ГОСПОДИН ЭКСПРОМТ
ГОСПОДИН ЭКСПРОМТ
Компания собиралась каждый вечер в угловой квартире на высоте 10-го этажа. В полупустой, аскетически обставленной комнате окно и все четыре стены были задрапированы мягкой плотной тканью тёмно-зелёного, травяного, не утомляющего глаз цвета. По драпировке скользили отблески световых картинок, чуть слышно бормотала на английском малоизвестная (штучный товар, для избранных) певица.
Как в безупречном зеркале, в черной шоколадине столешницы отражались: бутылка недопитого коньяка, наполовину разорённая коробка дорогих конфет, тарелка со шкурками лимонов и треснутая хрустальная пепельница. Окурки в ней долго докуривались сами по себе, элегантно пуская в потолок слабые синие струйки.
Время от времени, чтобы в считанные минуты проветрить комнату, настежь распахивали балконную дверь, устраивая замечательный сквозняк. От вкусного морозного воздуха кто-нибудь непременно морщил нос и оглушительно вкусно чихал.
В компании сидело пять рослых красивых парней: совсем ещё юных, дорого и стильно одетых, умниц, судя по разговору. Были тут два близнеца-блондина с длинными миловидными лицами. Был жгучий брюнет с лицом суровым, мрачным даже. Но когда он улыбался, от уголков его блестящих чёрных глаз протягивались к вискам ломкие сухие лучики морщинок – и становилось видно, что это милейший парень. Был шатен с крупными кольцами каштановых кудрей по плечам, с глубоко посаженными глазами, лобастый – в компании его звали Гризли. Был и пятый – о нём ниже.
Юноши, не меняя поз, рассеянно курили. Солидно, басовито пробили напольные часы – точно за широкой ленивой рекой звонил к вечерне церковный колокол.
Один из парней, оттолкнувшись, подъехал в кресле-раковине к окну (колени задирались выше носа). Дотронулся до драпировки: плотная ткань мягко, с готовностью поехала по рельсовому карнизу. Кинул взгляд во двор.
– Бегает ли наша амазонка? – поинтересовался один из друзей. Так спрашивают, продолжается ли на улице дождь.
– Бегает. – Парень привёл драпировку в прежнее положение и отбыл на прежнее место. Он сразу позабыл, о чём его спрашивали, как забыл и спрашивающий о своём вопросе.
Давно уже они заметили бегающую во дворах девочку. В одно и то же время, в половине девятого вечера, отворялась дверь крайнего подъезда соседнего дома. Оттуда появлялась девочка в штанах-дутиках, толстом свитере и шапке. Она всегда сначала оглядывалась, точно хотела убедиться, что во дворе не будет свидетелей её кросса. Поэтому, наверно, и выжидала более позднее время, когда все садились смотреть телесериалы.
На повороте между высотными домами закручивались снежные торнадо. Она натягивала шапочку глубже на лоб и храбро окуналась в зону бушующих морозных ветров. Её прозвали «амазонкой».
И почти каждый вечер на 10-м этаже в угловой квартире констатировали:
– Бегает?
– Бегает.
В японскую зрительную трубу было видно, что девушка некрасива. В компании этот факт не обсуждался, как не обсуждалась бы, скажем, некрасивость сестры кого-либо из друзей.
«Красавец или красавица уже не является полноценной личностью», – изрёк однажды кто-то из компании. Его не поддержали. Впрочем, ему не противоречили.
Сегодня утром они, отлично позавтракав в ресторане, спустились в холодный, пустой и гулкий в этот час вестибюль. Приняли из рук предупредительного гардеробщика свои эксклюзивные пальто, заботливо укутали шеи тёплыми мягкими шарфами. У подъезда их ждало сверкающее чёрным лаком авто, похожее на гибрид автобуса и танка. Посовещались и отправились в пригородный лес. Там проходили женские лыжные гонки на 30 км.
На холмах между елями в тени лежал могучий и обречённый, тяжелый мартовский снег. У финиша молодые люди скучали, зябли, постукивая тонкими ботиночками.
Лыжницы, едва передвигая циркулем ноги, ковыляли последние метры – с перекошенными лицами, с розовыми, залитыми кровью из полопавшихся сосудов глазами. Чтобы сию минуту не упасть в снег, они наклонялись вперёд, опираясь на воткнутые палки и жадно, жадно, с болью дышали надорванными, плоскими мужскими грудями.
