, в чем дело, хотя бы по составу присутствующих в кабинете шефа.

— Шеф просил немедленно появиться у него, кто бы у него ни был, — раздалось в ответ. Это было неслыханно! Медленными шагами я направился к двери, пытаясь в эти считанные секунды просчитать, что же произошло.

Но если бы я дозвонился до президента США или мне удалось связаться с Ватиканом, вряд ли я приблизился бы к тому, что меня ожидало по ту сторону двойной двери.

Из-за стола на меня глянуло озабоченное лицо шефа, частично заслоненное широким затылком одного из его замов, сидевшего напротив.

Завидев меня, Андропов довольно бесцеремонно попросил своего тет-а-тет оставить нас наедине, отчего затылок зама побагровел. Он встал и, не глянув на меня, вышел. От неловкости я почувствовал, как мое лицо тоже меняет цвет, непонятно на какой.

— Несколько часов назад… — начал он, когда мы остались одни.

Затем последовал короткий рассказ о том, как ему позвонила наша общая знакомая Н. и попросила о помощи, которую никто другой не в силах был ей оказать. Не поясняя, в чем дело, он перешел к объяснению того, насколько он занят и до какой степени не чувствует себя обязанным помогать H., ибо видел ее лишь несколько раз у общих знакомых, ничего более.

— Я обещал лишь, что ей позвонят, — заключил он свой рассказ и протянул мне лист бумаги, на котором были нацарапаны семь цифр. — Я попрошу тебя связаться с ней, выяснить, в чем дело, и уладить его, по возможности не откладывая.

Дожидавшийся в приемной изгнанный зам приобрел уже прежний цвет лица, затылка и шеи, когда я проходил мимо, но головы не поднял и в мою сторону не глянул. Сомнений не оставалось: пережитого унижения он никогда не простит. Так оно и случилось.

Трубку взяла сама Н. Услышав мой голос, она начала тихо, а затем все громче и истеричнее смеяться. Выждав, пока стихнет хохот, я попросил ее о встрече. Недолго поколебавшись, она согласилась. Местом встречи мы выбрали детскую площадку в конце Никитского бульвара с видом на памятник Пушкину. Поэт, как известно, благоволил к красивым женщинам. Я представить себе не мог, о чем мне предстоит говорить с Н. Ясно было лишь, что разговор не затронет вопросов текущей советско-западногерманской политики, положения «русских» немцев в СССР и уж наверняка не коснется темы ракет СС-20. И то уже хорошо.

Немногим женщинам годы идут на пользу. Н. и тут была счастливым исключением. Она стала еще прекрасней, чем была много лет назад, когда я увидел ее впервые. Во всяком случае, разыскать ее глазами среди толпы на бульваре не составило никакого труда.

Завидев меня, она сделала усилие, чтобы улыбнуться, но напряженные от волнения мышцы лица не повиновались, и лишь уголки рта слегка обозначили некое подобие улыбки.

Приближаясь, я силился вспомнить, как мы расстались — на «ты» или на «вы». Но тут же прекратил это бесплодное занятие, оставив решение за нею.

— Как только я услышала в трубке «вам позвонят», я подумала, что этим «позвонят» будете непременно вы. И слава Богу!

Она протянула мне руку, и я почувствовал, как дрожат ее пальцы. Самый лучший способ умерить ее волнение, решил я, это дать ей выговориться.

— Скажите, вы можете жить в этой стране? — поинтересовалась H., когда мы не спеша двинулись в сторону Никитских ворот. Мне показалось, что голос ее от напряжения звучал на октаву выше обычного.

— Живу, стало быть — могу.

— А я — нет! Как можно жить в стране, где все ненавидят Друг друга?! Говорят друг о друге, в лицо или за спиной, одни только гадости. Сделать ближнему больно доставляет удовольствие!

В тот момент мы проходили мимо детской песочницы. Совсем маленький мальчик лет двух, недавно научившийся стоять на ногах, набрав в лопатку горсть песку, попытался обсыпать поравнявшуюся с ним в этот момент Н. Лопатка вырвалась из неловких еще рук, и его обсыпало с ног до головы. Тогда, сделав на кривых и неверных ногах два шага, он плюнул ей вдогонку.

Вот, пожалуйста! — словно обрадовавшись, взмахнула рукой Н. — Здесь вас ненавидят, едва появившись на свет.

Мы прошли еще немного, и Н. неожиданно взяла меня под руку.

— Знаете, если вас действительно интересуют мои проблемы, давайте поговорим не на ходу.

Мы опустились на пустую скамейку, и на меня пахнуло валерьянкой. Бедняга выпила столько зелья, что ее покачивала.

