Первому секретарю ЦК КПСС тов. Хрущеву Н. С. лично

Первому секретарю ЦК КПСС тов. Хрущеву Н. С. лично

Многоуважаемый Никита Сергеевич!

Ликвидация последствий ежовщины-бериевщины и посмертная реабилитация невинно загубленных жизней не может, я полагаю, рассматриваться как пустая формальность или ничего не стоящая бумажка. А именно так рассматривают ее наши издательства.

Вопрос этот политический, и поэтому я обращаюсь к Вам лично.

В 1938 году умер в лагере мой муж Осип Мандельштам, который заслуженно пользовался репутацией крупного русского поэта. В 1956 году он был посмертно реабилитирован, и Союз Советских Писателей создал комиссию по его литературному наследству. Однако за эти годы ни я, ни комиссия не смогли преодолеть отношения издательства к реабилитации, как к формальности, а к реабилитированному и его стихам – как к “врагам народа”.

За эти же годы произведения Осипа Мандельштама были изданы во многих странах мира (и в народно-демократических, и в капиталистических), как в переводах, так и по-русски. У нас же не появилось ни одной его строки. В нашей стране стихи его ходят в списках, где ему припи сывают часто чужие, и чуждые стихи. Из полноправного и хорошего советского поэта делают запретную литературу.

Кому это нужно?

Помогите:

Издать в этом году в Гослитиздате книгу “Избранное” Осипа Мандельштама в серии “Библиотека Советской Поэзии”.

Издать в “Большой серии библиотеки поэта” в издательстве “Советский писатель” давно уже запланированное им полное собрание стихотворений О. Мандельштама с выходом книги в 1960–61 гг.

Поручить редактирование обеих книг поэтам Алексею Суркову, Илье Эренбургу и Анне Ахматовой, которые являются членами комиссии Союза Советских Писателей по литературному наследству Осипа Мандельштама.

Уважающая Вас (Н. Мандельштам).

Таруса, 4 апреля 1960 г.

Мой адрес: Таруса, Калужской обл., ул. Либкнехта, д. № 29, Мандельштам Надежда Яковлевна”.

Слегка приоткрывшееся после XX съезда КПСС окно возможностей Н. Я. использует таким образом, чтобы сыграть на разногласиях между советским писательским официозом и руководителем советского государства. Противопоставляя действия писательско-издательской братии действиям просвещенного коммуниста-разоблачителя, автор как бы рассчитывала на справедливое возмущение второго фрондою первых и на его строгий окрик, принуждающий фрондеров к немедленному выпуску стихов Мандельштама, да еще не в одном, а сразу в двух издательствах!

2

Напрашиваются вопросы: было ли отправлено это послание или это просто набросок? И если да, то что было с обращением дальше?

Ответы на них находим в письме Н. Я. к Адриану Владимировичу Македонову[330] от 11 декабря 1963 года: “Однажды наверх я уже писала. Меня обступили друзья и утверждали, что О. М. не печатают из-за меня. Они заставили меня написать такое письмо, как вы мне предлагаете. Оно дошло до некоего Гея и там застряло. Гей вежливо откликался по телефону. В те же дни он подписал статью с Эльсбергом…[331] Имя его отца я не слышала… Для того чтобы письмо передали, нужен нелитературный западный скандал, как был с Пастернаком. После этого нельзя скрыть, что Пастернак поэт. Иначе можно…

Это не мой пессимизм. Я не пессимистка. Имя О. М. растет. Он свою работу делает. И я тоже. Это просто трезвая оценка положения. Люди, которые сейчас у литературного корыта, не хотят и не могут терпеть соперников. Им нужны условия охранительные, протекционная система, вроде высоких пошлин. Сурков один из них, хотя и гораздо литературнее, и благороднее. Но он с ними спорить не станет”[332].

Итак, письмо наверх было отправлено, но до адресата – до самого верха – не дошло.

Путь, который оно проделало, был самым что ни на есть классическим бюрократическим “маршрутом” письма из самотека.

Письмо регистрировалось в Отделе писем ЦК, откуда поступало в Общий отдел. Оттуда, в свою очередь, письмо направлялось в профильный отдел – в нашем случае это Отдел культуры и пропаганды или, что менее вероятно, Идеологический отдел (отдела печати тогда не было). Эти отделы чаще всего решали поступавшие вопросы сами, но иногда, если вопрос представлялся важным, они переправляли такой самотек выше – секретарям ЦК, а те уже могли вынести вопрос и на Президиум ЦК. Но во всех перемещениях письма внутри аппарата ЦК оно “путешествовало” уже не само, а с обстоятельной запиской профильного отдела, а если повыше – то и с решением секретаря ЦК.

Авторам обращений ответ давался чаще всего по телефону, а если телефона у них не было, то по почте, но, как правило, безлично, от имени отдела. Поэтому довольно нетипично уже то, что Н. Я. стало известно имя Гея – инструктора, курировавшего ее обращение[333].

Была ли на письмо Н. Я. какая-то реакция – искомая или иная, – сказать очень трудно. Сам Гей в свои девяносто с лишним лет этого уже не помнит.