Порозовевшая, приятно озябшая (ровно настолько, сколько требуется для закаливания организма), насытившаяся кислородом пятёрка, обсуждая итоги пари, гуськом спускалась к машине, к одуревшему от скуки водителю. Ехали в тот же ресторан обедать – за счёт проигравшего.
Зачем человеку имя, если у него такая удобная фамилия – Кубова? Кубик. Самый настоящий кубик: метр с чем-то в высоту, метр без чего-то – в ширину. Метр на метр.
Четыре сосиски ручек и ножек, воткнутых в кубообразное туловище; крошечный шарик головки. Алька Кубова. Слава богу, что не Спицына и не Спичкина. То-то бы порезвились одноклассники.
Когда она после школы снимала форменное платье и вешала на плечики, на него было страшно глядеть: поперёк себя шире!
Раньше Алька не понимала своего несчастья и была непоседливой, жизнерадостной вертушкой. Непоседливой и жизнерадостной она оставалась до шестого класса. До этого времени в бурлящей вокруг неё жизни всё было так ново, интересно. Во всём следовало разобраться, во всё сунуть курносый нос. После седьмого класса она перешла в новую школу и начала разбираться исключительно в себе. И с каждым днем с отчаянием всё острее осознавала трагедию появления на свет гадкого толстого утёнка.
Мама умница, мама наблюдательная, мама всё поняла. Объявила войну Алькиному целлюлиту, начала действовать. Всякий раз на выходе в прихожей она перехватывает Альку, окидывает критическим оком:
– Давай, обратно рассупонивайся. Ты же знаешь: широкие пояса тебе не идут.
– Мама, мне не идут никакие пояса, – мягко и вразумительно говорит Алька.
– Тебе не идут широкие пояса, – так же терпеливо и мягко подчёркивает мама.
Стройная моложавая мама не хочет сдаваться. Она активно борется с Алькиными несовершенствами. Заставляет её часами висеть на турнике, устроенном в коридоре. Записывает Альку в любительскую баскетбольную секцию, где дылды-старшеклассницы исподтишка, больно впиваясь ногтями щиплют её и шипят:
– У, жирдяйка, сосиска тухлая, опять мяч пропустила.
Мама сажает Альку на диету: мучного нельзя, крупяного нельзя, сладкого нельзя, жирного нельзя, жидкого нельзя. Объявляет гостям, со смехом отодвигая от дочери вкусненькое:
– Алевтина у меня великий пост блюдет.
Оставаться за столом не имеет смысла – не из-за жиденькой же пресной овсяной кашки, которую мама плескает в блюдечко, как кошке. Алька вылезает из-за стола, ворча:
– Нехристь ты, мам. Великий пост ещё не наступал.
Бедная мама! Она даёт Альке деньги по утрам и тревожно напоминает:
– Творожок, что-нибудь рыбненькое и – яблочко.
Но – слаба человечья плоть. На всю сумму Алька берет в буфете сладких жирных пирожков и отводит душу, ухитряясь откусывать даже под партой.
– У человека в жизни, – жуя, рассуждает Алька, – не так много радостей. Зачем же преднамеренно лишать себя самой доступной из них? Тем более что жить на этом свете человеку осталось… – она не заканчивает одну ей понятную мысль и тяжко вздыхает.
Вечером, перед зеркалом, Алька будет проклинать эти пирожки. Всё острее понимает, что откладывать задуманное дальше некуда. Сегодня вечером…
Мамина затея: вечерний кросс вокруг дома. Норма – восемь кругов. Свежий воздух перед сном, зарядка бодростью, а главное – расход калорий, накопленных за день.
За снежной крепостью недалеко от кроссовой дорожки закачались две мальчишечьи синие шапки с помпонами. Раздалась команда:
– Из орудий мелкого калибра по противнику прицельным огнем – пли! Та-та-та-та!
Град тугих снежков забарабанил по Алькиной спине. Ледышка больно вонзилась в шею.
Синяя шапка с помпоном зверским голосом крикнула: «Бо-омбу!» Ну, если у них льдом и снежками заряжаются орудия мелкого калибра, то уж бомба… Алька позорно ретировалась под торжествующее «ура» из-за снежной крепости.
