Речь Руди Шабала из племени Нез-Персе

Речь Руди Шабала из племени Нез-Персе

Шли Чоктосы и Команчи,

Шли Шошоны и Омоги,

Шли Гуроны и Мэндэны,

Делавэры и Могоки,

Черноногие и Поны,

Оджибвеи и Дакоты…

«Песня о Гайавате»

Выступая на Всеамериканской конференции по ахалтекинцам, устроенную супругами Кейс, Руди Шабала говорил как у индейцев принято, цветисто и долго. Суть им сказанного можно изложить вкратце, но чтобы понять его речь, придется сделать предварительные замечания.

Перейдя на вторую половину жизни, Марго и Фил Кейс создали конеферму для разведения ахалтекинцев. Лошадей этой породы в Америке не было, супруги поехали к нам на аукцион, приобрели приличного жеребца, купили кобыл, причем племенные матки им попались до того ценные, что наши, спохватившись, зачесали в затылке: «Зачем было продавать?» А землю Кейсы нашли в штате Виргиния: там жарко, как в Средней Азии, хотя, правда, влажно, особенно летом, не как в Средней Азии, однако выведенные текинцы прижились, поголовье на ферме достигло больше пятидесяти голов.

Марго, хотя и не коневод, но лошадница наследственная. Фил – отставной летчик, военный инженер, с лошадьми до этого не имел дела никогда. Выучился: стал знатоком конного дела. У себя на ферме он зоотехник и ветврач, старшой по конюшне и начкон, тракторист и фуражер, все от стрижки травы до случки у него в руках. И верхом научился ездить, но когда двадцати лет пал его Сенитир, он утраты не перенес, больше уже в седло не садился. Разрешает мне, когда я к ним приезжаю, этим седлом пользоваться, а седло неплохое, если только смазать, как следует.

Рабочий день Фил заканчивает, подметая конюшню. Стараясь помочь ему, я тоже орудую метлой что есть сил, чтобы не ударить перед Америкой в грязь лицом. Положим, Фил не так требователен, как был, скажем, Саввич, наездник Гриценко, последний из мастеров, при тренотделении которого я числился. Это Саввич после совместных маховых работ и моих выступлений на призы прямо заявил, что «чалдона», то есть головы как понимания пэйса, у меня, судя по всему, не имеется, об этом и прежде говорили, но не столь определенно – намеками. Я не обижался. Лошади – не литература. Свой творческий неуспех можно отнести за счет непонимающего читателя. А в мире лошадей финишный столб показывает, на что ты способен, и все. Трудно представить себе, до чего добродушно и дружески относились ко мне мастера, пока дело не доходило до езды. Тогда уж что Гриценко, что Гриднев пощады не знали. А Саввич был до того требователен, что даже отказывал мне в способности махать как следует метлой. Вот почему, взяв в руки американский конюшенный пушбрум (большое загребало специально для коридора), я так старался.

Пока мы с Филом наводим на конюшне порядок, милые девушки, которых он взял на работу в качестве конюхов и ездоков, щебечут, обсуждая своих кавалеров. А с утра они, вместо усиленной работы лошадям, дают еще большую нагрузку своим языкам: поседлают, отъедут от конюшни, завернут за угол, останавливаются, и – пошла чесать губерния. Я их не выдавал, но про себя удивлялся: допустим, мы не знаем западной трудовой дисциплины, но где же это я очутился, если не на Западе? Сделалось еще удивительнее, когда выяснилось, что Филу это все известно. Тогда я у него спросил, почему он не выпустит этих жизнерадостных пташек на волю, не даст им расчет. «А другие разве будут лучше?» – отвечал вопросом на вопрос пилот, хотя и ушедший на заслуженный отдых, но все так же, нашими словами выражаясь, одержим бесом деятельности, был и есть работоголик, как положено американцам, если они не просто граждане Соединенных Штатов. И супруга его, которая тем временем раздает корм, с ним соглашается: ведь теперь каждый думает о правах, а не обязанностях. Таков дух нынешнего времени – против рожна не попрешь.

Итак, Кейсы некогда узнали: ахалтекинцы – древнейшая из конских пород, а древность у американцев – слабое место. В том же пункте столкнулись они с энтузиастами другой ценнейшей породы – чистокровной, то есть сторонниками английских скаковых. С историческим приоритетом ахалтекинцев англичане не стали бы спорить: лошадь Пржевальского еще древнее и никому не мешает, а тут загвоздка: один из прародителей английских скакунов был, скорее всего, ахалтекинцем. И это не вызвало бы у англичан сопротивления, если бы с давних пор не считалось иначе, что основателями резвейшей современной породы были не кто-нибудь – исключительно одни арабы. Так говорилось, печаталось и повторялось триста лет, со времен открытия студбука. Раз и навсегда в племенном завете записано, от какого арабской породы «Адама» и «Авраама» пошли чистокровные (которых нам следовало бы, как считал профессор Витт, называть совершенно-выведенными). Переписывать студбук никто не собирается. Зачем же нарушать традицию?