3………………………………………………

При жизни О. М. вождями хотя и интересовался, но, как правило, не искал личного контакта. С Лениным он столкнулся дважды – в лифте “Метрополя” и на его похоронах, к Сталину обращался только в стихах и только в иносказательных жанрах (эпиграмма, ода). В сталинский “ближний писательский круг” О. М. никогда не входил, и к Горькому в особняк на встречи с хозяином и с Хозяином его не приглашали. В комиссии ЦК по чистке – после истории с Уленшпигелем – его вызывали повестками.

Единственное исключение – Бухарин, но в нем О. Э. чувствовал еще и иную, кроме номенклатурной, “косточку” – читательскую и ценительскую. Когда Мандельштам заходил к Бухарину, то Н. Я. помалкивала или же вообще оставалась в приемной пощебетать с белочкой-секретаршей.

А вот за переписку с вождями в семье Мандельштамов отвечала Н. Я. И в этом, надо признать, она оказалась непревзойденной докой.

Весной 1931 года, вернувшись из Армении, она писала начальнику Отдела культуры и пропаганды ЦК КПСС Гусеву и председателю Совнаркома Молотову – второму по должности человеку в стране – письма, написанные требовательно, но в то же время так же образно и просто, как это делал и сам О. Э., обращаясь, скажем, к отцу или Пастернаку.

Молотову Н. Я., например, писала так[334]:

“…Один раз нужно счесть не спеца таким человеком, а поэта, чтобы он не метался из города в город, ища пристанища. Если это невозможно в Москве, то нужно устроить Мандельштама хотя бы в одном из южных городов.

Я повторяю, что это не просто бытовые неувязки, а вопрос о праве на жизнь. Позади – долгие годы борьбы и труда; не под силу изворачиваться, искать мелких заработков, бегать по редакционным прихожим за работишкой. А именно это предстоит Мандельштаму, если не будет решительного вмешательства в его судьбу. Ему помогли оправиться от болезни, но причины, приведшие к заболеванию, не устранены… Если раз навсегда не устроить Мандельштама, то каждый год его будет загонять в тупик, и роскошные санатории будут чередоваться с настоящим бродяжничеством.

Тяжелая жизнь лирического поэта, конечно, не в диковинку, но близкому человеку – жене – не под силу смотреть, как разрушается жизнеспособный человек в самом разгаре творческих сил.

Но я надеюсь, что это письмо не останется без ответа”.

Кажется, и сам О. Э. не мог бы выразить суть “своей” проблемы лучше, чем это сделала за него Н. Я.

Так было при жизни О. Э. Но еще большее единство, чуть ли не тождество линий О. М. и Н. Я., наблюдаем после смерти О. М.

О самой смерти Н. Я. узнала 5 февраля 1939 года – из вернувшейся назад (“за смертью адресата”) посылки. Но еще задолго до этого – 19 января 1939 года, то есть еще не зная наверняка, но уже догадываясь о смерти мужа, – Н. Я. обратилась к новоназначенному наркому внутренних дел Лаврентию Берия с чисто “мандельштамовским” по тону и по дерзости письмом: “Мне неясно, каким образом велось следствие о контрреволюционной деятельности Мандельштама, если я – вследствие его болезни в течение ряда лет не отходившая от него ни на шаг – не была привлечена к этому следствию в качестве соучастницы или хотя бы свидетельницы. ‹…›

Я прошу Вас: ‹…› Наконец, проверить, не было ли чьей-нибудь личной заинтересованности в этой ссылке. И еще – выяснить не юридический, а скорее моральный вопрос: достаточно ли было оснований у НКВД, чтобы уничтожать поэта и мастера в период его активной и дружественной поэтической деятельности”[335].

Письма Н. Я. вождям свидетельствуют об остром политическом чутье Н. Я., интуитивно всегда понимавшей, как писать такие письма.

В обращении к Хрущеву она осуждает Большой террор, что, с одной стороны, никак не расходится с официальной политикой партии на тот момент. Но, с другой стороны, текст письма Н. Я. построен таким образом, чтобы все возможные сомнения в пользу реабилитации советского поэта О. Э. Мандельштама истолковывались бы как доказательство необходимости издания его стихов в СССР.

4

Впрочем, письмо Н. Я. Хрущеву всё равно стоит в этом ряду особняком. Кажется, что и Н. Я., как некогда О. Э. накануне “Оды”, расчистила стол, занавесила окно и засучила рукава. Но всё напрасно: вертикальная цэковская “кишка вечности” – карикатура на державинское “жерло” – проглотила и переварила и эту “хлопоту”, как и все другие!

Стратегической реакции не было никакой, ибо из семнадцати запорных лет, понадобившихся советской власти на вынужденно дефектное, но все-таки издание поэта в СССР, позади было всего три года, а впереди – целых четырнадцать!

Так что этот пробный шар – традиционное, в сущности, письмо Мастера (или его Маргариты) Вождю – в лузу не попал, а закатился, как ему и полагалось, в бюрократический бурьян.

Что ж, у Н. Я. оставался еще и второй выход из тупика.

Засев за воспоминания и ничего не добившись через Хрущева, она приобрела новый опыт и тем увереннее встала на путь сознательного диссидентства. Перспектива громкого внелитературного скандала на весь просвещенный мир уже не вызывала в ней того страха, как раньше. Более того, если бы за выход книги О. Э. надо было заплатить таким “скандалом”, то отныне за ней, за Н. Я., дело не стало бы.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.