…– Бегает?
Парень, отогнув портьеру, дождался, когда из-за угла дома появилось цветное пятнышко. Отсюда, с 10-го этажа, казалось, что это букашка упрямо ползёт по одной ей ведомой траектории.
– Бегает. Целеустремлённая натура. Не чета нам, грешным.
– Жирок сгоняить, – хохотнул пятый парень. Он один был одет без изысканной небрежности, как прочие присутствующие, а лишь с неумелой замашкой на то. Как в любой мало-мальской компании, был здесь обязательный балагур, шут гороховый: для развлечения, что ли, без передышки сыплющий шуточками.
Когда рассказывали свежий анекдот, он ржал так усердно, что становилось ясно: смысла анекдота он не понимал. Над ним порой жестоко подшучивали. Но когда его не было в компании, точно чего не доставало.
– Пацаны обратили в бегство нашу амазонку, – указывая во двор сигаретой, сказал Гризли. Он сидел на подоконнике, уткнув подбородок в стройные, сильные ноги, обтянутые голубыми джинсами.
– Алька, сделаешь «домашку» – и бегать.
Доверчивая мама думает, что Алька усердно готовится к урокам. Пусть думает.
Сорок минут счастливого неведения – это много или мало? Потом, через сорок минут – Алька почему-то установила именно этот срок – в квартиру внесут мамину дочь. Она будет в заскорузлых обледенелых свитере и штанах, с вяло болтающимися руками-ногами, простоволосая, с набившимся в волосы снегом (шапку в сугробе, конечно, никто искать не будет, не до этого). Бедная мама, как она закричит.
Покричит, а потом выйдет замуж. Она ведь такая хорошенькая, быстрая, миниатюрная. Родит себе другую девочку… Сладчайшие, горючие слезы увесисто шлёпаются в раскрытую тетрадь.
А сцену с вносом тела мама как-нибудь перетерпит. Альке ведь тоже придётся потерпеть. Упасть с 10-го этажа – это, наверно, ужасно больно.
Она давно присмотрела единственную в их микрорайоне 10-этажную башню. Она считается элитной, но там точно (Алька проверяла) нет консьержки и сломан кодовый замок на входной двери. А лестничные площадки удобно выведены наружу, на открытые балконы. Встать на перила, оттолкнуться…
Какая чушь, когда в фильмах, срываясь с большой высоты, люди верещат как резаные поросята. Тут не то, что для крика – наверно, для вздоха воздуха не хватит. Или, наоборот, его бывает так много, что разрывает легкие, сердце?
Алька с детства до дурноты боится высоты. Однажды, чтобы доказать дворовым ребятам, что не трусиха, влезла на сарайчик. И сразу сообразила, что самостоятельно спуститься не сможет никогда в жизни. Выползла на самую середину крыши и лежала, распластавшись как лягушка, до глубокого вечера – пока мама не пришла с работы, пока дворник не принес лестницу…
Позавчера в школе репетировали танец к балу 8 марта. Альке в пару попался симпатяга Андреев. Кажется, он единственный в новом классе не травил Альку.
И вот этот Андреев, когда взволнованная, раскрасневшаяся Алька взяла его за руку, он вскрикнул и с отвращением эту руку выдернул. И начал брезгливо вытирать её о штаны, приговаривая:
– Фу! Мерзкая, сальная, потная, склизкая ручонка! У кого-нибудь есть средство от жира отмыть руку?!
Это была чудовищная неправда: руки у Альки всегда были горячие и сухие. Но весь класс окружил их и покатывался со смеху. Андреев горделиво оглядывался и только что не раскланивался налево-направо, как популярный артист, сорвавший аплодисменты.
Хватит. Бессмысленно ждать от жизни чего-то хорошего.
«Не понимаю, отчего люди так боятся смерти? Убивает-то нас жизнь, – строчит Алька в дневнике, на котором для конспирации выведено «Тетрадь по географии». – Да ещё, бывает, как долго и изощрённо убивает, жестоко и больно. А смерть жалостливо освобождает от боли. Она терпеливо и гостеприимно ждёт нас всяких: добрых и злых, тупых и умниц, красивых и уродов, толстых и худых. Она любит всех.