Когда приехал мистер Форбс – ветеринар, который от имени королевы принимал двух наших подарочных жеребцов, один из которых был ахалтекинец, Михаил Тиграныч Калантар, директор ипподрома, говорит мне: «Отзови его в сторонку. Я хочу поведать ему свою мечту». А мечта выдающегося нашего конника заключалась в том, чтобы англичане использовали ахалтекинца на английских чистокровных матках. Представляете, какой приплод дал бы такой инбридинг? Форбс выслушал и сказал: «Я бы рад сделать такой кросс, но Ее Величество на это не пойдет». Эксперт не выразил несогласия или хотя бы сомнения, он сказал – не позволят и все тут, вопреки любым доводам.

У меня этот ответ вызвал, казалось бы, далекую, но, как вы увидите, вполне оправданную литературную ассоциацию. Второе после герцога Эдинбургского лицо в мире конного спорта, профессор Бобылев, который пристроил его жену – королеву – в международную лигу, согласился при первой же возможности поговорить с лицом первым, с герцогом, и согласился Игорь Федорович поговорить с ним не о лошадях, а о таком любителе лошадей, как Пушкин. Дескать, не чужой конникам человек, учебник верховой езды имел, о потертостях главу прочитал, садясь в седло, Байрона брал как всадника за образец, так нет ли где-нибудь в Букингемском дворце или Виндзорском замке его бумаг, не сохранилась ли там переписка со стороны вдовы – Наталии Николаевны, а может быть, и его собственный дневник номер два туда же попал? Вопросы естественные, если учесть, что английский королевский Дом Виндзоров через младшую дочь Наталию Александровну породнился с нашим величайшим поэтом. Игорь Федорович, как мы с ним условились, обо всем спросил, а в ответ получил лишь любезную улыбку. В свое время один наш пушкинист, убежденный, что в английской королевской семье хранится целый пушкинский архив, объяснил мне, почему мы никогда этих сокровищ не получим: «Разве признают они родство с человеком, который себя называл потомком негров?»

С ахалтекинцами то же самое. Это еще кто такие? Арабские лошади, те испокон века приняты за эталон благородства. Правнучка Байрона, Леди Вентворт в своей книге рассуждала совершенно в том же, достойном королевы, духе: арабы и все тут. Больше ничего слышать не хочу! Толстенная, богато иллюстрированная, ее книга есть символ веры, которая никакими доказательствами поколеблена быть не может. Легенду о Годольфин-Арабиане, самом известном жеребце-прародителе, правнучка Байрона развеяла, пусть с тех же высокомерных, аристократических позиций (как это праотец чистокровных мог воду возить?), но – развеяла. Однако едва дошло до другого прародителя, Дарлея Арабиана, так – стоп, хотя достаточно взглянуть на помещенной в ее же собственной книге его портрет, и станет ясно, что перед нами такой же «арабиан», как любой из нас – Александр Македонский или Гэри Купер. Уже многие знатоки на ту же картину смотрели, и брало их сомнение: «Какой же это араб?» Но англичане – стеной. Это именно вопрос веры – инерции мышления, между тем идея, которую, говоря с Форбсом, имел в виду директор ипподрома Калантар (и развивал в своих трудах профессор Витт), это все растущая сумма фактов, идею подтверждающих. Инбридинг на ахалтекинцев, скрешивание породных линий, идущих от дальних родственников, мог бы дать удивительный всплеск резвости среди и без того резвых английских скакунов.

Немало денег Кейсы потратили на приобретение и содержание ахалтекинских лошадей, они же субсидировали издание двух книг об этой породе. Одну написал обладавший богатым опытом верховой езды индус, другую высокоавторитетный ипполог-американец. Одна из этих книг говорит о том, что дорога на Ньюмаркетскую пустошь, колыбель современных верховых испытаний, была проложена из Ферганы, а в другой доказывается, что важнейшее достоинство английских скакунов – резвость, идет не с Аравийского полуострова, не из Малой Азии, а из Средней, из Туркменских степей. Однако даже те англичане, которые с фактами спорить не собираются, спорить не спорят, а говорят: «Допустим, так оно и есть, ну, и что из этого?». Из этого следует, по меньшей мере, необходимость переписать историю чистокровных. Попробуй перепиши! Только начни, тут же подхватят и начнут говорить, что не только Дарлей, но и Годольфин не Арабиан, а Барб, или берб, то есть бербер, из Северной Африки. (В самом деле, если вдуматься, то, по людским меркам, это все равно, что забыть смысл прозвища «Эль Греко», напоминающего, что великий испанский художник был греком.) В американской книге высказывается предположение, что Арабианом Годольфинов производитель назван был из соображений коммерческих: за случку с арабским жеребцом брали дороже! А на самом деле чудесный Годольфин Арабиан был по меньшей мере наполовину туркоманом – праотцем наших ахалтекинцев. А если и третий родоначальник чистокровных Баэрли-Турк лошадь тоже среднеазиатская, то чте же выхдит? Арабов как таковых в роду у английских скакунов, быть может, и вовсе не было. А многовековая традиция? На чем держаться? Пусть это предрассудки, но, как писал Эдмунд Берк, осуждая Французскую революцию, без предрассудков никак нельзя – на предрассудках, то есть заблуждениях, мир стоял и стоять будет, если вы хотите, чтобы мир стоял и хотя бы кое-как держался, а не рушился (такова была логика английского политического философа, которому за развитие такой мысли было уплачено из правительственного кармана).