Выслушанный мною затем рассказ оказался довольно банальным для тех лет.

Сочетание красоты и ума, что и говорить, осложняют жизнь женщины в мире мужчин. Последние с трудом переносят эту гремучую смесь, стремясь всеми средствами утвердить свое преимущество. Н. мстила мужчинам за их примитивность тем, что часто меняла их. Последний ее муж каким-то образом уехал за границу и остался там, не имея на то разрешения советских властей. С Н. он расставаться не хотел и через знакомого иностранца прислал ей письмо с приглашением приехать. Поручать непрофессиональным письмоношам подобные дела, конечно, нельзя. Увидев H., иностранец о друге забыл и тут же пригласил ее уехать за границу с ним, и не в качестве жены друга, а его собственной.

Предложение иноземца Н. отвергла, но в выезде к мужу-беглецу ей было после года проволочек отказано. Бесполезные и бесконечные хождения из кабинета в кабинет, от одного чиновника к другому, которые к тому же проявляли, по словам H., куда больший интерес к ней, чем к ее судьбе, вконец измотали бедную. Отчаявшись, она прибегла к «последнему доводу короля» — позвонила Андропову.

Тем временем принятое ею лекарство возымело действие. Н. успокоилась, извинилась за чересчур эмоциональное начало разговора и продолжила свою «илиаду» уже совсем спокойно.

Как женщина она причисляла себя к существам слабым, нуждающимся в сильном покровителе, пусть даже эфемерном.

— Я сама придумала его себе, на пустом месте. То есть почти на пустом месте. — С этими словами она вынула из сумочки небольшой продолговатый конверт, содержимым которого оказалась всего одна страничка из записной книжки. На тонком листке были написаны три четверостишья, два на одной стороне и последнее — на обороте. К сожалению, стихи в моей голове удерживаются настолько плохо, что даже текст гимна Советского Союза на экзамене в военной академии я зачитывал, то и дело заглядывая в шпаргалку. От стиха на листке из записной книжки остались в памяти лишь две первых строчки: «Не грустите, H., не грустите. Все забудьте и всем простите…» — Как видите, таким покровителем я выбрала себе автора этих стихов, и не напрасно. Он защищал меня от неприятностей, даже не подозревая об этом.

Я внимательно вгляделся в строчки, и, к своему великому изумлению, узнал почерк Андропова. Чтобы этот аскет писал стихи, да еще лирические! Это было для меня приятное открытие. Я всегда радовался, обнаруживая в нем глубоко спрятанные и таимые от всех проявления человечности.

— Этот листок помог мне в жизни. Я вынимала его каждый раз, когда мне становилось трудно, и говорила себе вслух: «Если мне будет еще хуже, я решусь просить его о помощи». Вы, конечно, скажете, это мистика, но жизнь считается с сильными личностями: всякий раз, когда я произносила эту фразу, зло отступало. Я раскаиваюсь, что позвонила ему сегодня. Не следовало мне этого делать. В конце концов, он мне ничем не обязан. Виделись мы всего несколько раз, и всегда на людях.

— Как это вам удалось «на людях» вдохновить его на такие стихи?

— Поверьте, моей заслуги здесь нет. В тот вечер мы увиделись с ним в том же доме, где познакомились с вами.

Н. несколько отвлеклась от своих мрачных мыслей и оживилась.

— Он, как всегда, скучал в обществе пьющих людей. Я — тоже. Случайно мы остались вдвоем за кофейным столиком в углу гостиной. Мне было грустно. Это был период моего полного разочарования в людях. Он, как всегда, куда-то спешил, но, поняв мое настроение, несколько задержался. Поинтересовался, что меня угнетает, и я пожаловалась на свое окружение. Немного помолчав, он неожиданно вынул блокнот и, вглядываясь в меня, как художник в свою модель, записал два первых четверостишья. Затем, подумав, дописал третье, на обороте. Вынув листок из блокнота, он протянул его мне со словами: «Когда вам будет трудно, перечитайте эти стихи. Может быть, они вам помогут». С этими словами он попрощался и тут же уехал. Больше мы не виделись. Ну, а дальше вы все уже знаете.

Теперь, после моего звонка, талисман потерял свою силу, так что верните стихи их автору и непременно скажите, что Н. искренне благодарит. Многие годы они охраняли ее.

— И какие же у вас планы на будущее?

— Планы? — усмехнулась она. — Уехать отсюда как можно дальше. С кем? На чем? Теперь это безразлично. Главное — подальше, на край света.