Жизнь мучает до последнего. До последнего жадно, хищно вцепляется, впивается в человека, не хочет отпускать. Жизнь – как надувшийся комар, как присосавшийся вампир, питающийся тёплым телом и кровью.
Потому что не будет тела – не будет и её, жизни. Не воображайте: жизнь борется не за вас, а за себя, любимую».
Алька перечитывает концовку и остается довольна. Дневник будет лежать на краю стола открытым. Это вам не слезливые пошлости: «В моей смерти прошу винить…»
Дневник сам за неё всё скажет.
– Ну и как? – один из парней выразительно указал взглядом на снятые с руки и положенные на стол часы с мигающими, издевательски прыгающими изумрудными циферками. – Время выходит, мастер, мы ждем.
Хозяин квартиры, низколобый Гризли – в его сторону смотрели четыре парня – покачивался, оседлав спинку кресла, о чём-то раздумывая.
– Вы проигрываете, мастер. Мы ждём, – напомнил ему тот же жёсткий, насмешливый голос. – Через пятнадцать минут амазонка должна доверчиво звонить в нашу дверь. Иначе… – парень, ухмыльнувшись по одной им известной причине, переглянулся с друзьями. Гризли тоже хорошо была понятна эта ухмылка, потому что он вдруг побледнел. Шут Гороховый мстительно заржал.
… Время от времени в размеренной, как ход напольных часов, жизни компании точно происходил сбой. Точно что-то чёрное, бес безумия вселялся в угловую квартиру на 10-м этаже. И тогда каблуки ни с того, ни с сего с размаху яростно пинали в огромный экран телевизора, на дорогой ковёр летели плевки, на зеркале царапались перочинными ножиками дикие, чудовищные слова-изрыгания.
Они, недоумевая, тоскуя, не в силах понять и справиться с собой, хулиганили, как подъездные дешевки – эти эрудированные парни, с иголочки одетые, умницы, судя по разговору. Нынче бес овладел ими с силой в десять, в сто раз больше обычного.
А внизу, как всегда, буднично бегала девушка. Взгляды пяти изнывающих парней, то и дело подходящих к окну – точно их сегодня туда магнитом тянуло – скрестились на ней, в конце концов.
И тогда из кухни была принесена коробка спичек. Высыпали пять штук. У одной спички торопливо, вздрагивающими пальцами, была отломлена серная головка…
Её и вытащил Гризли.
И он вдруг встал, чуть не бегом бросился в прихожую. Порылся в кармане пальто и вернулся со старым телеграфным бланком. Присев на подоконник, он изучил то, что было написано на бланке и, приподняв бровь, аккуратно подчистил ногтём штамп в левом верхнем углу. Потом вспрыгнул на подоконник, высунул руку в форточку как можно дальше, и очень осторожно выпустил бланк. Приложил к глазам трубу и пронаблюдал до конца за его падением – вечер был морозный, с небольшим, но всё усиливающимся ветерком. А дальше и смотреть не стал.
– Восемь минут, – объявил он оживлённо и возбуждённо потер озябшую красную руку. – Через восемь минут она будет здесь. Хорош морозец, градусов пятнадцать будет. – Он тотчас превратился во властного и уверенного хозяина дома, в Гризли.
Спустя некоторое время загрохотали дверцы лифта. В дверь неуверенно позвонили и притихли, вслушиваясь.
На пороге стояла низенького ростика румяная девочка, похожая на медвежонка. От неё вкусно пахло морозным воздухом. Увидев молодых, модно одетых парней, жадно её разглядывающих, она смутилась.
– Вот телеграмма, – пробормотала она, протягивая бланк. – Указана ваша квартира. Тяжело больна чья-то тётя… Заверено врачом… Наверно, почтальон нечаянно выронил…
– Ну, конечно! Ох уж, эти мне тяжелобольные мнительные тётушки! – подскочив, с готовностью подхватил Шут Гороховый. Он с шутовски преувеличенной осторожностью закрыл дверь за спиной девушки, повернул и спрятал в кармане ключ. – Уж эти мне почтальоны-растяпы! Маэстро, вы – гений, – подобострастно причмокивал он. – Девушка, раздевайтесь, проходите. Ведь мы с вами давно уже знакомы – заочно, визуально, так сказать… Да раздевайтесь же. Куртку сюда.
Девушка недоумённо щурилась, смешно вертела головой.