Но Кейсы – американцы не по гражданству, у них вера и неверие взаимосвязаны, сплетены. Они желают верить – склонность к вере у них в крови и культуре, но уж если они разуверились, то идут до конца, словно те же религиозные фанатики. Если их упрямство направлено на достижение какой-то цели, то – прочь с дороги зверь и птица. Фил Кейс – если бы, допустим, ему втемяшилось в голову, что садиться на лошадь надо с правой стороны, то переубедить его было бы невозможно. Не верите? С какой стороны садиться на лошадь, он не спорит. Но есть у него жеребец с дурной привычкой: не стоит, когда садишься. С годами теряя прыткость (правая задняя конечность у меня поднимается с трудом), я несколько раз садился вместо седла за седлом – коню на круп и даже на хвост. Фил настаивает (как это делал тренер Гриднев), чтобы ездил я на этом жеребце по кличке Доблет, но езжу я на нем время от времени, отучить от привычки некогда. Единственный способ – держать. Фил подержать лошадь, пока я сажусь, не отказывается, но делает это по-своему. Вместо того чтобы стать перед лошадиной мордой и без усилий держать поводья, он стоит слева и виснет на поводьях, а жеребец спокойно стоять всё равно не стоит. Пробовал я Филу намекнуть, нельзя ли перед лошадью – держать легче, все так делают. В ответ единственный раз за все годы нашего знакомства прозвучало резко и даже грубо: «Садись и не разговаривай!». И это говорил ходячий здравый смысл!

«Будь по-моему», – есть у них такая популярная песня и каждый американец тянет эту песню. Есть у них и «Гражданин Кейн» – фильм, занимающий такое же положение, как у нас роман «Обломов» – полная правда о людях данной страны. В этом фильме показано, как, настаивая упрямо на своем, мультимиллионер Кейн, при всех своих средствах и силе, терпит полнейший крах: ему никто не перечит и поперек его дороги не становится, только оказывается он в полном одиночестве – никому не нужен. Но американцы вроде нас, рассматривают свою классику так, словно это не про них. Им говоришь: «Кейн!» А они: «Это про богатых». Как если бы вопросом «Быть или не быть» терзались только принцы, а в конфликт со своими детьми вступали исключительно одни короли. Другая сторона того же упрямства: один человек из ста жителей Нью-Йорка проделал в своё время путь пешком от берега до берега, осваивая Дикий Запад. Силикон-Вэли, символ научно-промышленного прогресса, это – на Западе, который перестал быть диким. «Бедный Гайавата!» – пожалел Есенин, одновременно восхищаясь панорамой Манхетена. Такова неразгаданная природа органики: всё растет из одного корня. Как разделить, допустим, нашу дурь и доброту? Лютой зимой пятьдесят девятого года, под Арзамасом, в селе Григорове, откуда пошли одновременно церковные реформы и раскол (там родились Никон и Аввакум), в шесть часов утра дрожал я на морозе в ожидании автобуса. То был единственный автобус за весь день, а мне во что бы то ни стало требовалось вернуться в Горький на Сормовский завод: по заданию Федора Ивановича Панферова я писал очерк для журнальной рубрики «Что такое коммунизм». Автобус отходил в семь, но я был готов дрожать, зато надеялся наверняка сесть в автобус как первый в очереди. К семи, однако, накопилась толпа, а в очередь выстраиваться местные пассажиры не собирались. Попытался я призвать их к порядку: «Очередь! Очередь!» Из толпы выступил пожилой, сурьезный гражданин и спокойно сказал: «Не будет очереди». И мы поперли по головам друг друга в маленький автобус, тоже дрожавший, словно от холода, потому что мотора водитель не выключал. В автобус я не сел, а был, как щепка бурным потоком, внесен толпой. Втиснулись. Поехали. Зубы у меня стучали так громко, что было слышно за гудением мотора. Тот же сурьезный гражданин взглянул на мои штиблеты не по сезону и со всей строгостью обратился к старушке, успевшей устроиться на первом сидении: «Бабка, встань! Пусть студент сядет, а ты ему на ноги садись – грей». И я добрался до Горького, хотя и в обиде, но зато в тепле.

Настаивая на своем, Кейсы собрали единомышленников – основали Ахалтекинскую Ассоциацию, небольшую когорту, готовую отстаивать в Америке историческое достоинство и современные права лошадей из Средней Азии. Что им Средняя Азия? А неважно, главное, никто раньше ничего подобного не предпринимал, а только они – пионеры!