Она неожиданно резко встала, попрощалась и пошла прочь. Я глядел вслед удалявшемуся, ренуаровски красивому силуэту с подрагивавшими от рыданий плечами, и во мне поднималось негодование против тех, кто повинен в том, что такие женщины, как H., покидают нас, отчаявшись в жизни. Ведь истинная женская красота, навсегда исчезнувшая из страны, также невосполнима, как вывезенные шедевры Карла Фаберже.

С этими мыслями я вернулся в кабинет шефа.

Со времени нашего разговора по поводу Н. прошло несколько часов, и он если и не забыл столь драматизированную им самим историю, то, во всяком случае, несколько отвлекся от нее другими проблемами.

Поднимаясь в лифте и протискиваясь между чужих спин по коридорам, я усиленно пытался доискаться той главной и глубоко спрятанной причины, которая днем так вывела шефа из равновесия. Ну, подумаешь, звонок дамы, с которой связаны воспоминания о нескольких непродолжительных встречах в гостях и несколько застольных бесед — вот и весь сюжет. Другого, без сомнений, и не существовало.

Экзальтированные женщины, подобные H., склонны рассказать скорее то, чего никогда не было, чем скрыть то, что на самом деле имело место.

Находясь еще под впечатлением от эмоциональной беседы с H., я с садистской точностью, слово в слово пересказал ее Андропову, не опустив ни малейшей детали. Он долго не прерывал меня, перекладывал с места на место бумаги, ища предлога не поднимать головы и скрыть, таким образом, свои чувства. Перевалив за половину рассказа, я сделал паузу. Он тут же поднял голову и довольно зло отчеканил:

— Так вот, прошу, передай ей: несколько случайных встреч в. доме у друзей — не повод обращаться ко мне с личными просьбами. Способствовать каким-то авантюрам с эмиграцией за границу я вовсе не намерен. Так ей и передай! Я уже дал указания секретариату меня с ней больше по телефону не соединять.

Все человеческое, теплое, так приятно удивившее меня при виде стихов, написанных Андроповым, вдруг стало погружаться в какую-то холодную казенную смесь, в которой купались все мы, включая и тех, кто ее готовил. Совершенно непонятной оставалась прелесть власти, при которой сами ее обладатели не могли позволить себе не то чтобы адюльтера, но даже и платоническое проявление симпатии к красивой женщине.

— Насколько я понял, она не собирается тревожить вас в будущем и очень сокрушалась, что сделала это сегодня.

— Почему ты так решил?

Я молча вынул конверт и положил его на стол.

— Что это? — Он не сразу взял конверт, а затем, быстро раскрыв, вынул листок, пробежал его глазами. И вдруг лицо его прояснилось от облегчения, словно неожиданно прошла давно мучившая его зубная боль.

Андропов часто повторял, что настоящий политик непременно должен скрывать свои чувства, а потому допустить, что женщина могла понравиться ему настолько, что он посвятил ей стихи, да еще оставил у нее собственноручный стихотворный автограф, было для него непереносимым абсурдом. Это никак не вписывалось в созданный им для себя идеал: образ человека, лишенного всего человеческого.

— Вот за это тебе спасибо. Ты сделал мне хороший подарок. Представь, появились бы эти стихи, написанные моей рукой, в какой-нибудь газетенке за границей.

Он взял листок и разорвал его пополам с выражением такого наслаждения на лице, которого я у него никогда не видел. Заметив мой неодобрительный взгляд, он остановился:

— Что, не одобряешь?

— Я не стал бы уничтожать, потом интересно будет прочесть… Больше вы уже таких стихов не напишете.

— Почему ты так думаешь?

— А потому, что при этом надо что-то чувствовать. А у вас для этого теперь нет времени.

— Это верно. К тому же такие стихи пишут для двоих. Знаешь, во время войны поэт Константин Симонов написал и опубликовал стихи, посвященные его возлюбленной, Валентине Серовой, «Жди меня, и я вернусь…» Сталин тогда спросил, в скольких экземплярах изданы эти стихи. Стотысячным тиражом, ответили ему. «Вполне хватило бы двух, — возразил Сталин. — Один — ей, другой — ему».

— Слышал я эту легенду и уверен, что ее придумали недруги поэта. Ведь это была, несомненно, лучшая лирика военных и послевоенных лет.

— Ладно, — примирительно произнес он, все еще улыбаясь, взял обе половинки листка и положил их в стол.

Н. ошиблась. Талисман не потерял своей силы. Даже в разорванном виде стихи помогли ей. Не знаю, что стало здесь решающим — человеческое благородство или благодарность за возвращение стихов автору, но она вскоре получила разрешение на выезд, и след ее надолго исчез из моей жизни. Не так давно мне рассказали, что ее мечта сбылась: она вышла замуж за англичанина и уехала, как хотела, — на край света, в Новую Зеландию. Дальше уже ехать некуда.