– Для начала потанцуем с вами, вы не возражаете? – Шут Гороховый ужом вертелся.
Она, отступая от него в середину комнаты, испуганно теребила пушистые варежки.
Четыре парня сидели полукругом у стола и с любопытством следили за развитием событий. Без умолку трещавший, извивающийся, возбуждённый Шут Гороховый не казался ей столь опасным, как те четверо, что сидели и молчали.
Когда девочка лезла в сугроб за телеграммой, отряхивала её, поднималась в зеркальном лифте на 10-й этаж, у компании не было какой-либо определённой цели. И когда она вошла, было только весёлое, насторожённое в ожидании любопытство котят, трогающих мягкими лапками пойманную мышь: что из этого можно придумать? Режиссёром должен был выступить Господин Экспромт.
В отличие от них, практичный Шут Гороховый имел свой план действий, подсказанный ему каким-то смутным, нечистым опытом прошлого. Он не мог быть не тупым и не примитивным, потому что был план Шута. Но всё-таки это был план, требующий к себе уважительного отношения и претворения в жизнь.
Почему Алька никогда раньше не задумывалась над тем, что с ней может произойти подобное? А ведь когда она себе жила-поживала, делала уроки или смотрела телевизор, или ругалась с энергичной мамой – сколько людей в это самое время попадали в такие вот ловушки? Почему никто – и Алька в том числе, и чуткая мама – не вскакивали, не кричали, не бежали, и не делали, хотя бы что-нибудь?! Где был в это время Бог?!
Всё переместилось так быстро, что звенело в ушах. Пришло возмездие. Сейчас другие ели, спали и смотрели в экраны телевизоров. Что из того, что вокруг – снизу, справа, слева – всюду были люди? Тонкие панельные стенки оказались мощнее, чем Китайская стена.
Чего они хотят от неё? Почему так странно смотрят? Долго молчат? Как глупо было бы попробовать разжалобить их: «Отпустите меня, я вам ничего не делала…»
…Негромко пела английская певица. Шут Гороховый танцевал с Алькой, крепко охватив её в кольцо худых рук. Его лицо касалось её лица, она отворачивалась от его молодого смрадного дыхания, беспомощно загребала руками, будто плыла.
В комнате было тихо, только слышалось смешанное тяжёлое дыхание, неуклюжее шарканье ног… Шут переусердствовал. Вырываясь, негибкая Алька подломилась в коленках и рухнула своими семьюдесятью килограммами, увлекая за собой Шута. А так как они в это время находились у приоткрытой балконной двери, то оба вывалились за порог.
Пока Шут, вскочив, вернулся в комнату и отряхивался от снега, ругался и смеялся, Алька изо всех сил, так что стёкла чуть не полетели, захлопнула балконную дверь. Надёжный тяжёленький шпингалет сам, будто смазанный маслом, въехал в нужное гнездо. Свобода!
Свобода на высоте 10-го этажа в висящей в воздухе хлипкой жестяной коробочке балкона, под почти штормовым ветром. Он пронизывал грубую вязку Алькиного свитера, как дырки в рыбачьей сети.
Звать на помощь, как кричат в фильмах: трагически, пронзительно, звонко? Получается жалкое, сиплое: «Помоги…те-е…» Цепляясь за жиденькие железные перила, Алька с великой осторожностью выглядывает на соседний, смежный балкон. Там едва слышно за тройными рамами играет музыка, слышатся отдалённые живые, нормальные человеческие голоса, по портьерам двигаются тени.
С внутренней стороны соседского балкона выступают толстые прутья: может, хозяева держали здесь летом в контейнерах цветочные ящики. А ещё в стенке торчит крюк с обвисшей бельевой веревкой.
Под ногами узкий карнизик, в треть кирпича. Под ним – пустота, от которой поджимается живот. Сегодняшний ужин в желудке поднимается к горлу. Главное, не смотреть вниз. Не думать, что под тобой чёрная всасывающая бездна в десять этажей, опрокинутых книзу. От одной этой мысли ступни беспомощно поджимаются, скручиваются, как подмороженные листики.
Внушать себе:
– До земли – полтора метра. Всего полтора метра!
О, если бы до земли было полтора метра, Алька скакнула бы на соседний балкон как воробышек. Пальцы предательски слабнут и мякнут, как это бывает на взлётах крутых качелей. Ветер вздувает свитер пузырём на мокрой ледяной спине.