Подобных ассоциаций, всевозможных обществ и разнообразных клубов в Соединенных Штатах видимо-невидимо. Вокруг каждой из пород сплачиваются энтузиасты, породе преданные. Хотелось мне что-нибудь узнать о «рус» – скандинавской лесной лошадке. Пожалуйста, существует Русская Ассоциация. По одному такому названию легко себе представить болезненную остроту вопроса о породе. К русам отвлекаться не будем, но и без многих слов понятно, что сравнительно со страстями, которые тут же разыграются, если заговорить об известном с варяжских времен шведском конике, столкновение ахалтекинских и английских партий покажется всего лишь дружеским обменом мнениями. Ведь сейчас все политизируется, иначе говоря, вместо выяснения вопроса по существу, любой вопрос забалтывается в чьих-то сиюминутных интересах. В свое время нам не разрешали, мы жили под дамокловым мечом запрещений, страдали от вынужденных недомолвок и умолчаний, а теперь вроде бы свобода, от которой, однако, люди бегут, предпочитая (по Эдмунду Берку) держаться убеждений, ни на чем не основанных. С вопросом, почему конская порода «рус» не принимается во внимание при обсуждении названия нашей страны и народа, я все же обратился к известному американскому историку русского происхождения, профессору Рязановскому, а он сказал: «Обращайтесь с этим к Рыбакову». Спасибо, я уже обращался к Борису Александровичу с подобными вопросами: очень знающий человек, но знающий в том числе и как уйти от нежелательного вопроса.

Создав Ассоциацию, Кейсы собрали и конференцию. Они вызвали Татьяну Рябову, у которой международный престиж специалиста по ахалтекинцам, а также меня – Татьяне переводить, и усадили нас визави с участниками, чтобы некуда было нам деваться от вопросов тоже нелегких, как чистота породы. Если бы меня спросили, я бы сказал, что Татьяна держалась не агрессивно, но авторитетно, и от вопросов не уходила. Нас унижать и обижать участники конференции не собирались, однако хотели ясности: из стран нашего ближнего зарубежья, прежних братских республик, обретших независимость, до них дошло, будто русские изувечили ахалтекинцев и погубили породу. На самом же деле (как разъяснила Рябова, и этого не отрицал принявший участие в конференции представитель одного из среднеазиатских посольств) только благодаря двум казакам и одному русскому зоотехнику порода была спасена. Наши люди спасли среднеазиатских скакунов, поэтому независимые граждане имеют теперь возможность утверждать, что мы породу погубили, иначе и утверждать было бы нечего, ибо в их собственных руках порода погибала.

Что говорить, вопрос, как и с чистокровными, непростой. Если такой вопрос, в самом деле, ворошить и прояснять, от многих убеждений придется отказаться и со многими верованиями расстаться. В этом и трудность, ибо расстаться вынуждены будут и те, и другие, а уж что останется, то останется как историческая истина, но кто в самом деле готов очутиться с истиной лицом к лицу?

Российская имперская колонизация Средней Азии изменила образ жизни коренных жителей – вместо верховых разбойников, живших преимущественно налетами и грабежом, туркменам и таджикам было предложено спешиться, осесть на земле и заняться созидательным трудом. Из них – кто бежал, кто послушался, и это сказалось на лошадях: от степных скакунов больше уже не требовалось мелькнуть, пленить и улететь, они стали мельчать, теряли сухость, вообще утрачивалась в них надобность, стало сокращаться их поголовье.

Каких лошадей? Ахалтекинцами они не назывались. Эти кони подходили под общее понятие аргамаков («Аргамак мой степной…» – у Лермонтова), либо назывались туркоманами, неотличимыми по названию от людей, которые на них ездили. Сейчас русским ставится в вину, что мы, если и не погубили, то загрязнили чистую кровь прилитием крови английской. На это Татьяна отвечала: «Что было, то было, однако лишь временно и частично». Но, что также есть исторический факт и о чем получившие независимость народы не желают слышать: загрязнение, имевшее место в сравнительно недавние времена, в 1920-х годах, по вине русских, по масштабам ничто рядом с угрозой вырождения на исходе девятнадцатого столетия из-за безрассудно-безхозяйственного обращения с ними местных жителей. Русские, те же самые, что, несомненно, нарушили образ жизни степняков, столь же, безусловно, спасли их лошадей. Это из тех ситуаций, что превращают историю в кошмар, то есть (по Джойсу) дурной сон, от которого нелегко очнуться. Если бывшие братские народы вправе нас упрекнуть, зачем мы вторглись в их земли (но кого нельзя упрекнуть в том же, если ни один народ, строго говоря, не живет на своей земле – все пришельцы?), то никак нельзя ставить нам в вину судьбу местных лошадей, которых местные жители чуть было не свели на нет, а мы, нарушители спокойствия, их сохранили. Таков, как говорится, фактический факт, идущий вразрез с ныне популярными ревизиями прошлого.

