Нет повести печальнее на свете

Нет повести печальнее на свете

В конце января 1970 года мне позвонили из секретариата Андропова и попросили зайти к шефу. Преодолев несколько путаных коридоров, связывавших старое здание с новым, я вошел в приемную и направился прямо к двери кабинета. Секретарь за пультом остановил меня, сказав, что шефа еще нет и придется подождать: тот позвонил из машины и попросил вызвать меня, обещая быть с минуты на минуту.

Я уселся в приемной у экрана телевизора и стал досматривать финал матча. Окончательный счет, однако, остался мне неизвестным до сих пор: минут через пять позвонил дежурный снизу и предупредил, что Андропов поднимается к себе.

Несколько праздно толпившихся в приемной людей куда-то тут же исчезли, дежурный выключил телевизор и занял положенное место у пульта Дверь отворилась и вошел Андропов.

Одет он был в привычное серое пальто с каракулевым воротником, а меховую шапку нес зажатой в кулак.

По выражению его лица и тону, которым он бросил, проходя, «Зайдите!», я понял, что произошла неприятность чрезвычайного порядка.

Дежурный несколько задержал меня у двери, чтобы дать шефу время привести себя в порядок.

Войдя в кабинет, я застал его стоящим у кресла, голова опущена.

— Только что произошел крайне неприятный разговор, — начал он на октаву ниже обычного. — Громыко в присутствии всех членов Политбюро заявил, что ему мешают проводить согласованный с руководством страны внешнеполитический курс и обратился к Брежневу с просьбой убрать с пути всех людей Андропова, не способных понять, что «ключи от Германии лежат в Вашингтоне».

Последовавшая пауза не только ясно дала мне понять, до какой степени он взволнован, но и позволила ему несколько взять себя в руки.

— Что же вы стоите, садитесь!

Из последовавшего затем рассказа стало ясно, что, начав открытую кампанию против Андропова, Громыко переоценил свое влияние на Генерального секретаря. Брежнев не поддержал амбиций министра иностранных дел, и тот понял, что допустил неожиданный и непростительный просчет.

Мне неясно и до сих пор, почему не сумел просчитать опытный Громыко, что изощренный в аппаратных интригах Брежнев и его, и Андропова держит на поводке одинаковой длины. И в этом случае он, как обычно, занял апробированную позицию «над схваткой».

— Ты напрасно кипятишься, Андрей Андреич, — по-отечески начал Брежнев. — Сейчас не то время, чтобы делить сферы влияния. Нам необходимо не противоборство, а сотрудничество. Поэтому сейчас для всех было бы лучше, если бы вы с Андроповым обсудили все накопившиеся проблемы между собой и нашли, наконец, где все-таки лежат ключи от Германии.

На следующий день я сидел в том же кабинете, на том же стуле с ощущением, что не покидал его со вчерашнего дня.

Андропов голосом, чуть поспокойнее, чем вчера, но все еще далеким от привычного, разъяснял мне то, что было не очень ясно ему самому.

Он говорил, что установление отношений с Брандтом — лишь полдела. Настоящая же работа впереди, ибо наладить отношения с канцлером проще, чем с Громыко. Теперь на меня возлагалась задача нанести визит министру иностранных дел и объяснить идею установления канала, а главное, убедить Громыко, что речь идет не об установлении «подхлестывающего контроля» за его деятельностью, а о благе для государства. Я должен был превратить Громыко из противника в союзника.

По мере возможности почву для этого постарался подготовить сам Андропов. Упрятав самолюбие в самый отдаленный угол своей совести, он позвонил Громыко, и они условились, что я буду принят всесильным министром на другой день после обеда.