Сейчас её точно вырвет. Мама!! Чем терпеть бесконечный невыносимый ужас, легче выпустить из скрюченных пальцев раскалённое, ледяное железо и всё разом прекратить.
– Я тебе выпущу. Только попробуй! Дрянь, жирдяйка, сосиска тухлая.
Думает она это или, всхлипывая, бормочет вслух? Как в замедленном кино, Алька неуклюже спрыгнула на соседний балкон. Кружилась каруселью голова. Она в истоме присела на корточках, чтобы поскорее преодолеть, выйти из страшного, всё еще зовущего, продолжающего тянуть земного притяжения. Тарабанить в балконную дверь не пришлось: она подалась сама, театрально приподымая портьеру.
Ей показалось, она сошла с ума. Она попала в ту же самую комнату, откуда только что бежала. Разве что обстановка предстала в зеркальном, перевёрнутом отображении.
Плотная зелёная драпировка переместилась влево. Диван в форме полумесяца и кресла-раковины были симметрично развёрнуты. И живые жуткие двойники в тех самых невозмутимых позах сидели в креслах. Только к ним откуда-то прибавились две красавицы в шубках, с гладкими, рекламно свисающими до пола, бриллиантовыми переливающимися волосами. Компания с весёлым и выжидательным любопытством смотрела на Альку.
– Сюрпри-и-и-из!
Вслед за эти раздались аплодисменты, смех, восторженное топанье башмаков, звонкие шлепки по ручкам кресел и джинсовым бёдрам. Шут Гороховый, тот вообще не мог разогнуться при виде перекошенного, залитого слезами, смятого в гармошку отчаянного лица.
Откуда было знать Альке, что стену, разделяющую смежную квартиру, давно снесли, и её заменила зелёная драпировка?
Её вырвало прямо на дорогой ковёр. Брызги попали Гризли на мокасин Mario Ponti. Он вынул влажную ароматическую (клубника, апельсин) салфетку, тщательно отёр узкий носок. На пахучую лужицу накинул раскрытый глянцевый журнал, прямо в блевотину модельной мордашкой.
Растаявший снег с девчачьих ботинок успел подсохнуть. И толстая девчонка с сонным, одурелым выражением на лице была выпровожена за дверь с восклицаниями: «Прелестное дитя, откуда ты здесь взялась?» И даже снабжена на прощание пригоршней французских шоколадных конфет.
Девушки щебетали, рекламно откидывая бриллиантовые волосы. Молодые люди докуривали пряные сигареты, переговаривались, потягивались: пора в ночной клуб. Кто-то уже разбирал в прихожей пальто. Гризли, затворяя балконную дверь, вдруг засмотрелся на сказочно крутящиеся снеговые хлопья. Недавно еще хрустальное звёздное, чёрное небо опустилось, побелело, всё пришло в движение и волновалось…
Он не удержался, вышел из прокуренной комнаты – и восторженно задохнулся. С наслаждением подставлял пылающее лицо под швыряемый ветром горстями снег, с трудом удерживался на ногах под игривыми, подначивающими толчками в грудь.
Точно счастливый, сильный, молодой ветер подначивал, вызывал на равный поединок соперника – тоже сильного, свободного, молодого, с развевающимися кудрями. Оба были независимы, прекрасны, сильны, оба ни в чём не знали отказа.
Очередная в его жизни 745-я (или 1419-я, он давно сбился со счета) помеченная (как он выражался) им девушка, одна из сидевших на ручке кресел, только что с обожанием засматривала снизу вверх в его скучающее неподвижное лицо.
… Все, кто находился в комнате, давно примолкли, и испуганно и напряжённо смотрели в одном направлении: на балконную дверь, из которой постепенно, с сухим ледяным шорохом, засыпало крупкой ковёр. Все ждали, что, насладившись тревогой, смятением и страхом друзей, из балконной пустоты, из сумасшедшей чёрно-белой круговерти вот-вот шагнёт смеющийся, в снегу, с развевающимися на ветру кудрями хозяин квартиры:
– Сюрпри-из!
Но балкон был пуст. Оборвавшиеся у перил в самом центре балкона, следы мокасин Mario Ponti хлопотливо заметал снег.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.