Константина Ивановича Горелова, который и назвал ахалтекинцев ахалтекинцами, я знал: он как начальник производственного отдела Московского ипподрома обращался в Институт мировой литературы с просьбой отпустить меня за границу то конюхом, то кучером. Опытный зоотехник, Горелов являлся противоположностью горе-руководителям, могильщикам дела. Константин Иванович находился на своем месте и занимался своим делом. Конечно, хотя и был начальником, но начальником небольшим, ему приходилось выполнять поручения и приказания начальников больших – из могильщиков. Сколько же над ним возвышалось хоронивших его усилия – целая иерархическая лестница! Он был вынужден нести ответственность за не свое головотяпство. Та же судьба постигла двух, одного за другим, директоров ипподрома, и один застрелился, а другой безвременно скончался. Но Горелов успел и сумел привести в порядок целую породу, названную им ахалтекинской по имени оазиса, возле которого этих лошадей оказалось больше, чем где бы то ни было еще. Шел наш Горелов в поисках названия для породы естественным путем, от местности, хотя происхождение лошадей, названных им ахалтекинцами, теряется во тьме веков. Как и земля, на которой этих изумительных лошадей Горелов нашел, они не принадлежали людям, а были украдены теми людьми, что живут на этой земле как своей, и пасущихся на этой земле лошадей считают своими.

В Китае, где те же лошади, как и многое другое, стали известны еще раньше, их называли небесными. Но зародились они не в Китае. А где? Ныне кое-кто готов китайское их наименование понимать буквально, как и легенду о том, будто чудесные, неизвестно откуда на земле взявшиеся кони потеют кровью. Кровью они, понятно, не потеют, это, вроде екающей от сытости селезенки: так только кажется. Кажется из-за того, что у них тонкая кожа и близко от кожного покрова расположены кровеносные сосуды. А что до небесного происхождения, то даже такой твердо стоящий на земле человек, как Рябова, склонна тому поверить, но Татьяниного мистицизма, уважая ее экспертизу, я не разделяю. Слишком долго в цепях запретов нас держали, до того нас информационный голод заморил, что я хочу знать, обязательно знать, без малейшего замутнения рассудка верованиями. А если сегодня знать невозможно, остается ждать до тех пор, пока не станет известно. Сколько потребовалось лет, чтобы поверили в открытую еще при Шекспире систему кровообращения? Двести. Ведь и сейчас, например, об эволюции говорят, будто это всего лишь, видите ли, теория, а это уже давным-давно, по меньшей мере, сто двадцать лет, не теория, а тоже факт, пусть понимаемый по-разному, однако, неопровержимо установленный в подтверждение выдвинутой сто сорок восемь лет тому назад теории. Кто теорию отвергает и эволюцию отрицает, тот просто не знает всех и особенно новейших доказательств. Но ведь есть отрицатели эволюции даже среди ученых, не так ли? Есть неудачники в науке, вымещающие свою неудачливость и взыскующие поддержки за счет безответственного и бездоказательного разглагольствования. Вот они со Всевышним и заигрывают, надеясь дело поправить и возыметь успех на грешной земле.

Недавно в популярном американском журнале вроде нашего «Знание – сила» (только вместо «знания» в названии следует поставить «веру»), вышла статья о том, что палеонтология лошади будто бы опровергает эволюцию: очередное «опровержение» не на уровне современных представлений об эволюции. Как ни удивительно, статья написана биологом и даже со степенью, словом, вроде бы специалистом, но это, видно, из тех специалистов, что отстали от своей революционно-развивающейся специальности. Получается, иронизирует автор, имея в виду генетическое родство, что современная лошадь произошла не от допотопного эогиппуса, а от какого-то ископаемого кролика. Что ж, хотя бы и от кролика (развитие представляется теперь неоднолинейным), но все-таки произошла – не чудом была сотворена, а уж как произошла, требует изучения и времени: геномом лошади ещё лишь начали заниматься и к выводам пока не пришли.

Некогда, на заре моей профессиональной деятельности, крупный наш учёный-биохимик удостоил меня ответом на вопрос, устарела ли формула девятнадцатого века «Смех есть окисление». Химические процессы в организме вовсе не моя область, однако, формула проникла в литературу, ею пользовался Бергсон, следом за ним – Луначарский, а я комментировал сочинения многоученого наркома, вот и обратился к авторитету, ожидая услышать безоговорочное «Устарела». А лидер нашей биохимии ответил: «Нет, в самом деле окисление, но, мы думаем, окисляется иначе, чем это представляли себе в девятнадцатом веке». Та же формула применима к любому из эпохальных открытий – строение вселенной и форма земного шара, законы классовой борьбы и процессы в подсознании, зарождение и развитие живых организмов. Великие умы, словно сказочные богатыри, выбирают дорогу, по которой последующие поколения идут – своим путем. Читаю в другом популярном журнале вроде «Знания – силы», в самом деле знания: «Понимать сегодня подсознание по Гартману и Фрейду – это все равно что полагать, будто земля – плоская». Так говорит специалист, поистине специалист, зато сам же дальше рассуждает – о чём? О том, куда нас направили Гартман и Фрейд, – о подсознании. Но рассуждает на уровне современных представлений. И земля наша вертится, как это усмотрел Галилей, хотя, возможно, вертится не совсем так, как он это себе представлял. А все-таки она вертится! «Что жизнью взято раз не может рок отнять у нас» (Гете).

Многим предрассудки в самом деле дороги. В Америке существует и такое сообщество – по-прежнему убежденных, будто земля, как стол, плоская. Если же им сказать, что каждый свободен думать, будто земля имеет форму чемодана, но должен знать: земля – шар, они синеют от ярости и обвиняют оппонентов в отсутствии… патриотизма, ибо основа американского сознания, как выше отмечено, вера – не знание. Это вопли из подполья, отрицающие дважды-два – четыре как любую упорядоченность, потому что ни в каком порядке им места не найдется. Нам в таких воплях слышится что-то родное, у нас ведь нередко клеймилось «антисоветским» многое из того, что потом признавали просто правдой. Причем, бывало, приходилось и то, и это слышать из одних и тех же уст, ну, с перерывом в десяток-другой лет. Иные из наших убежденных атеистов, и во Всевышнего вдруг уверовали, а среди борцов за «русскую породу» встречались мне когда-то упрекавшие других в великодержавном шовинизме, но об этом, исходя из своего опыта, я напишу особо. Не пора ли перейти к Руди Шабале?

Начнем с того, что представим его. Как обычно у американских индейцев, племя, которому Руди принадлежит, имеет несколько названий. Что это, например, за мускогины, сиу, алгонкины, ирокезы и чипева? А те же самые племена, что перечислены, только под другими названиями, в «Песне о Гайавате». Названий бывает два, а то и четыре. Одно дано французскими колонизаторами, другое – английскими. Кроме того, разные племена называют или, скорее, обзывают друг друга по-своему. И, наконец, есть самоназвания. Нез-Персе – название французское, на английском оно то же самое, но произносится как Незперс и означает «проткнутые носы». Названия, идущие от индейцев-соседей, – иронически-снисходительные и просто ругательные. Соплеменников Руди соседи назвали «плоскоголовыми». А сами племена называют себя положительно, чаще всего просто – люди. Именно так, людьми, называло себя племя Руди, на их языке это звучит минипу. Если колонизаторы называли это племя «проткнутыми носами», а враждующие племена дали ему имя «плоскоголовых», то необходимо отметить – ни то, ни другое название внешности нашего оратора не соответствовало. Носы себе соплеменники Руди протыкали, чтобы носить кольца и прочие украшения, но у Руди ни лишних отверстий в носу, ни украшений не было. И голова у него была как голова – вполне круглая, как у людей. Прическу же он носил вроде той, что мы видим на старинных изображениях индейцев: черная длинная, завязанная в пучок, коса. На плечах – самотканое с узорами одеяло, словно строка из стихотворения американского поэта Филипа Френо, читанного нами во студенчестве: делал я подстрочник, а Василий Ливанов – поэтический перевод: «И на плечах он нес в узорах одеяло». Такое одеяло я и увидел на плечах очередного оратора.

Когда Руди предоставили слово, он повел речь совсем как Гитчи-Манито из «Песни о Гайавате» в переводе Бунина, сделанном по подстрочнику Бальмонта.

Помиритесь же, о дети, будьте братьями друг другу…

Племя Нез-Персе выделялось среди других индейских племен тем, что они действительно стремились ни с кем не враждовать, в том числе и с пришельцами-колонизаторами. Но те же «проткнутые носы» или «плоскоголовые» минипу оказали колонизаторам наиболее упорное, героическое сопротивление, Их вынудило к борьбе постоянное нарушение договоров о дружбе и сотрудничестве. Договоры заключались и некоторое время спустя нарушались – белыми поселенцами. Не могли не нарушаться, потому что поселенцев становилось все больше и нуждались они в расширении жизненного пространства. Дело улаживалось новым договором. Каждый новый договор менял в пользу белых прежние условия сосуществования и – следовало очередной нарушение, за ним – ещё один договор. Так продолжалось до тех пор, пока нез-персеев не попросили вовсе убраться с их исконных угодий: в их земле обнаружили золото. Зачем краснокожим дикарям презренный металл? Ни к чему. Лежал желтый песок в их земле веками, и они не удосужились его выкопать, чтобы пустить в дело. Однако под предводительством умного и доблестного вождя, нез-персеи сумели одержать над правительственными войсками несколько побед настолько внушительных, с таким стратегическим умением они этих побед добились, что начальники отступивших воинских частей прямо по-рыцарски выразили восхищение своими противниками. Но силы были неравные. Гордый и несгибаемый вождь не сказал «Сдаюсь». Понимая безнадежность положения, он сказал: «Хватит воевать». Федеральные силы на это в очередной раз вроде бы согласились. Однако воины-рыцари, восторгавшиеся доблестью противника, с беспредельной жестокостью обратились против еще одной особенности нез-персеев – их привязанности к своим лошадям.

На североамериканском континенте лошади расплодились в два приема. Оттуда лошади пошли, там исчезли и снова туда же пришли. Конеподобный эквус в Америке возник за три миллиона лет до нашего времени и в ту же доисторическую эпоху эта животная особь выродилась. Лошадиные кости вперемешку с человеческими, а также с останками других травоядных животных, находят в Америке повсюду. За лошадьми, верблюдами и бизонами, видно, охотились, но не приручали, а куда десять тысяч лет тому назад они подевались, никто из археологов сказать не решается. Затем уже в шестнадцатом веке лошади оказались завезены завоевателями-колонизаторами, в первую очередь – конкистадорами-испанцами. Доставляя коней в Новый Свет, испанцы думали прежде всего о себе, о своих нуждах. Королевским приказом им было предписано завозить коней за океан, причем хороших – на племя. Утвердившись на «открытом» континенте, новые хозяева были, однако, не против, чтобы и местные жители занялись чем-нибудь еще, кроме охоты, хотя бы разведением лошадей. Но к этому времени всякая память о первобытных лошадях у аборигенов выветрилась.

Не было в Америке и диких лошадей вроде лошади Пржевальского, польского коника и русской, то есть лесной, шведской лошадки. Были и есть одичавшие лошади – мустанги, потомки тех, что привезли испанцы, иные из этих лошадей либо сбежали, либо оказались брошены. Теперь мустанги, называемые «дикими», льнут к людям и цивилизации. В городе Рино, штат Невада, стоят у почты. Что им за надобность? Тень – есть где укрыться от палящей жары, а людей они не дичатся. Люди даже могут, пожалуй, подумать, что мустанги их любят, тянутся к людям, а мустанги ищут тени.

«Безрогих оленей» или «большущих собак» американские индейцы разглядывали словно невидаль и побаивались. Осмелели, освоились, научились с ними обращаться и превзошли в искусстве верховой езды своих невольных учителей: без седла и часто даже без уздечки, индеец сросся с лошадью, получился своего рода настоящий кентавр – это в «Прерии» запечатлел Купер и в «Почтовом дилижансе» показал Джон Форд. А нез-персеи показали себя не только искусными наездниками, но и отличными зоотехниками. Среди индейских племен нез-персеи считались лучшими коневодами. Поэтому чтобы уж окончательно и навсегда сломить их дух, правительственные войска их окружили, построили, и у пленных воинов на глазах расстреляли всех их лошадей до единой. Массовой бойней дело не ограничилось. «Лошадей нез-персеев уничтожили» – это вы найдете коротко и прямо, без комментариев, сказанным в роскошно изданных справочниках по североамериканским конским породам. Лошадей племени Нез-Персе уничтожали всюду, где только могли их найти, в особенности убивали или же холостили жеребцов, чтобы не было потомства. Словом, искореняли.

О чем, словно сказитель, напевно и неторопливо повествовал Руди, все это сто с лишком лет тому назад прямо по следам событий на основании документов и надежных свидетельств было изложено государственным ревизором. Ревизор оказался честной и смелой дамой. Посланная расследовать, как было дело, эта правдоискательница, прибыв на место действия, до всего дозналась и тщательно изложила результаты своих разоблачений не только в отношении лошадей. Книга её с красноречивым названием «Время позора» – это своего рода американский «Архипелаг ГУЛАГ». Вывод, сделанный в разоблачительной книге, гласил: «Поселенцы нарушили все без исключения договоры и поступали так только поселенцы». Читателей разоблачения потрясли, всем стало стыдно – когда все уже было кончено.

Горестной эпопеи, называемой «перемещением нез-персеев», мы не охватим, этого сейчас нам делать и не требуется. Важно, что хотел сказать Руди Шабала, а сказал он в итоге: «Нез-персеи сейчас воскрешают своих лошадей». И надеются, добавил он, что это удастся сделать, используя ахалтекинцев как племенной материал. Почему именно ахалтекинцев? Уничтоженная порода называлась апалуза, что означает «с реки Палузы», на берегах которой нез-персеи занимались коневодством. Отличительная черта породы – масть, пестрая, у нас таких лошадей называют чубарыми. Отметины бывали разной формы, иногда – пятна, словно по рубашке прошлись большой малярной кистью, а то полосы, или разноцветный покров, будто накинутый на круп красочный ковер, самой природой надетый чепрак. Ахалтекинцам, понятно, такие узоры не свойственны, но если ахалтекинец буланой или соловой масти, то мы знаем, шерсть у него отливает золотым металлическим блеском. Бывало, у Кейсов после проездки, вымоешь жеребца, и чтобы высушить, выведешь из конюшни, а некоторое время спустя подсохшая шерсть начинает под солнцем играть таким золотым блеском, что легко поверить в легенды о неземном происхождении этих коней. Нез-Персеи полагают, что именно таковы были их лошади, и хотят, приливая кровь ахалтекинцев, восстановить этот блеск.

Соплеменникам Руди известно, откуда есть пошла их порода – от испанских жеребцов. Испанские же кони – сейчас говорят «андалузы» – есть помесь, полученная вместе с мавританским нашествием от жеребцов из Северной Африки, то есть от барбов. Одним из барбов, судя по всему, оказался и жеребец, попавший на племенную конюшню Лорда Годольфина, где его так и называли то арабом, то барбом, но в дальнейшем за ним установилась репутация араба, хотя арабы и барбы – породы разные, однако теперь уже этого различия англичане предпочитают, выражаясь слогом шекспировским, не рассматривать слишком пристально. (Это лишний раз подтверждает, насколько правы были мои университетские профессора, старавшиеся легкими намеками вбить мне в голову: лошади – увлечение небезобидное, имеет оно классовый и политический оттенок).

Арабы, барбы, как и ахалтекинцы, все это лошади пустынь и степей, по-американски – прерий, где и процветала апалуза. Ахалтекинцы вроде бы ближе всех напоминают погубленную породу, хотя Руди Шабала был осторожен. Ведь среди его соплеменников есть и такие, кто считает, что восстанавливать апалузу и не нужно. Не нужно, чтобы не растравлять ран. И кроме того, невозможно. Нам в самом деле нетрудно понять чувства и намерения племени Нез-Персе. Сколько у нас лошадей утратило изначальный тип и даже погибло! Восстановленное, это все равно будет не то, как о наших утраченных и ныне тоже воскрешаемых орлово-растопчинцах судил занятый посильным восполнением утраченного профессор коневодства Борис Камбегов.

Мой последний, перед его болезнью, телефонный разговор с Борисом был именно об этом – о возможности вернуть утраченное. На меня тогда наседали заокеанские «спасатели русской породы», прося лишь подтвердить, что такая порода существует и должна быть спасена. Они даже клялись именем Елены Петушковой, которая будто бы была на их стороне и даже вроде бы утверждала, что к этой породе принадлежит ее Пепел. Но не могла же олимпийская чемпионка ошибиться в породе собственной лошади! Прославленный Пепел – тракен, что известно всему миру; это у другого нашего олимпийского чемпиона Кизимова был Ихор, конь породы украинской, которую иногда называли русской. Тут либо какая-то путаница, либо… Однако, письменных подтверждений столь авторитетной поддержки «спасатели» показать не могли, но – наседали. И я позвонил Камбегову, который сменил профессора Витта в качестве завкафедрой коневодства. В памяти у меня так и звучит его голос. Это была речь знатока-специалиста, ученого, которому негоже впадать в раж и выражать безудержный восторг, короче говоря, не подобает принимать желаемое за действительное. Вроде Руди, Борис высказывал свое мнение сдержанно, старательно подбирая слова. Доктор наук, конник потомственный, сын старого Джамбота-тренера, Борис посвятил себя восстановлению орлово-растопчинцев, однако, лошадей, с которыми под его руководством занимались селекционной работой, тем же старинным именем называть избегал. Очевидно, он сознавал, что это все-таки не то, что было. «Русская порода» служила ему условно-приблизительным, рабочим обозначением на данный момент достигнутого. Думаю, что принципиальность и была одной из причин, почему перестроечной перетряски Борис не перенес без болезненных последствий. Ведь тогда, как в любимом чеховском рассказе моего учителя верховой езды Лилова, вопрос так и ставился: «Соври я раз в жизни, и у меня – миллион». Начавшуюся при совершенно новых условиях борьбу за существование, не вступая в сделку с собственной совестью, выдерживали такие, как Рябова – двужильные. Либо оставалось припуститься, задрав штаны, за нашим нарождающимся капитализмом. Либо, вроде меня, дать тягу, а сколько моих сверстников полегло!

Всякий ренессанс – не в самом деле возрождение. Это – использование старого наследия. Использование – преобразование. Не говоря о том, что преобразование является кровавой мясорубкой. «Величайшей революцией», – напоминал Энгельс. Маркс добавлял: «Вписанной в историю человечества языком меча и огня». Уж это нам прямо, без намеков, вдалбливали профессора, а мы их слушать не хотели, думая, что мы, как Петрарка, гуманисты, поскольку, не желая и упоминать классовую борьбу, рассуждаем о человеческих ценностях вообще, показывая властям фигу уже даже из кармана. Но подними сейчас древних греков – они бы своих статуй, которые мы называем греческой классикой, не узнали. Ведь они те же скульптуры раскрашивали и украшали, а это у нас считается варварством. Нет, вероятно, все-таки узнали бы, присмотревшись, а затем бы отвернулись: не то!

Нужен возраст, чтобы это испытать и понять. Мое поколение смотрит фильмы о нашем времени, например, о войне, и даже самые хорошие фильмы как фильмы, на наш взгляд – это совсем, совсем не то, от манер и причесок до общей атмосферы – что-то другое. И консервативная критика, которой я в свое время начитался, упрекала Толстого в том, что «Война и мир» не передает дух двенадцатого года. Восхищаясь романом как произведением искусства, эта критика, однако, оставалась при своем мнении – не то. Против Толстого выступил участник Бородинской битвы, друг Пушкина, князь Вяземский – под ним в бою пали две лошади. И он настаивал на том, что большей неправды о его времени, чем «Война и мир», представить себе невозможно. Когда же ему сказали, что Толстой в своем описании Бородина опирался на его, Вяземского, воспоминания, князь-ветеран все равно отказался сам себя узнать в толстовском изображении. Такие парадоксы понятны: масса черт, заметных только современнику, от взгляда из другого времени ускользает. Так и возрожденная апалуза будет новой породой, похожей на прежнюю, и все-таки другой.

Когда Руди Шабала закончил свою речь, которая, надо признаться, нас даже несколько утомила обилием красок и сведений, мы все затихли и некоторое время сидели в молчанье, чувствуя, что присутствуем при моменте историческом.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.